При чем здесь классика? Дан любил эту женщину и мучительно не хотел, чтобы она была волшебницей.
Почему же, когда он провожал ее до разлучной троллейбусной остановки, когда шли они бульваром, старательно обходя лужи на гравии, шли, прижавшись друг к другу под черной японской крышей на двоих, почему он рассказал ей о тех нескольких страничках, что четыре месяца назад отнес в репертуарный отдел главка?
Сколько он вынашивал их, прежде чем отпечатать на расхлябанной машинке, одолженной в бухгалтерии студии? Год? Два? А может, он уже представлял себе их содержимое, когда только-только клеил свой первый номер в училище, когда маленькая некрасивая женщина, знаменитая в прошлом артистка, его педагог, фанатично влюбленная в летающие булавы, кольца и мячи, говорила ему: «У тебя, Дан, прекрасная голова, ты умеешь думать, но – ах, если бы ты не ленился!..»
Даже Тилю он ничего не сказал об этих нескольких страницах.
А Оля слушала его и молчала, она умела слушать не перебивая, не задавая лишних вопросов, просто слушать – великое качество, почти утерянное людьми в наш торопливый век. Дан рассказывал ей об аттракционе, о пестром и темповом зрелище, где будут участвовать десять жонглеров, работающих соло и все вместе – синхронно, с танцами, с акробатикой, об аттракционе, где можно показать долгую историю жанра, давным-давно начатого бродячими комедиантами и доведенного до совершенства такими асами, как друг Коля. И лошади будут там, и моноциклы, и проволока над манежем, и трапеция под куполом, потому что кидать всякую всячину можно везде, главное – хорошо кидать.
Дан мечтал прийти в училище, отобрать молодых парней и девчонок, умеющих и любящих «кидать всякую всячину», попросить ту женщину помочь ему и им. А может, – вот было бы здорово! – и Коля станет работать с ними, и тогда они никогда уже не расстанутся, чудесная жизнь начнется!
Все написал Дан на тех страницах, ничего не упустил. Как сумел, так и написал. За эти четыре месяца сто раз был в главке, а спросить о судьбе своей идеи стеснялся, считал: если понравилась, сами бы ему о том сообщили. А видно, не понравилась идея или не поверили граждане начальники, что какой-то средний жонглер с ней справится. Вот если бы Коля на себя инициативу взял – дело другое, Коля – имя надежное, гарантия качества. А ведь не его это мысль, не Колина, – Дан ее выносил, кому, как не ему, воплощать…
Сказал, чуть не крикнул:
– Ты понимаешь меня, Оля?!
И она ответила ровным, пожалуй, слишком ровным голосом – тогда и ледок в нем Дану привиделся:
– Я понимаю, Дан, очень хорошо понимаю. Неясно одно: почему ты думаешь, что другие глупее нас с тобой? Ты был в главке? Интересовался? Нет? Так пойди завтра и поинтересуйся. Уверена: все будет в порядке.
И черт дернул его спросить не без надежды на определенные обстоятельства:
– Точно уверена?
И услышал в ответ то, что хотел, что страшился услышать:
– Точно уверена!
Наутро проклинал себя, репетировал как во сне, однако не сыпал, взялся за кольца – преотлично пошли, кидал пять колец в зверском темпе – и без завалов. Под конец решился на личный рекорд: выкинул десять колец и все словил. Тут не надо путать два глагола – «выкидывать» и «кидать», разные в жонглерском деле понятия, хотя и с одним корнем. Кидать – жонглировать постоянно, подбрасывать и ловить, подбрасывать и ловить – три, четыре, пять, даже шесть предметов. Но есть предел ловкости рук, предел человеческой реакции: девять, десять, одиннадцать предметов можно лишь выкинуть: единожды подбросить и все успеть поймать, тут тоже отчаянная ловкость нужна, быстрота, цепкость – далеко не всякий на это способен. Тиль сказал:
– Ты сегодня какой-то нездешний, Данчик. У тебя неприятности?
– С чего ты взял? – получилось грубовато, но Тиль не стал вдаваться в подробности.
– Твое дело, молчи. Оно и хорошо: автоматизм появился, добротное качество для мастера…
Первый раз мастером назвал, а Дан даже не обрадовался, о другом думал: идти или не идти?
Когда стоял под душем, решил окончательно: пойдет. Дальше играть в стеснение не имело смысла.
Приехал в главк – и сразу в репертуарный отдел. А там его встретили чуть ли не с объятиями: наконец-то появился, долгожданный ты наш!
Оказывается, его заявку вчера рассматривала режиссерская коллегия главка, кое-кто был против, говорил, что сам Дан аттракциона не вытянет, что идея богатая, перспективная, но Надо бы ее – пусть Дан не обижается – кому-нибудь из более сильных жонглеров передать. И Колину фамилию называли. Но тут выступил Тиль и сказал, что передавать аттракцион никому не следует, что Дан отлично с ним справится, – надо видеть, как он в последнее время кидает, не зрелище – одно удовольствие! – что Коля – человек умный, творческий и сам не откажется присоединиться к аттракциону, тем более что они с Даном друзья – не разлей вода. И что он, Тиль, рад будет, если главк назначит его режиссером в аттракцион, ибо нет ничего приятнее, чем работать с мастерами своего дела. Так и сказал: с мастерами, имея в виду его и Колю. И об училище шла речь, о том, чтобы выпускников задействовать. Тоже поддержали. В общем – полный успех, фанфары и литавры.
