— Что-то легкая. — Ангел взвесил корзину в руке.
Юрка равнодушно отвернулся.
— Колбаса, — сказал Ангел. — Колбасой разит.
Но, размотав тряпку, выругался:
— Чеснок!
Юрка фыркнул.
Ангел размахнулся и швырнул корзинку. Чеснок разлетелся по закоптелому ноздреватому снегу, влажный ветер на лету подхватил шелуху и, шурша, погнал вдоль пути.
Ангел упруго шагает по темным шпалам. Глянцевые сапоги дробят прозрачные, облизанные мартовским солнцем льдинки. Юркины тупоносые разбухшие валенки чиркают по снегу, словно терка.
— Там, на аэродроме, можно разжиться? — не оборачиваясь, спрашивает Ангел.
Юрка глядит на ненавистный бритый затылок, красные оттопыренные уши и неохотно бурчит в лохматую спину:
— Зубы обломаешь… Там летчики!
— Что мне летчик, я сам молодчик! — бахвалится Ангел. — Дорогу знаешь?
— Туда машины шпарят… Дорога известная: фронт!
Не доходя до вокзала, они сворачивают в сторону и носом к носу сталкиваются с милиционером Егоровым.
— Давненько не виделись, приятель! — Егоров без улыбки смотрит на Юрку. — Опять взялся за старое? Шпанишь?
Ангел шныряет глазами, весь как-то съеживается.
— Воруешь?
Егоров подносит Юркину руку к носу, нюхает.
— А я уж было погрешил на тебя. — Глаза милиционера добреют. — Думал, ты чеснок у бабы стянул.
Юрка пожимает плечами: очень надо!
— А с аэродрома прогнали?
— Не-е, работаю.
— Вижу…
— Я сюда на один день. Меня отпустили.
Егоров о чем-то думает.
— А как же бабка?
— Никак.
— Вот тебе и раз! — удивился Егоров. — Кормила-поила, а он…
— Она меня ухватом огрела.
— «Ухва-а-том!» За твои проделки давно пора тебя за решетку засадить. Корыто у Ширихи украл? Забор на дрова спилил?
— Ее саму надо засадить! — оживился Юрка. — Спиртом торгует… Ходит по вокзалу и всем говорит: «Крепенького не желаете?»
Егоров поворачивается к Ангелу.
— А ты откуда залетел такой красивый? Тужурка-то чужая?
— Я к-к-контуженный, — заикаясь, лопочет Ангел. — Меня, дяденька милиционер, вз-з-зрывная волна головой об забор ж-жахнула…
— Документы?
— Откуда? Я же м-м-маленький… У меня тетка в деревне живет… К ней в гости п-п-приехал.
Егоров пристально смотрит Юрке в глаза.
— Не брешет?
Юрка вздыхает, отворачивается.
— Приехал, — выдавливает он. — В гости…
— Только что с поездом… — У Ангела вмиг перестает трястись голова. — Т-тетка у меня в д-деревне.
— Ну ладно. — Егоров, прихрамывая, идет дальше. Цепочка бьется о полу его черного полушубка.
— Отрываемся! — Ангел тянет Юрку за рукав. — По-быстрому…
Юрка отмахивается от него, догоняет милиционера и сует ему в руки полбуханки хлеба и два захватанных куска сахару.
— Во… бабке… Не украл! Заработал… Сам! — Слова с трудом лезут у Юрки из горла. И когда он, набычившись, возвращается к Ангелу, в глазах его появляется выражение тоски и злобы.
КРАЖА НА ДОРОГЕ
Высоко над елями и соснами, над узкой, позолоченной снизу грядой облаков кружатся «юнкерсы». Побросав ломы и лопаты, рабочие уходят с летного поля. Далеко идти не надо. Лес рядом. На опушке штабеля длинных узких ящиков, сквозь рейки которых выглядывают тупорылые бомбы. Юрка не смотрит на бомбы. Эти не страшные. Свои. Его глаза прикованы к «юнкерсам». Вот они, как бусы по нитке, скользят вверх. Там вдали будто кто-то простучал в тугой барабан. Над лесом заколыхалось черное облако с огненной каймой.
