Поэтому и газую на низших…
– Вот и догазовался, – констатировал «жигуль». – Я захлебнулся. Увеличь холостые и жди.
– Ну и подожду. Воздухом подышу.
– Самое время – после трудовой победы, – ехидно заметил «жигуль».
– Ты что, видел?
– Не слепой, фары не зажмуриваю.
– Осуждаешь?
– Твое дело, – индифферентно сказал «жигуль», подставляя Истомину горячий карбюратор, подсовывая под отвертку винт регулировки холостого хода. – Ты бы завел меня сначала, чего зря крутить.
– Ах да! – запоздало сообразил Истомин, обошел машину, повернул стартер, прижал акселератор.
«Жигуль» завелся с пол-оборота, но рычал с легкими перебоями, будто покашливал. Истомин покрутил винты на карбюраторе, послушал – двигатель загудел ровно и мощно.
– Так годится? – прокричал Истомин.
– Нормалек! – ответствовал «жигуль». – Теперь выруби, дай остынуть. Заодно и поговорим.
Истомин выключил зажигание, распахнул все двери – пусть салон проветрится, пусть по нему ветерок погуляет – и сел за руль, спинку сиденья откинул: впору и самому малость передохнуть.
– Конечно, мое дело, – продолжил он прерванный техническими манипуляциями спор. – Тебе не понять.
– Где уж нам! – прибеднялся «жигуль». – Мы железные, мы бесчувственные. Только сдается мне, ты себя всегда железным считал, непробиваемым. А хитрый кореш Валера тебя на «слабо» взял.
– Я просто объяснил подонку, что он подонок.
– А подонок просто не понял, что он подонок. Сложное для него объяснение, слишком интеллигентское, с надрывом. Ему бы в рыло и слова соответствующие – все бы сразу уяснил. А ты весь в порывах, в страстях: прыг, хлоп, тарарах! А в результате выполнил его работу и даже пошлого «мерси» не дождался.
– Мне «мерси» не надо. Мне надо, чтобы этот хмырь болотный понял простую истину: не все интеллигенты – белоручки и неумехи. И еще: не все интеллигенты терпят, когда над ними куражатся. И третье, последнее: звание «рабочий человек» по наследству не передается, его заслужить надо. Может, я в большей степени рабочий, чем он…
– Красиво завернул, – похвалил «жигуль», – только все зря. Ничего он не понял, это я тебе говорю.
– А кто ты такой! – возмутился Истомин. – Что ты о жизни знаешь? С тобой носятся как с писаной торбой. Ах, масло поменять! Ах, фильтры загрязнились! Ах, баллоны надо подкачать! Ах, мы давно не мылись, на нас пылинка села!.. Ты, мой милый, типичный баловень судьбы – мытый, сытый, ухоженный. Ты изведал только хорошие асфальтовые магистрали, а о разбитых проселках и слыхом не слыхивал. Тебя даже ни разу не царапали, я уж не говорю – били…
– А тебя? – отпарировал обиженный «жигуль». – Тебя, что ли, много лупили? Тебя, мон шер, судьба тоже по шерстке гладила. В институте лучший студент на потоке, гордость факультета. Ушел в газету – и там все о'кей: командировки, публикации, грамоты. А повести твои?.. А в цирке?.. Да перед тобой трепещут, как перед генералом: вдруг саблю вытащишь и начнешь косить направо-налево. А ты и вытаскиваешь, не без того…
– Постой, откуда ты все знаешь? – удивился Истомин. – Тебе же всего два года…
– Болтаешь много. Как какую бабу в меня посадишь, так и пошел соловьем… Я такой, я сякой, я самый-пресамый…
– Не ври! Я никогда не хвастаюсь.
– Верно, не хвастаешься. Ты у нас склонен к самоиронии, ты человек с юмором, кто спорит. Только самоирония твоя не более чем прозрачная занавесочка. А сквозь нее что надо, то и видно…
– Трепло!..
