Обедал я обычно один, но ужинали мы всегда вместе.
Около восьми она показалась на пороге моего кабинета. Лицо ее, хотя и разрумянилось у плиты, оставалось все таким же бесчувственным.
— Ужинать хочешь? — спросила она.
— Нет! — ответил я.
— Почему?
— Почему! Не вижу смысла.
Она прекрасно меня поняла. В ее холодных глазах что-то дрогнуло.
— Думаешь, мы погибнем?
— Не думаю, — ответил я. — Но война есть война. Никто не ходит в атаку с набитым брюхом.
Секунду поколебавшись, она вышла. Походка ее была довольно унылой, я бы даже сказал, беспомощной. Это меня в какой-то степени удовлетворило — значит не такая уж она каменная.
— Я отвезла Донку на дачу, — проговорила она. — Конечно, вместе с Владко. Лишь ради него я пошла на этот компромисс. Больше ничего я сделать не вправе.
У нас была крохотная дачка — финский домик — где-то возле Лыкатника. В этом году мы еще там не были. По правде говоря, я не очень любил туда ездить — не хотелось оставаться наедине с моими путаными мыслями. Одиночество не приводит их в порядок, а только путает еще больше. И все же надо признать, жена нашла неплохое место, чтобы укрыть внука. Нашего внука, к которому я, надо признаться, не испытываю слишком сильных дедовских чувств. Дачка была словно специально создана для землетрясений, могла покривиться, растрескаться, но рухнуть — ни в коем случае.
— А ты почему не осталась с ними?
— Ни за что! — ответила она раздраженно. — Исключение я могу сделать только для Владко, больше ни для кого.
«Для Владко», «больше ни для кого» — все это мне было понятно. Жена не слишком любила нашу ленивую дочку. В прошлом году Донка развелась с мужем, но вернуться к нам не захотела, хотя у нас и была свободная комната. Сильно подозреваю, что тут не обошлось без жены. Пока они разводились, жена упорно молчала — явно сочувствовала зятю.
— Ты выходил сегодня? — вдруг спросила она.
— Нет, — ответил я, с трудом скрывая враждебность.
— Почему?
— Сколько раз можно повторять? Не вижу смысла!
— Но ведь мы договорились. Я всегда выполняю свои обещания. Да и ты до сих пор тоже.
Это было верно. И все же в наших временных соглашениях на компромисс шел я, а не она.
— Неужели ты не понимаешь, в каком я окажусь глупом положении? — сказал я. — Сейчас и без того развелось слишком много дурацких суеверий. Духи, спиритические сеансы, знаки зодиака, гороскопы. Те, на кого ты рассчитываешь, в ответ на мои слова только скептически усмехнутся, будто россказням о пресловутой петричской гадалке. Хотя сами в глубине души, скорее всего, мне поверят.
— И постараются укрыться от землетрясения? — В глазах ее что-то блеснуло.
— Нет, вряд ли. Люди ужасно непоследовательны. Уверен, что многие убежденные безбожники тайком возносят молитвы. Так же как многие верующие в глубине души ненавидят своего бога.
Нет, ее ум не мог переварить этих простых истин. Ведь они грозили разрушить упорядоченность ее внутреннего мира. Но в тот вечер она только взглянула на меня и, словно переутомившийся генерал, опустилась в кресло.
— Не могу понять! — пробормотала она уныло. — Решительно не могу! Иметь в руках такое доказательство, такой невероятный козырь — и не воспользоваться.
Я начал терять терпение. Ну как вбить в эту гранитную башку такую простую мысль?
— Какое к черту доказательство! — почти крикнул я. — Пусть даже сам Келдыш подпишет мои предварительные показания, все скажут, что один случай еще ни о чем не говорит. И что это никакое не доказательство, тем более что оно противоречит основным законам.
— Каким основным законам? — спросила жена враждебно.
— Ну, скажем, физическим. Все тут же в один голос закаркают, что я занимаюсь метафизикой.
В глазах ее опять блеснуло что-то живое.
— А тебе не приходила в голову простая мысль, что метафизика — это, в сущности, неизученная часть физики? Вроде обратной стороны Луны, о которой мы совсем недавно ничего не знали.