Сказали: в срочном порядке пишите сценарий, его быстренько утвердят, и с будущего года – как смету составят – начнете собирать людей, репетировать, заказывать костюмы и оборудование.
Тут бы Дану «в срочном порядке» нестись за письменный стол, мысли в слова облекать, брать напрокат пишущую машинку, а он, равнодушный, только и сумел, что поблагодарить за внимание, пообещал серьезно подумать над сценарием.
Апатии его удивились, спросили: есть какие-нибудь трудности? Может быть, профессионального сценариста подключить?
За сценариста опять поблагодарил, отказался. Поинтересовался: что с его номером станет – с тем, что сейчас готовит?
Объяснили снисходительно, как маленькому: новый номер органично войдет в аттракцион. И старый тоже войдет – с моноклем, сигарой и тростью. Как незабываемое прошлое отечественного цирка.
Не понял Дан, как они туда войдут: что ему, аттракцион из лоскутов тачать? Новый – значит, новый. От начала до конца… Но спорить не стал. В конце концов, в его теперешнем номере единственно новое – подаренное Олей умение кидать без завалов. И только. Так оно-то как раз не пропадет – всегда пригодится…
Но думал об этом как-то механически, по инерции – положено, вот и думается, а радости не ощущал, полета души необыкновенного, когда кажется: теперь все горы – пустяк, все высоты покорятся, теперь только работать, работать, работать – до одурения, до радужных кругов, где они там от усталости возникают – в голове или в глазах?..
Вот работать как раз и не хотелось. Хотелось вернуться домой, забиться в дупло, забаррикадироваться от всех. Не видеть, не слышать, не думать. А выйдет – не думать? Дан знал точно: не выйдет.
Почему, спрашивал он, сделав подлость, человек вовсю старается убедить себя в том, что поступил единственно правильно, что не было иного выхода, что не подлость это вовсе? А что тогда? Естественное желание осуществить давнюю мечту, ставшее возможным благодаря любимой девушке. Естественное…
Помнится, был у Дана приятель, не цирковой – из технической братии. Влюбилась в него до одури одна стюардесса, на международных линиях она летала, из всяких Брюсселей и Парижей не вылезала. Ну валюта там, шмотки заграничные – все при ней. Раз галстучек своему инженеру привезла, другой раз – рубашечку, третий – одеколончик для бритья с фирменным запахом. А он – интеллигентный такой, тактичный, томный, сволочь порядочная – начал этим осторожненько пользоваться. Скажет: ах, как я мечтаю о хорошей «паркеровской» ручке… Бах – через два дня имеет ручку. Дальше – больше: ботиночки чтой-то сносились, сорок вторым размером пользуюсь… Хлоп – через неделю щеголяет в замшевых мокасинах… И ведь не любил ее, ничуточки не любил. Хорошо, девка вовремя раскусила его, отставку дала. Год назад Дан встретил ее на Калининском: замуж вышла, ребеночка родила, летать бросила, счастлива…
Так ведь он, инженер этот, не любил ее…
А ты, Данчик, любишь свою волшебницу, рыбку свою золотую? Любишь, не можешь без нее – верно! И от этого ты еще большая сволочь, чем твой приятель. С кем, как говорится, поведешься…
Кой черт ты о нем вспомнил, при чем здесь он? А при том, что не проверял ты Олино волшебство, поверил в него без оглядки и расчетливо использовал. Знал, что получится все наверняка, переспросил даже; «Точно уверена?» – и ответ получил тот, который ждал. Как бы ты разочаровался, если бы она вдруг заколебалась!.. А отговорку «про эксперимент» придумал для оправдания: мы-де не рвачи, мы ученые-атеисты, в чудеса не верящие.
Что-будешь делать, мастер?
Но чудес-то не бывает?.. Верно, не бывает, все куда проще, понятнее: попал в полосу везения, со всех сторон пофартило. Того и следовало когда-нибудь ожидать: руки есть, голова на плечах имеется, только веры в себя и не хватало. А фортуна – баба с ног до головы, она уверенных любит, помогает им. Права пословица: у счастливого и петух несется.
Хорошо, пусть так, никакого волшебства нет, а есть ряд совпадений, ничуть не противоречащий всесильной теории вероятностей. А как же быть с твоим: «Точно уверена?» Ни в какую ворожбу не верил, а все ж спросил – на всякий случай, как перед приметой подстраховался. Самые стойкие атеисты стучат по дереву и плюются через плечо, чтоб не сглазить, опасаются черных кошек, разбитых зеркал и рассыпанной соли.
