Никакого отклика, разве что она стала еще неподвижней. Левая рука перестала теребить бахрому шали.
– Когда? – спросила графиня. – Я ни разу не видела ее после того, как она заболела и слегла в постель. Я не видела ее уже несколько дней.
– Вы лжете, – сказал я. – Вы видели ее сегодня утром.
Этого ответа маман не ожидала. Я заметил, как она напряглась.
– У кого в доме длинный язык? – требовательно спросила она. – Кто это говорит?
– Я.
Я нарочно не повышал голос. В моем тоне не было обвинения, в словах – тоже.
– Она пришла в чувство? – Вопрос был короткий, резкий. – Она сказала тебе что-нибудь в больнице перед смертью?
– Нет, – ответил я. – Она ничего не сказала ни мне, ни кому-нибудь другому.
– Тогда какое значение имеет, была ли она здесь утром? Почему ты хочешь это узнать? Даже если так, чем это может теперь тебе помочь?
– Я хочу знать, как и почему она умерла, – ответил я.
Графиня махнула рукой.
– Что толку? Никто из нас этого не узнает. У нее закружилась голова, и она упала. Берта видела это, когда гнала коров в парк. Так мне сказала Шарлотта. Разве тебе не рассказали то же самое?
– Да, – ответил я, – рассказали. И Бланш, и, вероятно, Рене и Полю.
И всем в больнице. Но я этому не верю, вот в чем дело.
– А чему ты веришь?
Я пристально глядел ей в лицо, но на нем ничего нельзя было прочитать.
– Я уверен, что она убила себя. И вы тоже это знаете.
Я ожидал отрицания, вспышки гнева, даже обвинений, а возможно, капитуляции и мольбы о пощаде. Но вместо этого, как ни невероятно, графиня пожала плечами и, улыбнувшись, сказала:
– Убила себя? А если и так…
Этот ответ, холодный, небрежный, бессердечный, показывал, насколько мало ее тронула внезапная смерть Франсуазы, и подтверждал то, чего я больше всего опасался. Я с самого начала чувствовал, что графиня не питает симпатии к Франсуазе, но, помимо этого, было еще что-то, непроизносимое вслух: желание свекрови, чтобы ее невестка умерла. Какова бы ни была причина – собственнический инстинкт, злоба, алчность, – графиня хотела убрать Франсуазу с дороги, а в глубине сердца верила, что ее сын тоже этого хочет.
Болезнь во время беременности могла привести к желанному концу, сегодняшняя катастрофа ускорила его. В графине не вызывало жалости то, что несчастная, не видящая ни от кого внимания Франсуаза, потеряв волю к жизни, возможно, сдалась под влиянием момента. Ее смерть или рождение наследника – и то, и другое – означало избавление от бедности, и теперь мать Жана была спокойна, что финансовые вопросы семьи наконец решены.
– Что бы ни случилось, – сказала она, – тебя никто ни в чем не обвинит. Тебя не было здесь. Поэтому забудь про все. Играй свою роль – скорби. – Графиня наклонилась вперед в кресле и взяла в ладони мое лицо. – Слишком поздно обзаводиться совестью, – сказала она. – Я говорила тебе об этом прошлым вечером. А если ты думал, будто Франсуаза переживет роды, что заставило тебя делать ставку на ее смерть?
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
– В тот день, когда ты вернулся из Парижа, ты позвонил Корвале, – сказала она. – Мне доложила об этом Шарлотта – она слушала разговор по второму аппарату в комнате Бланш, как всегда, когда внизу говорят что-нибудь интересное, – и когда я узнала о твоем согласии на их требования – чистейшая глупость с твоей стороны, – я сразу поняла, что это авантюра. Ты рассчитывал на то, что у тебя появятся большие деньги. Иначе ты стал бы банкротом. Нечего удивляться, что на следующий день у тебя появились колебания и ты отправился в Виллар, в банк, и спустился в подвалы, чтобы освежить в памяти брачный контракт. Излишнее беспокойство, в библиотеке есть дубликаты всех документов, надо было только поискать. Но съездить в Виллар куда приятней, верно? У тебя там женщина. Ты сам мне сказал, когда вернулся.
Ход событий был очевиден, я ничего не мог отрицать. Мотивы моих действий, искаженные ею, неверно истолкованные, были сейчас не важны.
– Франсуаза знала о контракте, – сказал я. – Я не утаивал его от нее. Я говорил ей правду.
– Правду?
Глядящие на меня глаза были жесткие, циничные. Боль и мука прошлой ночи исчезли. Этой женщине было неведомо страдание. Она никогда не молила меня о помощи.