— Ишь, собака, гвоздит! — негромко говорит кто-то.
Катя в белом шерстяном платке стоит рядом. Ее тонкие пальцы теребят, дергают на Юркиной фуфайке металлическую пуговицу. Юрка оборачивается:
— Верти свою… — и умолкает. Что это с ней? Круглые щеки побелели, глаза — синий лед.
— Мы таскали кирпичи на руках… — слышит Юрка сдавленный голос. — Кирпичик к кирпичику клали… Это была лучшая школа в районе. А он бомбит и бомбит! Я учительница… Я ребят хочу учить… Таких, как ты, Ежик. А он бомбит и бомбит!
Бомбит, гад! И в бабку Василису может попасть, и в Стаську. Пусть лучше в Жорку…
Перестало в барабан стучать. Исчезли черные точки, растаяли в небе. Дымное облако расползлось, будто на него ногой наступили. Рабочие прямо по лужам молча пошли к недостроенным ангарам. Статная высокая Катя понурилась, платок сполз и вздулся на спине горбом. Юрка проводил ее взглядом и, пригнувшись, кромкой леса вышел на затопленную талой водой дорогу. За спиной заухали тяжелые ломы, долбя мерзлую землю. Заскрежетали по льду лопаты, взвизгнула пила, часто затюкали топоры.
«Не заметили!» — перевел Юрка дух. Он взобрался на скользкий бугор. И тут услышал Катин голос.
— Ежик, ты куда?
Юрка шлепнулся на лед да так и съехал на штанах вниз. Не затормози каблуком — прямо бы в лужу!
Юрка отпустил «тормоз» и, закусив губу, сполз в ледяную ванну. Вскочил, будто пришпоренный, взлетел на бугор и, задрав на спине фуфайку, заорал:
— Не видишь?
Он похлопал себя по мокрым отяжелевшим штанам.
— В лужу вляпался! Пойду сушиться…
Ангел злился. Пятна на его щеках еще больше побелели, а оттопыренные уши покраснели. В мутной луже плавали три окурка.
— Ты как начальник! — пробурчал он. — С час торчу!..
— Не сдохнешь, — огрызнулся мокрый и злой Юрка. — Из-за тебя, — он кое-как отжал на себе набухшие зеленые галифе, — вот что делается! Знаешь, как за мной Катька-бригадир глядит?
— Гусь, — голос Ангела стал добрее, — жрать до смерти хочется… Вчера хозяйка подкинула тарелку баланды. И говорит: сам зарабатывай. На таких, говорит, контуженных пахать можно. Дура! Притащи, Гусь, пожрать, а?
— Где я тебе возьму? — удивился Юрка.
— Пошукай.
Они хлюпают по раскисшей дороге. Юркины просторные сапоги с подковками (подарок Северова) не промокают и не скользят. Он шагает впереди. Ангел в своих фасонных «хромочах» выписывает крендели по льду, то и дело хватается за Юрку.
— Стой тут. — Юрка подтолкнул Ангела к забору и затопал коваными каблуками по мокрым ступенькам.
Дик с ходу лизнул в губы. Толкнул тяжелыми лапами в плечи и от избытка чувств взял руку в зубы. Поздоровались.
— Опять удрал?
Книжка летит на кровать, коса вслед за Ритой желтой змеей соскальзывает с подоконника.
— Я расскажу Константину Васильевичу…
Длинноногая, стройная, ростом с Юрку, Рита стоит посреди избы, и маленькие кулаки ее упираются в бока. В ясных серых глазах и злость, и смех, и любопытство. И не поймешь, чего больше.
— Дай хлеба!
