Гриновская Ассоль слова «канцерогены» не знала. А Дашка знает. Но зато Дашка не знает, как пахнет мокрая сеть, брошенная на морской берег; как прозрачен рассвет, заглянувший в иллюминатор каюты; как опасен свежак, задувший с моря. Показать бы ей всё это, забыла бы она о «канцерогенах»… Но, если честно, Алик и сам не тащил в шаланду полную скумбрией сеть, не встречал рассвет на палубе гриновского «Секрета», не подставлял хилую грудь крепкому черноморскому свежаку. Он вообще ни разу не был на море, и вся романтика его школьной поэзии родилась из книг, которых к своим пятнадцати годам он прочёл уйму - тонны две, по мнению мамы. Но у романтики не принято спрашивать «паспортные данные». Да и какая разница, где она родилась, если чувствовал себя Алик опытным, пожившим, усталым человеком, и чувство это было ему отрадно, потому что шла рядом прекрасная девушка, добрая девушка, лучшая девушка класса, и майский вечер был сиренев и душен, и Москва-река внизу чудилась Амазонкой или, на худой конец, Миссисипи в её девственных верховьях.
- Ты знаешь, - сказала Дашка, - мама как-то показывала твои стихи одному писателю - он к ним в министерство приходил, просил о чём-то, - и писатель сказал, что из тебя может получиться настоящий поэт.
- Какие стихи? - быстро спросил Алик. Мнение писателя было ему небезразличным.
- Про Зурбаган.
- Откуда они у твоей мамы?
- Они же были в нашей стенгазете в прошлом году. Ну, я их и переписала…
Вот тебе и раз!.. Сразу два шоковых момента. Первый: Дашка переписала стих. А Алик её считал абсолютно глухой к поэзии. К его, Алика, тем более. Второй: Дашкина маман показывает кому-то стихи «нахала и грубияна». А раз дело происходило в министерстве, где Анна Николаевна работает референтом, значит, она специально носила их туда. А Алик её считал старой сплетницей, «жандармской дамой», которая его, Алика, и на дух не принимает. Поневоле придёшь к выводу, что ничего в людях не понимаешь… С одной стороны - обидно разочаровываться в себе, с другой - приятно разочаровываться в собственном гнусном мнении о некоторых небезынтересных тебе объектах.
- Какому писателю? - хрипло спросил Алик. Лучшего и более уместного вопроса в тот момент он не нашёл.
- Не помню, - сказала Дашка. - Я его не читала, поэтому фамилию не запомнила. Мама знает.
- Мама на даче…
- А тебе обязательно сегодня знать надо? Потерпи до завтра, я выясню и скажу.
Алик наконец полностью пришёл в себя, обрёл способность рассуждать здраво. И немедленно устыдился идиотского вопроса.
- Нет, конечно, не обязательно. Главное, что они тебе нравятся. Ведь нравятся?
Конечно же, это было главным. Дашкино мнение, а не мысли вслух какого-то неведомого писателя, который мог только из расчётливой вежливости похвалить слабенькие стихи: ему ведь в министерстве что-то нужно было…
И мнение не заставило себя ждать.
- Нравятся, - сказала Дашка, сказала просто, без обычного «взрослого» выламывания.
И тогда Алик, сам не зная отчего, начал читать стихи. Чуть слышно, словно про себя.
- …Заалеет влажный, терпкий день… в полумраке зыбком и неверном… И на бухту маленькой Каперны… упадёт заветной сказки тень… Пристань серебристая седа… Полумрак раскачивает реи… Засыпают фантазёры Греи… о чужих мечтая городах…
- Влажный, терпкий день… - повторила задумчиво Дашка. - Знаешь, Алик, я ни разу не была на море. А ты?
Он помедлил немного, но желание казаться многоопытным и мудрым, бывалым, просоленным - наивное желание выглядеть, а не быть - оказалось сильнее.
- Был, - и ужаснулся: соврал. Но его уже несло дальше, и для остановки времени не предусматривалось. - Как бы я написал о море, если бы не видел его? Знаешь, как пахнет мокрая сеть, брошенная на морской берег? Знаешь, как прозрачен рассвет, заглянувший в иллюминатор каюты? Знаешь, как опасен свежак, задувший с моря?
- А ты знаешь?
- Конечно.
- Счастливый… Как здорово ты говоришь об этом. Алик, тот писатель не прав: ты уже настоящий поэт.
Ради этих слов стоило жить.
И даже соврать стоило.
И вообще: какой замечательный день выпал сегодня Алику, просто волшебный день!..
11
А ночью ему опять приснился странный сон.
Будто бы идёт он по Цветному бульвару мимо старого цирка и видит у входа огромную цветную афишу. На ней изображён неуловимо знакомый субъект в ослепительно белом тюрбане с павлиньим пером. У субъекта в руках - золотая палочка и тонкогорлый кувшин, из которого идёт белый дым. И надпись на афише: «Сегодня и ежедневно! Всемирно знаменитый иллюзионист и манипулятор Ибрагим-бек. Спешите видеть!»