– Ни в коем случае! Я, майн либер, хоть и сделан волжскими умельцами, но воспитан и взлелеян тобой, за что тебе большой данке шен. И мне тебя осуждать не резон. А вот с чего я малость захлебнулся, так это с твоего нелогичного поступка с псевдотрудягой Валерой… Погоди, не прерывай, а то заглохну, – заспешил «жигуль», видя, что Истомин собирается что-то возразить. – Я за что тебя сильно уважаю? За чутье. Ты ж селезенкой чуешь, когда курс менять надо. Как колобок. А из института ушел вовремя, из газеты слинял в самый раз, все твои повести как ментоловые сигареты с фильтром: вроде бы и горько, а в то же время всерьез не задевают. Верным путем идешь!.. И вдруг – на тебе: в благородство решил поиграть. Откуда оно у тебя, благородство?
– Что ж я, по-твоему, должен был сделать?
– Во-первых, не останавливаться. Во-вторых, раз уж остановился – колонна шла, видел, – то на просьбы о помощи не реагировать: нашел время альтруизм проявлять. В-третьих, раз уж помог, то и ехал бы себе, а не шел с дураком общаться. А ты пошел и нарвался на хамство. Ну ладно, нарвался – встань и уйди. Так нет, взыграло ретивое, решил кавалерийской удалью подонка добить. Зачем, спрашиваю? Потратил нервные клетки, которые не восстанавливаются, испачкал штаны и потерял время. Ну что, прав я?
– А ведь, похоже, ты и меня подонком считаешь, – медленно, словно удивляясь, проговорил Истомин.
– Да ни в коем случае, ты что, ты что! – «жигуль» от возмущения даже вентилятор включил, задул, загудел. – Мы с тобой два сапога пара: ходкие, приемистые, надежные в работе, на вид блестящие, в экспортном исполнении. Но в то же время хрупкие, с тонкой внутренней структурой. Я, например, на разбитый проселок и не поеду: застряну, изгваздаюсь, поврежу себе чего-нибудь. И тебе с магистрали сворачивать не советую. Думай только о себе, а другие о себе сами позаботятся.
– Откуда ты такой философии поднабрался?
– Я же говорю – от тебя. Два года вместе. Срок!
Истомин вернул спинку кресла в вертикальное положение, захлопнул двери, блокирующие кнопки на них утопил.
– Вот что, – подвел он итог разговору, – я поступил так, как считал нужным. Никакое это не благородство, а нормальный человеческий поступок. Если и он тебе непонятен, пеняй на себя. Все, конец связи. – И включил зажигание и рванул с места так, словно за ним гнались, словно очухавшийся Валера развернул свой трактор и мчал за Истоминым, горя неправедной местью.
Хорошо работал двигатель: негромко, ровно, надежно. Что-что, а машину Истомин знал, никакая мелкая неприятность в тупик его не ставила. Руки плюс голова – что еще надо человеку?..
И уже остался позади большой населенный пункт Глебово, и уже маячил на горизонте крохотный пока силуэт Горицкого монастыря, что коронует с юга старинный городок Переславль-Залесский.
Истомин въехал в город, проскочил мимо кремля, мимо Спасо-Преображенского собора и церкви Петра Митрополита, раздумывая, а не перекусить ли ему чем пошлет переславль-залесский райпищеторг. Нет, решил он, рановато пока, оставим перекус до Ростова, а пока обязательно заглянем в местный книжный магазин, посмотрим, что за художественная литература в нем завалялась.
В книжном магазине было прохладно и пусто, две пожилые продавщицы маялись от безделья и на Истомина посмотрели со здоровым любопытством: что он здесь потерял, гость явно заезжий! Не думает ли он по московской наивности выцыганить у них дефицитного Ж. Сименона или не менее дефицитного Ю. Семенова? Как же, ждите, в Переславле-Залесском своих книголюбов пруд пруди…
Но Истомин знал, что ни Сименона, ни Семенова он тут не найдет: не вчера родился. Он сразу порулил к полке с букинистическими книгами, потому что не раз случалось: отыскивал он на таких полках какой-нибудь милый поэтический сборничек, пропущенный им в столичной суете, или потрепанный журнал с хорошей повестухой, или непроданную книжку брата-писателя, что немало способствует подъему настроения. Вот и сейчас рылся он в пропыленных изданиях и вдруг напоролся на собственный сборник рассказов и очерков, изданный в прошлом году под броским названием «Днем с огнем». Название это было навеяно анекдотом про Диогена, который ходил среди бела дня с зажженным фонарем, искал человека. Истомин, значит, тоже, как древний философ, искал человека среди людей, определял его нравственные параметры, вовсю проверял моральным кодексом.