– Все мы порой говорим правду, – сказала она, – если это случайно выгодно нам. Франсуаза тоже сказала мне правду, когда пришла сюда утром. О да, ты был прав. Я действительно видела ее. Возможно, я – последняя, кто ее видел. Она пришла одетая, готовая идти искать Мари-Ноэль. "Что так расстроило девочку? – спросила она. – Почему она убежала?". – "Что ее расстроило? – ответила я. – Она боится, что займут ее место, вот и все.
Кому по вкусу быть свергнутым с престола. Она хочет избавиться от новорожденного, да и от вас тоже". Тут все и началось. Она сказала, что никогда не была здесь счастлива, всегда тосковала по дому, чувствовала себя одинокой, лишней, и все – по моей вине, мол, я с самого начала была против нее настроена. "Жан никогда не любил меня", – сказала она. Я согласилась.
"Даже сейчас ему нужно одно – деньги", – продолжала она. "Естественно", – сказала я. "И он хочет, чтобы я умерла и он мог жениться на ком-нибудь другом?" – спросила она наконец. Я сказала, что этого я не знаю. "Жан волочится за всеми женщинами. Он даже здесь, в замке, строил куры Рене, а в Вилларе у него есть любовница", – сказала я. Франсуаза сказала, что подозревала и то, и другое и твоя доброта к ней в последние дни была только для отвода глаз. "Значит, избавиться от меня хочет не только девочка, – сказала она, – но и Жан, и вы, и Рене, и та женщина в Вилларе". Я не ответила ей. Я сказала, чтобы она прекратила истерику и шла вниз. Это все.
Больше мы не обменялись ни словом. Она просила правду и получила ее. Если у Франсуазы не хватило мужества встретить ее лицом к лицу, это ее дело. Я тут ни при чем. Какая разница, выкинулась она из окна или упала, так как у нее закружилась голова? Доказать тут ничего нельзя. Важен результат. Ты получил то, что хотел, ведь так?
– Нет! – вскричал я. – Нет…
Я толкнул маман обратно в кресло; выражение ее лица изменилось. Она казалась напуганной, сбитой с толку, и внезапный переход от цинизма к страху, вызванному гневным звуком моего голоса, – а в гневе-то я был на себя, – заставил меня понять всю тщетность объяснения, всю бесплодность потраченных впустую усилий что-либо ей объяснить. Что бы она ни сказала Франсуазе, сколь правдивы или жестоки ни были ее слова, сказаны они были ради сына. Я не мог ее обвинять.
Я встал, подошел к окну и стоял там, глядя на лес позади парка. О, Господи, думал я, неужели нельзя найти решение, неужели нет выхода – не для меня, самозванца, но для них – для матери, для Мари-Ноэль, для Бланш, для Поля и Рене? Если Жан де Ге разжигал их ревность, зависть, раздоры и вражду, оправданием ему могло служить прошлое. У меня нет такой отговорки. Я следовал по его стопам потому, что боялся разоблачения, хотел потерять свое "я".
Ночной дождь прочистил водосточные желоба. На языке горгульи поблескивала лужица. Что-то еще сверкало в желобе стеклянным блеском. Это была пустая ампула из-под морфия, брошенная туда Шарлоттой и до сих пор скрытая под листьями. Глядя на нее, я спросил себя, что было бы, если бы прошлой ночью я не пустил такую же ампулу в ход, а остался здесь, в спальне; чего бы я смог достичь, какого понимания добиться, какую вселить надежду? Я бы не поехал в Виллар, Мари-Ноэль не спустилась бы в колодец. Трагедия была бы предотвращена, Франсуаза осталась бы жить.
Я отвернулся и посмотрел на женщину, сидящую в кресле, затем сказал:
– Вы должны мне помочь.
– Помочь тебе? Как? – спросила она. – Как я могу помочь тебе?
Я опустился на колени рядом с креслом и взял ее за руку. Какое бы зло ни причинили здесь в прошлом, какие бы ни нанесли обиды, чужак исправить этого не мог. Я мог построить заново лишь настоящее. Но не один.
– Вы только что сказали мне, будто я получил то, что хотел, – начал я. – Вы имели в виду деньги, да? Для стекольной фабрики, для всех нас, для Сен-Жиля?
– Что же еще? – спросила графиня. – Ты будешь богатый человек, сможешь делать, что вздумаешь, будешь свободен. Только это и важно для тебя.
Разве не так?
– Нет, не так, – сказал я. – Для меня важны вы. Я хочу, чтобы вы снова были главой семьи, как прежде, а это невозможно, если вы не покончите с морфием.