— Фигу! Будешь вместе со всеми обедать.
— Я сейчас хочу.
— Ведь врешь!
— Я тебе паек отдаю?
— Ну и что ж? Я и кормлю.
— Вот человек! — пыхтит Юрка. — Нужно мне. Понимаешь?
— Скажи зачем?
— С голодухи помираю… от твоей проклятой баланды! И книжки твои барахло!
Дик, сидя на задних лапах, стрижет любопытными ушами. Ему хочется гавкнуть, но он не знает на кого.
У Риты покраснели уши и шея. В глазах испуг.
— Ты… ты вправду, Юра?
Она в первый раз так назвала его: Юра… И в голосе — ни тени насмешки! Юрка ошарашенно смотрит на нее. Ему только что хотелось отхлестать ее по щекам, оттаскать за косу… И вот злость пропала. Такую бить нельзя. Стоит, хлопает своими длинными ресницами, вот-вот заплачет…
— Можешь плюнуть в рожу… — Юрка раздавил сапогом захрустевший уголек и даже не заметил. — А жратву дай.
— Бери.
Юрка не двигается с места. Глаза его нащупали на полу угольное пятнышко и прилипли к нему — не отодрать.
— Тип тут один… Ему надо.
— Ага, — кивнула Рита и, мазнув Юрку толстой косой по руке, проскользнула за просвечивающую занавеску. На полке матово сияли алюминиевые тарелки.
— Зубы у твоего типа есть? — Рита засунула голову в кухонный стол, и голос ее прозвучал, как из бочки.
— Есть… Как у лошади.
— Нашла, — поднесла она на ладошке кривой коричневый сухарь и тоненький ломтик сала, — больше не могу. Придут с работы голодные… Хочешь, опущу сухарь в щи?
— Не барин… И так схрумкает.
— И откуда этот тип взялся?
— Ниоткуда, — буркнул Юрка, отпихивая настырного Дика от двери. — Нельзя на улицу!
— Погоди, Юр.
Рита кошкой метнулась за печку и зашуршала в темном углу.
— Лови!
Занавеска колыхнулась, и в Юркину ладонь шлепнулась теплая золотистая луковица Выскочив за порог, Юрка спиной уперся в дверь, постоял немного. Дик царапал когтями, повизгивал.
— Не мог побольше сальца оттяпать? — проворчал Ангел и вонзил зубы в хрустящую луковицу. Он в две минуты покончил с сухарем и салом. Даже твердую, как резина, шкуру проглотил вместе со щетиной. Видно, крепко подвело живот у Ангела. И ведь сдохнет, собака, от голода, а лопату в руки не возьмет! Юрка один раз заикнулся об этом. Ангел оборвал: «Запомни! Работают лошади и дураки. А я вольная птица… Поклюю — и дальше!»
Ангел вытер жирные пальцы о голенища и, не стряхнув крошек с меховой груди, заскользил к околице.
— Видишь, сосна на бугре торчит? — говорил он на ходу. — Там большак делает поворот… Мы спрячемся за сосной. Я окопчик вырыл и веток набросал. Как только машина затормозит на повороте, ты — раз! — и в кузов! Пару мешков скинешь — и ладно. Больше все равно не уволочь.
— Чего это я должен прыгать? — Юрка остановился как раз посреди большой лужи. — Прыгай сам, а я в окопчике посижу.
— Ты погляди!
Ангел нагнулся и похлопал себя по голенищам.
— Я и двух шагов не сделаю в этих корочках — носом шмякнусь!
«Хорошо бы!» — подумал Юрка.
В крохотном окопчике выступила вода. Сосновые ветки, набросанные под ноги, утонули под сапогами.
— Сам сиди тут, — проворчал Юрка. — Я лучше за сосну спрячусь.