Тем наш разговор и окончился. Словно бы чего-то испугавшись, никто из нас не решился добавить ни слова. Ужинать мы не стали. Молча уселись у телевизора в тайной надежде отвлечься от неприятных предчувствий. Или хотя бы притупить невыносимое чувство ожидания. Но передача оказалась слишком скучной. Именно ее будничность, ее полная отчужденность от подлинных человеческих волнений навели меня на неожиданную мысль: какое там, к черту, землетрясение? Конечно же, ничего не случится. Чудес на свете не бывает и никогда не будет! И тут же я почувствовал какую-то сильную боль внутри, какой-то мучительный спазм. Нет, нет, оно должно произойти! Даже если похоронит нас под развалинами. Во имя истины. И во имя надежды. Человек не может вечно оставаться слепым к огромному окружающему нас миру.
Первое, что я услышал, был нежный звон. На стене висело несколько старинных овечьих колокольцев, которые я как-то купил у цыгана. Два десятка лет провисели они у нас в доме, лишь изредка позванивая, когда со стен смахивали пыль. И вот сейчас они первые почуяли землетрясение и откликнулись на него тихим звоном.
— Ну вот! — воскликнул я. — Начинается!
Я был страшно поражен — казалось, словно это и не я так долго и с таким нетерпением дожидался этого момента. Быстро обернулся, взглянул на люстру. Она тоже тихонько покачивалась. И вдруг огромное окно, занимавшее чуть ли не всю южную стену, вспыхнуло, словно от взрыва, ослепительным голубым светом. Меня охватил панический ужас, сильнее которого я, наверное, никогда не испытывал. Я встал и будто лунатик направился к двери, не думая ни о чем и ни о ком, кроме себя. Не успел я сделать двух шагов, как жена изо всех сил схватила меня за руку.
— Стой здесь! — крикнула она. — Не двигайся.
Я остановился как вкопанный. А дом все содрогался и содрогался, и мне казалось, что он вот-вот обрушится на мою несчастную голову. Пока наконец все не утихло.
Вот так же внезапно, с такими же сотрясениями порой приходит к нам великий день подведения итогов, как сказал бы иной писатель. Красивые слова, хоть и не очень точные. На самом деле речь тут идет не о дне, даже не о днях, а о неделях и месяцах — горьких, тягостных, но и мудрых, если только это слово можно отнести к жизни простых смертных.
Как ни странно, землетрясение напугало меня, но не потрясло так, как я этого ожидал. Правда, я убедился, что обладаю неким даром или способностью, какой не имеют остальные. И понял, что для меня пробил час окончательного подведения итогов. Но не спешил. Спешить было нельзя. Не говоря уж о том, что первые дни меня угнетали совсем другие мысли — о жене.
Дело в том, что, вместо того чтобы разрешить все наши недоразумения, землетрясение разъединило нас еще больше. Никогда не забыть мне тех страшных мгновений. Я не только чувствовал себя угнетенным, но и весь кипел подавленной яростью. Ведь, схватив меня за руку, она же хотела меня убить! Именно убить, пусть даже причиной тому были ее высокие моральные принципы, ее чрезвычайная честность, чувство долга. Правда, не только меня — себя тоже. Но это второе обстоятельство непонятно почему я как-то не принимал в расчет. Как она могла хотеть моей смерти? — возмущенно думал я. По какому праву, на каком основании? Человек может располагать только своей жизнью, и больше ничьей, несмотря ни на какие цели и поводы. Я злился и в то же время не решался взглянуть ей в глаза. Между нами словно бы возникла та отвратительная пустота, которую ученые, да и политики тоже, называют довольно неточным словечком «вакуум».
Но, может, я судил ее слишком строго? Или слишком пристрастно? Нет, нет — тут я вряд ли когда-нибудь откажусь от своего мнения. Все мы в той или иной степени пристрастны, но в главном я прав. В конце концов, какое мне дело до ее принципов, какими бы честными и справедливыми они ни казались. Их тоже нельзя никому навязывать силой, да и бесполезно. К любым принципам каждый должен прийти сам, своими путями и тропами.
Так я думал в первые дни.
Пока наконец не понял, что она тоже страдает. Понял каким-то своим, внутренним, недоказуемым способом, так же, как почувствовал землетрясение. Понял, но не было у меня сил ей простить. В конечном счете человек может простить все, кроме насилия и посягательства на его жизнь. Потому что только люди понимают, насколько она неповторима. По-настоящему неповторима, даже если согласиться с безумной мыслью, что она вечна. Все может вернуться «на круги своя», но время никогда не возвращается туда, где оно уже побывало.