«Батюшки, - думает Алик, - да ведь это хорошо известный джинн Ибрагим. Устроился-таки, шельмец, в иллюзионисты. Ну, да ему всё доступно…»
И возникает у Алика естественное желание: зайти в цирк, навестить знакомца, рассказать о том, что дар действует безотказно, а заодно расспросить его о новом цирковом житье-бытье.
Заходит. И ведь что странно: ни разу в цирке за кулисами не был, а видит всё так реально и точно, будто дневал там и ночевал… Проходит мимо спящего дежурного, крохотного старичка, уткнувшегося носом в ветхий стол, идёт по пустынному фойе - спектакль ещё впереди, время репетиционное, - упирается в фанерную стенку с дверью. На двери надпись: «Посторонним вход воспрещён». Толкает без страха эту заколдованную местным администратором дверь и шествует по темноватому бетонному коридору, уставленному ящиками, какими-то стальными ажурными кострукциями, тумбами, на которых слоны стоят на одной ноге, и другими тумбами, на которых суперсилачи выжимают свои гири, штанги и ядра. Поднимается по широкой лестнице на второй этаж, среди множества дверей безошибочно находит нужную, стучится.
Слышит из-за двери:
- Входите. Не заперто.
Входит. Перед трёхстворчатым зеркалом типа «трельяж» за маленьким столом, на котором бутылочки, баночки, кисточки, лопаточки, парички, гребешочки, вазочки с бумажными цветочками - пёстрое, пахучее, блестящее, игрушечное на вид, среди всего этого хрупкого добра сидит джинн Ибрагим, ныне всемирно знаменитый иллюзионист и манипулятор Ибрагим-бек, спокойно сидит и читает книгу. Пригляделся Алик - знакомая книга: «От магов древности до иллюзионистов наших дней» называется. Видно, набирается творческого опыта новоиспечённый артист цирка, не пренебрегает классическим наследием.
- Привет, Ибрагимчик, - говорит Алик.
Джинн отрывается от книги, смотрит без интереса.
- А-а, - говорит, - явился спаситель. Чего тебе?
- Шёл мимо, дай, думаю, загляну, проведаю…
- Контрамарку хочешь?
Опешил Алик.
- Зачем она мне? Я и билет могу купить, если что.
- Купил один такой. Аншлаг в кассе. Билеты продаются за год вперёд.
- Из-за чего такой бум?
Грудь выпятил Ибрагимчик, чёрный крашеный ус подкрутил - не без гусарской лихости.
- Немеркнущее иллюзионное искусство всегда влекло людей к магическому кругу арены.
- Из книжки цитата? - спрашивает с ехидцей Алик.
- Язва ты, Радуга, - говорит Ибрагим, как давеча Бим. - Мои слова. Нет мне равных в искусстве фокуса.
- А Кио?
- Слаб, слаб, всё у него на технике, никакого волшебства.
- А как вы своё волшебство дирекции объяснили?
Джинн морщится. Похоже, что воспоминания об этом удовольствия ему не доставляют.
- Запудрил я им мозги. Слова разные употреблял.
- Какие слова?
- Умные. Говорю: всем управляет конвергационный инверсор, препарирующий мутантное поле по функции «Омега» в четвёртом измерении.
«Не хуже Никодима Брыкина шпарит», - изумляется Алик и с интересом спрашивает:
- А где инверсор взяли?
- Это мне - плёвое дело. Я его на минуточку из института мозговых проблем телетранспортировал.
- Брыкинский аппарат?
- А хоть бы и брыкинский, мне без разницы. Показал я его дирекции и обратно вернул.
- Поверили?
- Как видишь.
- Вы, Ибрагим, настоящий талантливый джинн, - с волнением произносит Алик. - Всё вам доступно. - Уж очень его потрясла история с телетранспортировкой прибора. Или - нуль-транспортировкой, как утверждают иные писатели-фантасты.
- Будто раньше не понял, - пыжится джинн. - Как прыгучесть? Не подводит?
- Исключительная вам благодарность, - витиевато закручивает Алик. - Вчера как раз чемпионом района стал с результатом один метр девяносто пять сантиметров.
Джинн кисточку со стола берёт, в баночку с пудрой окунает, по усам ведёт - приняли они благородный кошачий седоватый колер.
- Пустяшная высота, - говорит. - Ради неё и трудиться не стоило. Потренировался - сам бы осилил, без моей помощи. Ноги-то у тебя вона какие - чисто ходули…
- Что вы, Ибрагиша? - удивляется Алик. - Я до нашей встречи вообще прыгать не умел.
- Всё мура, - заявляет джинн и примеривает к лысинке чёрный паричок с кудряшками. - Знаешь песни: «Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка…», «Во всём нужна сноровка, закалка, тренировка…», «Чтобы тело и душа были молоды…» - И несколько невпопад: - «Не думай о секундах свысока».
