А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Разумеется, мои мысли тотчас обратились к Анхелике де Алькесар, и я спросил себя: а в самом ли деле Марии небезразлична судьба капитана Алатристе да и самого короля, или же, напротив, в тех шахматах, которыми играют подобные ей женщины — а может, и вообще все женщины, — короли, офицеры и пешки суть не стоящие внимания фигурки: круг действия их строго очерчен, а когда надобность минет, их просто смахивают с доски? И, продолжая размышлять, я пришел к выводу, что Мария де Кастро, Анхелика и прочие могут быть смело уподоблены солдатам, воюющим в чужой и враждебной стране, населенной мужчинами, и ведут они себя примерно так же, как я вел себя во Фландрии: мародерствуют и грабят, используя как оружие собственную красоту, а чужие страсти и пороки — как огнеприпасы. Да, они — на войне, где выжить дано лишь самым отважным и жестоким и где ход времени будет неизменно одерживать над ними верх. И кто бы сказал тогда, глядя на Марию де Кастро во всем блеске ее юной прелести, что по прошествии всего нескольких лет мой хозяин, — по другим, не имеющим отношения к нашей истории делам — придя навестить ее в дом призрения Пресвятой Девы Аточеской, увидит, как былая красавица, преждевременно одряхлевшая и обезображенная французской болезнью, закрывает лицо, стыдясь того, во что превратилась. А я, притаясь за дверью, подсмотрю, как Алатристе, прощаясь, склонится к ней и, несмотря на ее сопротивление, подняв покрывало, запечатлеет на ее запавших губах последний поцелуй.
…В этот миг трактирщик, подойдя к актрисе, негромко произнес несколько слов.
Мария кивнула, погладила руку мужа и, зашумев юбками, поднялась.
— Доброй ночи, — сказала она.
— Проводить? — рассеянно спросил Рафаэль де Косар.
— Не нужно. Меня ждут приятельницы… Придворные дамы.
Глядясь на себя в зеркальце, она чуть-чуть нарумянила щеки. Косар заметил, как мы с доном Франсиско многозначительно переглянулись: мол, знаем мы этих дам да и валетов с королями тоже, — но лицо его оставалось бесстрастным, как маска.
— Я прикажу отвезти тебя, — сказал он жене.
— Не надо, — отвечала та очень непринужденно. — За мной уже прислали карету.
— Позволь узнать, где ты будешь?
Косар с миной глубочайшего безразличия ко всему на свете склонился над бокалом. Жена, пряча зеркало в плетеную серебряную сумочку, послала ему беглую очаровательную улыбку:
— Да здесь, неподалеку. Во Фреснеде, кажется… Не жди меня, ложись спать.
Она снова улыбнулась, набросила на плечи и голову мантилью, подобрала подол и, движением руки остановив галантного стихотворца, который собирался проводить ее до дверей, вышла. Супруг даже не шелохнулся: сидя в расстегнутом колете, он держал в ладонях бокал и смотрел на него с отсутствующим видом, причем губы его под усами, соединенными с бакенбардами, кривились странной усмешкой. Если эта обворожительная бестия удалилась одна, подумал я, а ее благоверный, чье лицо перекосилось такой неприятной гримасой, предпочел общество дона Педро Хименеса, то едва ли отсюда она отправилась читать молитвы, на сон грядущие. Мимолетный, но очень значительный взгляд, посланный доном Франсиско из-под сдвинутых бровей, подтвердил мою догадку. Фреснеда — так назывался охотничий дворец короля, располагавшийся в полулиге от Эскориала, в конце длинной тополиной аллеи. Ни королева, ни ее придворные дамы сроду там не бывали.
— Ну что ж, пора, пожалуй, и нам… — сказал поэт. Косар, не шевелясь, по-прежнему рассматривал свой бокал. Усмешка обозначилась отчетливей, и выражение лица стало зловещим.
— Куда спешить?.. — пробормотал он.
Косар был сейчас совсем не похож на того человека, которого я знал прежде — как будто вино обнаружило в нем закоулки, пребывавшие во тьме даже при ярком свете театральных люстр.
— Предлагаю тост, — вдруг сказал он, вскинув голову. — За здоровье малютки Филиппа!
Я покосился на него с тревогой. Даже такой знаменитости следовало бы поостеречься и быть поосмотрительней в речах. Да, нынче вечером мы видели совсем другого Косара, и очень мало общего было у него с тем искрометно-остроумным комедиантом, каким представал он на подмостках. Дон Франсиско в очередной раз переглянулся со мной, поспешно налил себе еще вина и тотчас выпил. Я заерзал на стуле. Но Кеведо пожал плечами, как бы говоря: что уж тут поделаешь? Ход был за Алатристе, а он не появился. Ну а что касается нашего собутыльника — суди сам… Вот уж подлинно: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
— Как там сказано в вашем замечательном сонете? — спросил Косар. — Ну, в этом… про нимфу? Про Дафну?.. «Небесный ювелир, в багрец одетый…» Помните?