Я видел, как она мучилась, но мое сердце оставалось холодным. Жестокая холодность, преодолеть которую я был просто не в силах. Напрасно я пытался вспомнить все, чем был ей обязан. Все ее жертвы, ее доброту, ее заботы. Самоотверженность, которую она проявляла в самые трудные периоды моей жизни, скажем, когда я потерял родителей. Иногда мое сердце смягчалось, готовое смириться, но всего на несколько минут или часов. А затем его вновь сжимали холод и отчуждение.
Я сознавал, насколько это опасно, — такой опасностью не грозила мне ни одна другая проблема. Нужно было предпринять что-то, пока еще не все рухнуло. Нужно — но где взять силы? В конце концов она первая начала войну, она и должна ее прекратить.
Но жена молчала. В довершение всех добродетелей в ней заговорила гордость. Так что мне волей-неволей снова пришлось заняться подведением итогов.
Вернуться назад, заново осмыслить всю свою жизнь! Трудная задача, намного более трудная, чем я мог себе это представить. Дни шли за днями, я становился все более мрачным и кислым, как перестоявшее, липнущее к рукам тесто. Для ученого вроде меня, привыкшего к точности логического мышления, к предельно ясным категориям и понятиям, такая работа часто оказывается невыносимой.
Что такое воспоминание? Летнее облачко, каждую минуту меняющее свои очертания — одно другого причудливей и фантастичней. Можно ли из воспоминаний выстроить логическую систему, способную выдержать любую научную проверку?
Конечно же, нельзя!
И тогда мне пришла в голову эта счастливая (или несчастная) мысль — написать воспоминания. Связать их единым изложением и в живых образах поискать решение всех моих вопросов. В первую минуту я, естественно, испугался. По силам ли мне эта задача? Наверное, нет. Правда, в гимназии я был любимцем учительницы по литературе, но и она вряд ли видела во мне будущего писателя. Сейчас мне, конечно, ясно, что при всей своей любви к литературе разбиралась она в ней еще хуже меня. Так почему бы мне не попробовать? Может, хотя бы удастся избавиться от мрачных дум. Пережитое гораздо легче собрать на бумаге, чем в редком неводе памяти. Наконец я решился взяться за перо. И за три дня, наполнив корзину скомканной бумагой, написал наконец первую страницу.
Не знаю, согласятся ли со мной настоящие писатели, но первая страница — самая трудная. А затем дело пошло так быстро, что я сам поразился. И в то же время огорчился. Эта профессия или призвание, которое я так уважал, показалось мне слишком уж легким. Но на десятой странице я внезапно остановился. Легко? Нет, тут я жестоко обманывался. Может, действительно не так уж трудно нанизывать красивые слова или даже яркие образы. Но в том, что я написал, отсутствовало нечто очень важное, без чего моя работа теряла всякий смысл.
Здесь мне хочется слегка открыть скобки. Пусть и не очень слегка, но что поделаешь. Как ни выставлял я себя логиком и рационалистом, вы, наверное, заметили, что я не лишен известного художественного вкуса. Хотя кто его знает. Некоторые факты доказывают противное. Так, например, я очень люблю Сомерсета Моэма, автора, который ныне считается порядком устаревшим. Вместе с тем я с удовольствием читаю Чивера и Гора Видала, которые, наоборот, сейчас в моде. Иногда я и сам не могу понять, кто я, где я. Сам ученый, я в принципе терпеть не могу технократов за их близорукость и самонадеянность. И всегда был убежден, что искусство гораздо совершенней науки. Перед Эйнштейном я преклоняюсь не столько за его физику, сколько за его философию. Так вот, сам Эйнштейн часто отождествлял истину искусства с научной истиной. Сейчас я понимаю этого великана намного лучше, чем раньше, когда мне казалось, что при всей его правоте в нем есть некоторая предвзятость. В сущности, наука ищет истину, а искусство ее создает. Искусство живо, как природа, наука же — скальпель, который часто ее убивает.
Странные мысли, правда? Особенно для ученого. Должен признаться, что, когда я взялся за перо, они были мне далеко не так ясны. Точнее — они созревали вместе с моим произведением. Теперь вам, наверное, понятно, почему я остановился на десятой странице. Очень просто. Любое художественное произведение содержит какую-то истину. Или идею. А я не знал, какая у меня истина. И вряд ли скоро узнаю. Тогда какого черта я пишу?
А вот какого!
Думаю, что мало кто из писателей, берясь за перо, знает свою истину до конца. Как и у прочих смертных, в их сознании немало глупостей и предубеждений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9