Тот грустный факт, что сборник кто-то прочел и поспешил сдать, несколько расстроил Истомина, хотя в отличие от многих собратьев по перу он не шибко обольщался собственной якобы вселенской популярностью, не очень верил всяким рецензиям, не считал, будто его книги поклонники рвут на части. И все же, и все же…
Под пронзительными взглядами продавщиц – что это так завлекло варяжского гостя? – он перелистал книгу и обнаружил в ней массу пометок, сделанных на полях толстым синим фломастером. Пометки читались буквально так: «Ха-ха!», «Вот те раз!», «Чушь собачья!», «Брэд» – через «э» оборотное. Но имелись и более гуманные: «Здраво!», «Ничего…», «Умеет думать!» Были и непонятные: «Козел!», «Прачечная», «Лена. 17-23-11». А в самом конце, на чистой последней странице была нарисована веселая хохочущая рожица – с носиком-пятачком, с чернильными точками веснушек, с двумя бантиками на макушке. К рожице были приделаны длинные тонкие ножки в больших ботинках с загнутыми носами, и все это венчала игривая надпись: «Финдиляка». Возможно, это был портрет автора пометок. А возможно, он так представлял себе автора книги. Но, с другой стороны, Финдилякой могла оказаться любимая женщина обладателя синего фломастера.
Гадать было бессмысленно, требовался поступок.
– Платить вам? – спросил Истомин любознательных продавщиц, протягивая им книгу и кровный металлический рубль.
– Нам, – сказали продавщицы хором, одна взяла рубль, а другая книгу, обе внимательно рассмотрели ее, ничем своих чувств не выдали, одна отсчитала Истомину сдачи двадцать копеек, а другая завернула книгу в бумагу и протянула с вежливыми словами:
– Спасибо за покупку, приходите еще.
– Это вряд ли, – сказал Истомин, взял книгу и вышел.
Честно говоря, он толком не знал, зачем ее купил. Вот разве что из-за пометок, чтобы на досуге изучить каждую, понять, к какой именно строчке она относится, увидеть за пометками неведомого читателя… Не исключено… Но настроение Истомина – и так неважное с самого начала, да еще подпорченное встречей с трактористом Валерой – совсем скатилось в минусовую область, замерзло там и съежилось.
По ритуалу полагалось прошерстить магазины «Обувь», «Галантерея – трикотаж», «Детский мир» и «Хозтовары»; но Истомину не хотелось толкаться у прилавков, бездарно тратить деньги, а решил он пройтись прогуляться, прошвырнутся по местному Бродвею, являющему собой часть магистрали Москва.
– Ярославль. Тем более что малость в стороне виднелся некий худосочный скверик, со скамейками, в этот дневной час не занятыми любителями народной игры в домино.
Истомин шел к скверику, ни о чем не думал, загребал мокасинами переславль-залесскую пыль, вот уже добрался наконец до липово-кленово-тополиной аллеи, как вдруг что-то выпало у него из-под мышки, где зажата была ценная для автора, но уцененная до восьмидесяти копеек книга. Выпало что-то и покатилось впереди, подымая облачко пыли.
Никак сдача, подумалось Истомину, никак двугривенный.
Но то был никакой не двугривенный, а нечто вроде апельсина, только синего цвета, – круглая голова на тонких длинных ножках в огромных ботинках с загнутыми носами. Голова приплясывала на ножках, кривлялась, радостно улыбалась и покачивала синими бантиками.