Хотя, может, и не совсем невпопад: секунды всё-таки, в спорте ими многое измеряется.
- По вашему, прыгнул бы? - настаивает Алик.
- По-моему, прыгнул бы, - упорствует джинн.
- Но не сразу?
- Ясно, не сразу.
- А мне надо было сразу.
- А если надо было, почему условие не соблюдаешь? - сварливо спрашивает джинн.
«Знает, - с ужасом думает Алик. - Кто донёс?»
- Откуда узнали?
- От верблюда. Я бы - и вдруг не узнал! Шутишь, парень. Всё мне про тебя доподлинно известно: как ешь, как спишь, как прыгаешь, как учишься, с кем дружишь, что врёшь, о чём думаешь. Ты теперь под моим полным контролем. Зачем Дашке сочинил про море?
Алик ёжится под его цепким взглядом.
- Для форсу.
- Ах, для форсу… Плохо.
- Нравится она мне.
- Уже лучше.
- Как будто вы, Ибрагимчик, никогда девушкам не заливали, - храбрится Алик.
- Не наглей, - строго говорит ему джинн. - Обо мне речи нет. А женишься ты на ней, попадёте вы на море, как ты ей в глаза глядеть будешь?
- Ну, уж и женюсь, - смущается Алик, даже краснеет, но мысль о женитьбе ему не слишком неприятна.
- Это я гипотетически, - разъясняет джинн.
- А-а, гипотетически, - с некоторым разочарованием тянет Алик.
- Тебе хоть стыдно? - спрашивает Ибрагим.
- Есть малость.
- Если честно, дар у тебя теперь навек исчезнуть должен, как не было. Но уж больно симпатична мне Дашка, можно тебя понять. Ладно уж, останется твой дар с тобой, но наказать - накажу.
- Как? - пугается Алик.
- Не соврал бы - в следующий раз на два метра сиганул бы. А теперь погодить придётся.
- Долго?
- Как вести себя будешь. А там поглядим… - Тут он взглядывает на часы над дверью, ужасается: - Мать честная, курица лесная, уже звонок дали. Выматывайся отсюда, парень, мне к выступлению готовиться надо, - вскакивает, бесцеремонно выталкивает Алика за дверь.
И Алик уходит. Спускается по лестнице, идёт всё тем же бетонным коридором с тумбами и ящиками. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то чёрные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного «Рубина».
И ничего нет. Покой и порядочек.
Баба-яга и Никодим Брыкин в эту ночь Алику не снятся.
12
Если Ибрагим сказал: не прыгнешь! - значит, прыгнуть не удастся. Джинн, как давно понял Алик, слову не изменяет. Тут бы смириться, послушаться, не лезть на рожон - к чему? Бесполезно…
Бесполезно? Ну, нет! Пять сантиметров - величина не бог весть какая. Сто девяносто пять Алику обеспечены. Что ж, пять сантиметров он прибавит сам. Есть кое-какой опыт - мизерный, но уже не будет пугать неизвестность. Главное: есть желание. Есть злость - та самая, спортивная. Есть самолюбие - его Алику всегда хватало с избытком, и мешало оно ему, и помогало. Пусть сейчас поможет. А все эти качества, помноженные на постоянную величину «сила воли плюс характер», не могут не дать кое-каких результатов. Да и надо-то - тьфу! - пять сантиметров…
Аксиома, выведенная тёмными суеверными предками, - «вещие сны сбываются» - требовала корректив. Алик назвал бы их «переменной Радуги» или «поправкой на упрямство». В конечном виде аксиома должна звучать так: «Вещие сны сбываются в той степени, в какой позволяет разрешающая способность сновидца».
Красиво. Рассказать Николаю Филипповичу, школьному математику, - одобрит терминологию. Но суть его возмутит, не оценит он сути. Скажет: «Вы бы, Радуга, лучше на логарифмы навалились, чем антинаучный вздор множить». А чего на них наваливаться? Они для Алика - открытая книга. Сам Никфил пятёрку влепил…
«„Никфил - влепил“ - прескверная рифма. Деградируешь, Радуга», - подумал Алик. А в голове уже вертелось начало нового стихотворения…
«Откуда шло вдохновение… К Моцарту или Верди?.. - напряжённо сочинял Алик. - Верди, Верди, Верди… Вертер! Попробуем… Так-так… А потом - о сне… Смысл: сон - ерунда, ложь, пусть даже и вещий, всё делается наяву вот этими руками…» - посмотрел на руки. Руки как руки, ничего ими толком не сделано, много сломано, немало напортачено, но всё ещё впереди.
«Откуда шло вдохновение… К Моцарту или Верди?.. Где же родился Вертер… в яви или во сне… Или ещё на рассвете… когда, ничего не ответив… сон отлетает, как ветер… рванув занавеску в окне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18