Дон Франсиско пристально и очень внимательно поглядел на него из-под очков, где вспыхивали огоньки свечей, и ответил:
— Не помню.
И закрутил ус. По этому движению можно было судить, что ему не понравилось увиденное. Да мне и самому мерещилось в манере Косара такое, о чем прежде и помыслить было нельзя: его переполняла какая-то сдерживаемая, но явная и тяжкая злоба, совсем не вязавшаяся с тем, каков он был или казался.
— Нет? А вот я помню… — Он воздел палец. — Постойте, как там…
И чуть заплетающимся языком, но со всеми приемами декламации и поставленным актерским голосом прочитал:
Коль в кошелек Юпитер обратится,
То, чтобы дождь собрать весьма доходный,
Охотно юбку задерет девица…
Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы распознать подобные иносказания, и мы с доном Франсиско в который уж раз переглянулись. Косара, однако, наше беспокойство ничуть не смущало. Посмеиваясь сквозь зубы, он поднял бокал и отпил вина.
— Ну а эти вот? Начинаются так: «Рога твои… та-та-та… что-то там… увесисты, развесисты, ветвисты…» Тоже не помните?
Дон Франсиско с тревогой оглянулся, словно отыскивая путь к отступлению:
— Первый раз слышу такое.
— Да ну? Не скромничайте, сеньор Кеведо. Эти весьма известные стихи принадлежат вашему перу. А все вестовщики и сплетники в один голос утверждают, будто посвящены они вашему покорному слуге…
— Глупости какие. Вы лишнего выпили, сеньор де Косар.
— Выпил, не спорю. Зачем отрицать очевидное? Но память на стихи у меня отменная… Судите сами:
…Нет для желанья моего препон,
не зря на голове ношу корону,
и, дабы прихоти не нанести урону,
я прихоть тотчас возвожу в закон.
…Не зря же, черт возьми, я — первый актер Испании! А теперь мне, сеньор поэт, пришли на ум другие и не менее замечательные стихи… Ну, те, что начинаются со слов: «Гремящий на бесптичье соловей…»
— Сколько я знаю, автор неизвестен.
— Так-то оно так, но молва дружно приписывает его вам.
Кеведо, который не переставал озираться, начал злиться по-настоящему. По счастью, посетителей больше не было, а трактирщик отошел в дальний угол. И Косар прочел:
А мне на тех властителей, что стражей
Германскою отгородясь, карать
И миловать хотят, мечтая даже
У Мойр неумолимых отобрать
Их право перерезать нитку пряжи…
На них мне, и не только мне: нас — рать…
Стихи эти и в самом деле принадлежали перу дона Франсиско, хоть он и открещивался как мог, а верней — бежал, как черт от ладана. Сочиненные в те времена, когда при дворе он оказался не ко двору, они в списках расходились по всей Испании, и Кеведо, хоть умри, ничего не мог с этим поделать. Но теперь, когда чаша его терпения переполнилась — отчасти и оттого, что бокал опустел — он позвал хозяина, расплатился и, не скрывая досады, двинулся к дверям, оставя за столом Косара.
— Через два дня он будет играть перед королем… — нагнав поэта в дверях, сказал я. — Вашу, между прочим, пьесу.
Дон Франсиско, все еще мрачный как туча, обернулся. Но потом беспечно прищелкнул языком:
— Не о чем беспокоиться! Наболтал спьяну… К утру вино выветрится, Косар проспится — и все забудет.
Он завязал шнуры своей черной пелерины и немного погодя добавил:
— Клянусь Святым Рохом, вот бы не подумал, что у этого слизняка там, где у прочих — честь, еще что-то есть.
Я бросил прощальный взгляд на круглую фигуру комедианта, который был известен всем как человек веселый, остроумный и совершенно бесстыжий. Все это лишний раз доказывало, что чужая душа — потемки. В справедливости этого речения мне в самом скором времени суждено было убедиться еще раз.
— Приходило ли вам в голову, что он, быть может, ее любит?
Эти необдуманные слова выговорились будто сами собой, и едва они сорвались с моих уст, как я тотчас залился краской. Кеведо, прилаживая шпагу на перевязь, на мгновение отвлекся от своего занятия и взглянул на меня с неподдельным любопытством. Потом хмурые морщины на лбу у него медленно разгладились: он улыбнулся — так, словно мои слова навели его на какую-то мысль. Надвинул шляпу, и мы вышли на улицу. Лишь сделав несколько шагов, дон Франсиско кивнул, как бы придя к некоему выводу.