Автор полагает, что умный читатель уже догадался, что это был не кто иной, как вышеупомянутая Финдиляка. Истомин сразу решил, что она похожа на героиню какого-то мультфильма, на весьма добрую и конечно же положительную героиню: такая она была веселая, непоседливая, озорная на вид.
– Привет, Финдиляка, – сказал он.
– Здрасьте, дяденька, – пропищала Финдиляка. – Что это вы такой грустный?
– Заметно?
– Еще как!
Истомин плюхнулся на облезлую садовую скамейку, а Финдиляка устроилась верхом у него на коленке – этакий синий апельсинчик с ногами, существо фантастическое, не исключено – инопланетянин, загадочный обитатель неопознанного летающего объекта, незримо присевшего в окрестностях Переславля-Залесского.
Истомин, помнится, будучи в городе Париже в творческой командировке, смотрел нашумевший фильм про несчастного инопланетянина, гонимого взрослыми и обогретого лаской ребенка. Так тот, из фильма, вполне мог назваться дальним родственником Финдиляки: что-то у них общее было…
А что, собственно, общее? Только одно: никого из них в природе, в реальности, не существовало. Так, мираж, зыбь, пустая игра прихотливого воображения…
– Ты инопланетянка? – глупо спросил Истомин.
– Хорошо бы! – погрустнела Финдиляка. – Тогда бы я прославилась… Нет, дяденька, я просто рисунок. Смешной, верно? – И она опять заулыбалась в полрожицы: настроение у нее менялось мгновенно.
– Смешной. Кто нарисовал?
– Одна тетенька.
Вот тебе и раз! Значит, автор пометок на полях – женщина… Истомин еще больше расстроился: ладно бы мужик изгалялся – чего с него взять? – но женщина… Пренебрежение женщин Истомин переносил куда болезненней.
– Молодая?
– Что считать молодостью? – философски заметила Финдиляка. – Вот ты, например, молодой?
– Средних лет симпатичный мужчина, – похвастался Истомин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
– Вот и догазовался, – констатировал «жигуль». – Я захлебнулся. Увеличь холостые и жди.
– Ну и подожду. Воздухом подышу.
– Самое время – после трудовой победы, – ехидно заметил «жигуль».
– Ты что, видел?
– Не слепой, фары не зажмуриваю.
– Осуждаешь?
– Твое дело, – индифферентно сказал «жигуль», подставляя Истомину горячий карбюратор, подсовывая под отвертку винт регулировки холостого хода. – Ты бы завел меня сначала, чего зря крутить.
– Ах да! – запоздало сообразил Истомин, обошел машину, повернул стартер, прижал акселератор.
«Жигуль» завелся с пол-оборота, но рычал с легкими перебоями, будто покашливал. Истомин покрутил винты на карбюраторе, послушал – двигатель загудел ровно и мощно.
– Так годится? – прокричал Истомин.
– Нормалек! – ответствовал «жигуль». – Теперь выруби, дай остынуть. Заодно и поговорим.
Истомин выключил зажигание, распахнул все двери – пусть салон проветрится, пусть по нему ветерок погуляет – и сел за руль, спинку сиденья откинул: впору и самому малость передохнуть.
– Конечно, мое дело, – продолжил он прерванный техническими манипуляциями спор. – Тебе не понять.
– Где уж нам! – прибеднялся «жигуль». – Мы железные, мы бесчувственные. Только сдается мне, ты себя всегда железным считал, непробиваемым. А хитрый кореш Валера тебя на «слабо» взял.
– Я просто объяснил подонку, что он подонок.
– А подонок просто не понял, что он подонок. Сложное для него объяснение, слишком интеллигентское, с надрывом. Ему бы в рыло и слова соответствующие – все бы сразу уяснил. А ты весь в порывах, в страстях: прыг, хлоп, тарарах! А в результате выполнил его работу и даже пошлого «мерси» не дождался.