С пригорка хорошо видна дорога. За дорогой ступеньками спускается в лощину лес. Если все время идти и идти прямо, то где-то там, за лесами и озерами, есть один маленький городок. Его можно за час обежать. Посреди города — ворчливая река — Ловь. В речке — гладкие камни-валуны. Ребята почему-то прозвали их китами. Вода вокруг камня бурлит. Когда лежишь на валуне и смотришь на облака, то кажется, что и вправду плывешь по океану на горбу чудо-юдо рыбы-кит.
На берегу Лови стоял небольшой дом. Над ним день и ночь шумели клены и липы. Ветви лезли в окно. В дождливые ветреные ночи клен толкался, царапался, будто просился, чтобы его пустили в дом. Клен и барабанный бой дождя мешали Юрке спать. И тогда появлялись мягкие добрые руки, пахнущие парным молоком и печным дымом. Руки дотрагивались до Юркиных волос, касались глаз, и он засыпал.
Эти руки штопали разодранные в драках рубашки, клали по утрам в школьную сумку завтрак, листали дневник. Иногда они, устав от забот и работы, бессильно падали на колени. Но когда Юрке грозила беда, руки наливались силой. Они оберегали его, защищали от всех жизненных невзгод и никогда не делали больно. И вдруг в один грохочущий день в Юркиной жизни не осталось ничего: ни лип, ни дома, ни добрых рук…
— Гусь! Гусь! Да ты никак спишь?
Ангел из окопчика хватил кулаком по сапогу.
— Продери глаза: едут!
Над придорожными соснами уже сумерки. От земли плотным белым пластом оторвался холодный туман и заколыхался у нижних ветвей деревьев. И лес пропал, остались одни высокие пни, а из тумана, как из снега, торчали маленькие елочки — вершины. Первая машина выплыла из бело-молочного леса и сбавила скорость на повороте. На задних скатах машины лязгали о борта цепи. За передним ветровым стеклом мерцали два красных огонька: курят. В кузове выше бортов — ящики и мешки.
Машины шли на близком расстоянии друг от друга. На одной из них из стороны в сторону покачивался перетянутый ремнем тулуп. Рукава тулупа обхватили карабин. Охранник. Когда последний грузовик поравнялся с сосной, Ангел толкнул Юрку:
— Пошел!
…Руки вцепились в борт, кованые подметки, ища опору, заскребли по доскам. Тяжело дыша, Гусь перевалился в кузов и ткнулся носом в бумажный пакет. «Сухари!» Он схватил тяжелый пакет и швырнул в бегущий внизу снег. А глаза уже нащупали квадратный картонный ящик. И ящик полетел за борт. «Хватит, хватит! — стучит в висках. — Солдатам везут…»
Машину подкинуло, и Гусь припал к мешкам. Нужно прыгать! Вдруг машина остановится? Юрка знает, что сидеть в кузове опасно. Знает, но прыгать не хочется. Там Гришка Ангел. Наверное, уже подобрал мешок и жрет сухари. И сытая рожа его лоснится от удовольствия. Увидел бы Северов, как Юрка сбрасывал мешки… Для кого? Для ворюги Гришки Ангела.
По брезенту царапали ветви, снежная пыль обжигала лицо. Въехали в ельник. Юрка облизал губы, оторвался от мешка и прыгнул в темноту.
Ангел нашел его на обочине лежащим в мокром снегу. Высокие ели островерхими головами заглядывали Юрке в лицо. И в глазах у него колыхался мокрый туман.
— Ты чего это скопытился? — спросил Ангел. — Я думал, тебя попутали… Знаешь, что в ящике? Сухая какава… Ух до чего, зараза, сладкая!
Ангел сунул в Юркину руку несколько кубиков в блестящей обертке.
— Лопай!
Юрка, зажав кубики в кулаке, медленно поднялся. В сузившихся глазах — лютая злоба.
— Ты жри, Гусь, еще дам, — прожевывая какао, сказал Ангел. Губы его стали коричневыми от шоколада, на щеках и подбородке — крошки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35