— Да уж, мой мальчик, никогда ничего не узнаешь наперед, — пробормотал он. — Никогда. Ничего.
Посвежело, и звезды спрятались. Ветер гонял опавшую листву. Когда пришли ко дворцу и назвали пароль, ибо уже пробило десять, о капитане никто ничего сообщить нам не мог. По мнению графа де Гуадальмедины, высказанному в ходе краткой беседы с доном Франсиско, — «а черт его знает, куда он запропастился». Сами понимаете, эти слова спокойствию моему не способствовали, как ни старался поэт урезонить меня, уверяя, что семь лиг — расстояние изрядное, что Алатристе задержался из-за какого-нибудь непредвиденного дорожного обстоятельства, не говоря уж о том, что он мог пуститься в путь ближе к вечеру, дабы не нарваться на неприятности, и в любом случае сумеет постоять за себя. И наконец я не столько согласился, сколько дал себя убедить, заметив, впрочем, что и собеседник мой, при всем своем красноречии, не слишком верит тому, что говорит. Но делать было нечего — мы могли только ждать, ничего другого нам не оставалось. Дон Франсиско ушел по своим делам, а я снова отправился за ворота дворца, намереваясь провести там в ожидании новостей всю ночь. Пройдя меж колоннами патио, куда выходили двери дворцовых кухонь, и оказавшись перед узкой, плохо освещенной и почти скрытой в толстых стенах лестницей, я вдруг услышал хрусткий шелест шелка, и сердце мое замерло. Еще не было прошептано мое имя, еще не успел я обернуться к выросшей во тьме фигуре, а уже знал — это Анхелика де Алькесар, и она ждет меня. Так началась самая блаженная, самая ужасная ночь в моей жизни.

X
Приманка и западня
Диего Алатристе — руки его были связаны за спиной — с трудом привстал и подполз к стене, сел, привалившись к ней лопатками. Голова болела — сказывалось, верно, падение с лошади и жестокий удар в лицо — так, что поначалу он решил: «Готово дело, я ослеп, оттого так темно». Но потом, с трудом оглядевшись по сторонам, заметил розоватую полоску света из-под двери и вздохнул с облегчением. Ночь, вот и темно. Или его бросили в подвал. Он попробовал пошевелить распухшими пальцами и едва не вскрикнул — казалось, тысяча иголок вонзилась в тело. Чуть погодя, когда боль стихла, капитан попытался восстановить ход событий. Стало быть, он выехал из Мадрида. Остановился на почтовой станции подковать коня. Попал в засаду. Что было потом? Потом выстрел — и почему-то не в него, а в лошадь. Это не промах и не случайность. Люди, которые гнались за ним, ремесло свое знают и делают, что сказано.
Не своевольничают: несмотря на то, что он в упор свалил одного из них, не поддались вполне естественному побуждению расквитаться. Это капитан понимал отчетливо — сам такой, того же поля ягода. Вопрос, значит, в том, кто же всю эту музыку заказал. Кому он понадобился живым — и зачем?
Словно бы в ответ, распахнулась дверь, и яркий свет полоснул Алатристе по глазам. На пороге возникла черная фигура: в одной руке — фонарь, в другой — бурдюк с вином.
— Добрый вечер, капитан, — сказал Гвальтерио Малатеста.
Что-то в последнее время часто стали встречаться, подумал Алатристе, и каждый раз в дверях. Только теперь он сам перетянут шпагатом, как кровяная колбаса, а итальянец вроде бы не торопится. Малатеста подошел поближе, склонился над ним, осветил фонарем и сказал тоном оценщика нелицеприятного и беспристрастного:
— Хорош.
Алатристе, поморгав, убедился, что левый глаз у него заплыл и не открывается. Все же ему удалось рассмотреть рябое лицо итальянца — шрам над правым веком напоминал о схватке на борту «Никлаасбергена».
— Ты тоже недурен.
Подстриженные усики встопорщились улыбкой едва ли не сочувственной.
— Прошу прощения за доставленные неудобства, — сказал Малатеста, проверяя, насколько туга веревка. — Сильно режет?
— Прилично.
— И мне так кажется. У тебя сейчас не руки, а прямо баклажаны какие-то.
Он повернулся к двери, позвал кого-то, и через порог шагнул человек. Алатристе узнал его — тот самый бородатый крепыш, с которым он чуть не столкнулся на почтовой станции. Малатеста приказал ему немного ослабить путы, а покуда тот выполнял поручение, приставил кинжал к горлу капитана, чтоб не вздумал воспользоваться представившейся возможностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Поиск книг  2500 книг фантастики  4500 книг фэнтези  500 рассказов