– Мне «мерси» не надо. Мне надо, чтобы этот хмырь болотный понял простую истину: не все интеллигенты – белоручки и неумехи. И еще: не все интеллигенты терпят, когда над ними куражатся. И третье, последнее: звание «рабочий человек» по наследству не передается, его заслужить надо. Может, я в большей степени рабочий, чем он…
– Красиво завернул, – похвалил «жигуль», – только все зря. Ничего он не понял, это я тебе говорю.
– А кто ты такой! – возмутился Истомин. – Что ты о жизни знаешь? С тобой носятся как с писаной торбой. Ах, масло поменять! Ах, фильтры загрязнились! Ах, баллоны надо подкачать! Ах, мы давно не мылись, на нас пылинка села!.. Ты, мой милый, типичный баловень судьбы – мытый, сытый, ухоженный. Ты изведал только хорошие асфальтовые магистрали, а о разбитых проселках и слыхом не слыхивал. Тебя даже ни разу не царапали, я уж не говорю – били…
– А тебя? – отпарировал обиженный «жигуль». – Тебя, что ли, много лупили? Тебя, мон шер, судьба тоже по шерстке гладила. В институте лучший студент на потоке, гордость факультета. Ушел в газету – и там все о'кей: командировки, публикации, грамоты. А повести твои?.. А в цирке?.. Да перед тобой трепещут, как перед генералом: вдруг саблю вытащишь и начнешь косить направо-налево. А ты и вытаскиваешь, не без того…
– Постой, откуда ты все знаешь? – удивился Истомин. – Тебе же всего два года…
– Болтаешь много. Как какую бабу в меня посадишь, так и пошел соловьем… Я такой, я сякой, я самый-пресамый…
– Не ври! Я никогда не хвастаюсь.
– Верно, не хвастаешься. Ты у нас склонен к самоиронии, ты человек с юмором, кто спорит. Только самоирония твоя не более чем прозрачная занавесочка. А сквозь нее что надо, то и видно…
– Трепло!..
– Ни в коем случае! Я, майн либер, хоть и сделан волжскими умельцами, но воспитан и взлелеян тобой, за что тебе большой данке шен. И мне тебя осуждать не резон. А вот с чего я малость захлебнулся, так это с твоего нелогичного поступка с псевдотрудягой Валерой… Погоди, не прерывай, а то заглохну, – заспешил «жигуль», видя, что Истомин собирается что-то возразить. – Я за что тебя сильно уважаю? За чутье. Ты ж селезенкой чуешь, когда курс менять надо. Как колобок. А из института ушел вовремя, из газеты слинял в самый раз, все твои повести как ментоловые сигареты с фильтром: вроде бы и горько, а в то же время всерьез не задевают. Верным путем идешь!.. И вдруг – на тебе: в благородство решил поиграть. Откуда оно у тебя, благородство?
– Что ж я, по-твоему, должен был сделать?
– Во-первых, не останавливаться. Во-вторых, раз уж остановился – колонна шла, видел, – то на просьбы о помощи не реагировать: нашел время альтруизм проявлять. В-третьих, раз уж помог, то и ехал бы себе, а не шел с дураком общаться. А ты пошел и нарвался на хамство. Ну ладно, нарвался – встань и уйди. Так нет, взыграло ретивое, решил кавалерийской удалью подонка добить. Зачем, спрашиваю? Потратил нервные клетки, которые не восстанавливаются, испачкал штаны и потерял время. Ну что, прав я?
– А ведь, похоже, ты и меня подонком считаешь, – медленно, словно удивляясь, проговорил Истомин.
– Да ни в коем случае, ты что, ты что! – «жигуль» от возмущения даже вентилятор включил, задул, загудел. – Мы с тобой два сапога пара: ходкие, приемистые, надежные в работе, на вид блестящие, в экспортном исполнении. Но в то же время хрупкие, с тонкой внутренней структурой. Я, например, на разбитый проселок и не поеду: застряну, изгваздаюсь, поврежу себе чего-нибудь. И тебе с магистрали сворачивать не советую. Думай только о себе, а другие о себе сами позаботятся.