И пока я произносил эти слова, что-то стало распадаться на части, слой за слоем рушилась стена, защищающая каждого из нас от нападения внешнего мира, стена, сквозь которую не слышен никакой зов, не виден никакой сигнал; на какой-то краткий миг самая ее сущность, замкнутая в себе, стала обнажаться, сжимавшая мою руку рука говорила мне об одиночестве долгих лет, об омертвевших чувствах, напоенном ядом уме, пустом сердце. И я ощутил, как все это перешло через наши сомкнутые руки ко мне, стало моей неотъемлемой частью, и бремя это оказалось невероятно тяжелым. А затем графиня выдернула свою ладонь из моей, броня снова прикрыла ей грудь, черты лица стали жестче, передо мной был человек, который избрал для себя определенный образ жизни – ведь иного ему было не дано, а тот, кто стоит возле нее на коленях, кого она считала своим сыном, пытается лишить ее единственного утешения, единственного способа все забыть.
– Я стара и слаба, от меня мало пользы, – сказала графиня. – Почему ты хочешь отнять у меня то, что дает мне забвение?
– Вы не стары и не слабы и можете принести много пользы, – сказал я, – мне, если не себе. Вчера вы спустились вниз, на террасу, и принимали гостей. Вы хотели быть рядом со мной, как раньше рядом с моим отцом, вы хотели быть такой, как когда-то давным-давно. Но дело было не только в желании вернуть прошлое или в гордости; это была попытка доказать самой себе, что все в вашей власти, что вы не зависите от коробки с ампулами, шприца, которые хранятся здесь, наверху, и от Шарлотты. Вы можете взять над ними верх, ведь вчера вам это удалось. Вы и дальше пересиливали бы себя, если бы не я.
Графиня подняла на меня глаза, недоверчивые, настороженные.
– Что ты имеешь в виду?
– О чем вы думали вчера утром, – спросил я, – после ухода гостей?
– О тебе, – сказала графиня, – и о прошлом. Я вернулась в прежние годы. Какое это имеет значение, о чем я думала? Это причинило мне боль, вот и все. А когда я страдаю, мне нужен морфий.
– Я заставил вас страдать, – сказал я. – Я был причиной.
– Пусть так, – сказала графиня. – Все матери страдают из-за своих сыновей. Страдание – часть нашей жизни. Мы не виним вас за это.
– Вашей, но не нашей. Сыновья не переносят боли. Я – трус, всегда им был. Вот почему мне нужна ваша помощь, сейчас и в будущем, нужна куда больше, чем была нужна в прошлом.
Я встал с колен и вышел в соседнюю комнату. Коробка с ампулами по-прежнему лежала в шкафчике над умывальником, шприц тоже; я вынул их и, войдя в спальню, показал графине.
– Я заберу их с собой, – сказал я. – Возможно, это опасно, я не знаю. Вы сказали, что я рисковал, когда заключал новый контракт с Корвале в расчете получить состояние. Сейчас я тоже многое ставлю на карту, хотя рискую совсем другим.
Я видел, что пальцы ее вцепились в подлокотники, видел ужас и отчаяние, промелькнувшее в ее глазах.
– Я не могу этого сделать, Жан, – сказала она. – Ты не понимаешь. Я не могу лишить себя этого вот так, вдруг. Я слишком стара, слишком слаба.
Возможно, когда-нибудь, но не сейчас. Если ты хотел, чтобы я бросила, почему не сказал мне раньше? Сейчас слишком поздно.
– Нет, не поздно. – Я положил коробку на стол. – Дайте мне руки, – сказал я.
Графиня вложила ладони в мои, и я поднял ее из кресла. Стараясь удержаться на ногах, она вцепилась в повязку, и я почувствовал, как разлилась боль от пальцев от самого локтя. Графиня продолжала цепляться за меня, не осознавая, что делает, и я понял – убери я руку, что-то будет потеряно: вера, сила, которые сейчас поддерживают ее, придают ей мужества.
– А теперь пойдемте вниз, – сказал я.
Она стояла между мной и окном: грузная, большая, заслоняя собой свет, чуть пошатываясь, чтобы не потерять равновесия; крест из слоновой кости у нее на шее раскачивался маятником из стороны в сторону.
– Вниз? – повторила она. – Зачем?
– Затем, что вы мне нужны, – сказал я. – Теперь вы будете сходить вниз каждый день.
Долгое время графиня стояла, не расслабляя пальцев, вцепившихся мне в руку. Наконец она меня отпустила и, величественная, горделивая, двинулась к дверям. В коридоре, отказавшись от помощи, она опередила меня и распахнула дверь в соседнюю комнату. И тут же навстречу ей выскочили терьеры; они лаяли, прыгали, подскакивали вверх, чтобы лизнуть ее.
Графиня торжествующе повернулась ко мне.
– Так я и думала, – сказала она. – Собак не выводят. Шарлотта лжет мне. Она обязана водить их каждый день в парк на прогулку. Беда в том, что в замке никому ни до чего нет дела. Откуда же быть порядку?
Собаки, выпущенные из заточения, помчались к лестнице;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53