– Откуда ты такой философии поднабрался?
– Я же говорю – от тебя. Два года вместе. Срок!
Истомин вернул спинку кресла в вертикальное положение, захлопнул двери, блокирующие кнопки на них утопил.
– Вот что, – подвел он итог разговору, – я поступил так, как считал нужным. Никакое это не благородство, а нормальный человеческий поступок. Если и он тебе непонятен, пеняй на себя. Все, конец связи. – И включил зажигание и рванул с места так, словно за ним гнались, словно очухавшийся Валера развернул свой трактор и мчал за Истоминым, горя неправедной местью.
Хорошо работал двигатель: негромко, ровно, надежно. Что-что, а машину Истомин знал, никакая мелкая неприятность в тупик его не ставила. Руки плюс голова – что еще надо человеку?..
И уже остался позади большой населенный пункт Глебово, и уже маячил на горизонте крохотный пока силуэт Горицкого монастыря, что коронует с юга старинный городок Переславль-Залесский.
Истомин въехал в город, проскочил мимо кремля, мимо Спасо-Преображенского собора и церкви Петра Митрополита, раздумывая, а не перекусить ли ему чем пошлет переславль-залесский райпищеторг. Нет, решил он, рановато пока, оставим перекус до Ростова, а пока обязательно заглянем в местный книжный магазин, посмотрим, что за художественная литература в нем завалялась.
В книжном магазине было прохладно и пусто, две пожилые продавщицы маялись от безделья и на Истомина посмотрели со здоровым любопытством: что он здесь потерял, гость явно заезжий! Не думает ли он по московской наивности выцыганить у них дефицитного Ж. Сименона или не менее дефицитного Ю. Семенова? Как же, ждите, в Переславле-Залесском своих книголюбов пруд пруди…
Но Истомин знал, что ни Сименона, ни Семенова он тут не найдет: не вчера родился. Он сразу порулил к полке с букинистическими книгами, потому что не раз случалось: отыскивал он на таких полках какой-нибудь милый поэтический сборничек, пропущенный им в столичной суете, или потрепанный журнал с хорошей повестухой, или непроданную книжку брата-писателя, что немало способствует подъему настроения. Вот и сейчас рылся он в пропыленных изданиях и вдруг напоролся на собственный сборник рассказов и очерков, изданный в прошлом году под броским названием «Днем с огнем». Название это было навеяно анекдотом про Диогена, который ходил среди бела дня с зажженным фонарем, искал человека. Истомин, значит, тоже, как древний философ, искал человека среди людей, определял его нравственные параметры, вовсю проверял моральным кодексом.
Тот грустный факт, что сборник кто-то прочел и поспешил сдать, несколько расстроил Истомина, хотя в отличие от многих собратьев по перу он не шибко обольщался собственной якобы вселенской популярностью, не очень верил всяким рецензиям, не считал, будто его книги поклонники рвут на части. И все же, и все же…
Под пронзительными взглядами продавщиц – что это так завлекло варяжского гостя? – он перелистал книгу и обнаружил в ней массу пометок, сделанных на полях толстым синим фломастером. Пометки читались буквально так: «Ха-ха!», «Вот те раз!», «Чушь собачья!», «Брэд» – через «э» оборотное. Но имелись и более гуманные: «Здраво!», «Ничего…», «Умеет думать!» Были и непонятные: «Козел!», «Прачечная», «Лена. 17-23-11». А в самом конце, на чистой последней странице была нарисована веселая хохочущая рожица – с носиком-пятачком, с чернильными точками веснушек, с двумя бантиками на макушке. К рожице были приделаны длинные тонкие ножки в больших ботинках с загнутыми носами, и все это венчала игривая надпись: «Финдиляка». Возможно, это был портрет автора пометок. А возможно, он так представлял себе автора книги. Но, с другой стороны, Финдилякой могла оказаться любимая женщина обладателя синего фломастера.
Гадать было бессмысленно, требовался поступок.
– Платить вам? – спросил Истомин любознательных продавщиц, протягивая им книгу и кровный металлический рубль.
– Нам, – сказали продавщицы хором, одна взяла рубль, а другая книгу, обе внимательно рассмотрели ее, ничем своих чувств не выдали, одна отсчитала Истомину сдачи двадцать копеек, а другая завернула книгу в бумагу и протянула с вежливыми словами:
– Спасибо за покупку, приходите еще.
– Это вряд ли, – сказал Истомин, взял книгу и вышел.
Честно говоря, он толком не знал, зачем ее купил. Вот разве что из-за пометок, чтобы на досуге изучить каждую, понять, к какой именно строчке она относится, увидеть за пометками неведомого читателя… Не исключено… Но настроение Истомина – и так неважное с самого начала, да еще подпорченное встречей с трактористом Валерой – совсем скатилось в минусовую область, замерзло там и съежилось.
По ритуалу полагалось прошерстить магазины «Обувь», «Галантерея – трикотаж», «Детский мир» и «Хозтовары»; но Истомину не хотелось толкаться у прилавков, бездарно тратить деньги, а решил он пройтись прогуляться, прошвырнутся по местному Бродвею, являющему собой часть магистрали Москва.
– Ярославль. Тем более что малость в стороне виднелся некий худосочный скверик, со скамейками, в этот дневной час не занятыми любителями народной игры в домино.
Истомин шел к скверику, ни о чем не думал, загребал мокасинами переславль-залесскую пыль, вот уже добрался наконец до липово-кленово-тополиной аллеи, как вдруг что-то выпало у него из-под мышки, где зажата была ценная для автора, но уцененная до восьмидесяти копеек книга. Выпало что-то и покатилось впереди, подымая облачко пыли.
Никак сдача, подумалось Истомину, никак двугривенный.
Но то был никакой не двугривенный, а нечто вроде апельсина, только синего цвета, – круглая голова на тонких длинных ножках в огромных ботинках с загнутыми носами. Голова приплясывала на ножках, кривлялась, радостно улыбалась и покачивала синими бантиками.
Автор полагает, что умный читатель уже догадался, что это был не кто иной, как вышеупомянутая Финдиляка. Истомин сразу решил, что она похожа на героиню какого-то мультфильма, на весьма добрую и конечно же положительную героиню: такая она была веселая, непоседливая, озорная на вид.
– Привет, Финдиляка, – сказал он.
– Здрасьте, дяденька, – пропищала Финдиляка. – Что это вы такой грустный?
– Заметно?
– Еще как!
Истомин плюхнулся на облезлую садовую скамейку, а Финдиляка устроилась верхом у него на коленке – этакий синий апельсинчик с ногами, существо фантастическое, не исключено – инопланетянин, загадочный обитатель неопознанного летающего объекта, незримо присевшего в окрестностях Переславля-Залесского.
Истомин, помнится, будучи в городе Париже в творческой командировке, смотрел нашумевший фильм про несчастного инопланетянина, гонимого взрослыми и обогретого лаской ребенка. Так тот, из фильма, вполне мог назваться дальним родственником Финдиляки: что-то у них общее было…
А что, собственно, общее? Только одно: никого из них в природе, в реальности, не существовало. Так, мираж, зыбь, пустая игра прихотливого воображения…
– Ты инопланетянка? – глупо спросил Истомин.
– Хорошо бы! – погрустнела Финдиляка. – Тогда бы я прославилась… Нет, дяденька, я просто рисунок. Смешной, верно? – И она опять заулыбалась в полрожицы: настроение у нее менялось мгновенно.
– Смешной. Кто нарисовал?
– Одна тетенька.
Вот тебе и раз! Значит, автор пометок на полях – женщина… Истомин еще больше расстроился: ладно бы мужик изгалялся – чего с него взять? – но женщина… Пренебрежение женщин Истомин переносил куда болезненней.
– Молодая?
– Что считать молодостью? – философски заметила Финдиляка. – Вот ты, например, молодой?
– Средних лет симпатичный мужчина, – похвастался Истомин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10