Значит, подстраховался? На всякий случай? Хоть бы и так, хоть бы и сам не плошал, а Золотую рыбку привлечь в соучастники не преминул…
Дан окончательно запутался, заблудился в себе. Одно знал точно: виноват перед Олей. Как встретится с ней, заговорит, в глаза взглянет? Сможет? Не знал он, ничего не знал…
А тут телефонный звонок раздался. Дан посмотрел на часы: вечер уже, три минуты седьмого. Телефон звонил, а Дан не снимал трубку, слушал пронзительные резкие звонки, каждый из которых отзывался болью в голове. Телефон перестал звонить, и Дан закрыл глаза: умел бы плакать – в голос бы завыл. Вчера договорились: Оля позвонит в шесть часов, сразу после работы. Позвонила. Вот и все. Все.
И до самого утра, до серого апрельского рассвета тихо было в пустой квартире. Только кран капал. Ну да его Дан утром подвернул, а вернется с репетиции – новую прокладку поставит, плевое дело, пять минут работы.
Добираться из Марьиной рощи в Измайлово, в студию – удовольствие ниже среднего. Три вида транспорта – троллейбус, метро, автобус, почти час езды. Единственное, что утешало: никогда не попадал в часы «пик». Ехал на репетицию к десяти утра, когда основной поток работающего люда уже схлынул, человечество приступило к созданию материальных ценностей, а духовные – вроде циркового номера Дана – могли и подождать.
Дан порой спрашивал себя: кому нужно его искусство? Странная штука память! Люди ходят в театры и кино, рассказывают знакомым: вчера видели Смоктуновского в такой-то роли или Гоголеву в таком-то спектакле. А как насчет цирка? Примерно так: в кои-то веки выбрались, дети упросили на клоуна посмотреть, программа хорошая, интересная, слоны были, собачки, джигиты на лошадях… И хоть бы кто одну фамилию вспомнил! Увы: фамилии цирковых артистов знают только истинные любители. Таких немало в каждом городе, куда «достает» цирковой артистический «конвейер», больше того – каждый человек знает имена Карандаша, Попова, Никулина, Кио, еще три-четыре имени. А всего в «конвейере» тысяч шесть, мотаются по стране, по стационарам и шапито, работают как проклятые, калечатся, становятся пенсионерами в тридцать, а то и в двадцать пять – работу с малых лет начинают, до старости не бросают, случается, умирают прямо в цирке: инфаркт настигает где-нибудь между дневным и вечерним представлениями, и лежат в манеже, и оркестр играет Шопена, и, не стесняясь слез, плачут веселые клоуны, куражные джигиты, лихие акробаты. А на следующий день они снова выйдут радовать публику, которая не вспомнит их имен, дай бог – номера в памяти останутся, и, наверно, это правильно, потому что искусство цирка в отличие от театра или кино сильно своим единством, своей цельностью, когда «единица – вздор», когда жонглеры, клоуны, канатоходцы, гимнасты – все вместе, все – одно, пусть не сумма единиц, а сумма единственностей, но все же сумма. И только все вместе они заставляют зрителей вздыхать о цирке как о празднике, и тогда зрители отлично помнят имя каждого.
Его нетрудно запомнить, считал Дан, оно у нас общее. Цирк – наше имя. И пусть ему завидуют артисты кино и театра, любой из которых носит свое, неповторимое, лелеемое. А общего у них нет.
Сделает Дан аттракцион – если сделает, будет в нем десяток участников по имени Цирк, и сногсшибательный Коля, заслуженный артист, жонглер с мировым именем, станет не собственной фамилией гордиться, а общей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Почему же, когда он провожал ее до разлучной троллейбусной остановки, когда шли они бульваром, старательно обходя лужи на гравии, шли, прижавшись друг к другу под черной японской крышей на двоих, почему он рассказал ей о тех нескольких страничках, что четыре месяца назад отнес в репертуарный отдел главка?
Сколько он вынашивал их, прежде чем отпечатать на расхлябанной машинке, одолженной в бухгалтерии студии? Год? Два? А может, он уже представлял себе их содержимое, когда только-только клеил свой первый номер в училище, когда маленькая некрасивая женщина, знаменитая в прошлом артистка, его педагог, фанатично влюбленная в летающие булавы, кольца и мячи, говорила ему: «У тебя, Дан, прекрасная голова, ты умеешь думать, но – ах, если бы ты не ленился!..»
Даже Тилю он ничего не сказал об этих нескольких страницах.
А Оля слушала его и молчала, она умела слушать не перебивая, не задавая лишних вопросов, просто слушать – великое качество, почти утерянное людьми в наш торопливый век. Дан рассказывал ей об аттракционе, о пестром и темповом зрелище, где будут участвовать десять жонглеров, работающих соло и все вместе – синхронно, с танцами, с акробатикой, об аттракционе, где можно показать долгую историю жанра, давным-давно начатого бродячими комедиантами и доведенного до совершенства такими асами, как друг Коля. И лошади будут там, и моноциклы, и проволока над манежем, и трапеция под куполом, потому что кидать всякую всячину можно везде, главное – хорошо кидать.
Дан мечтал прийти в училище, отобрать молодых парней и девчонок, умеющих и любящих «кидать всякую всячину», попросить ту женщину помочь ему и им. А может, – вот было бы здорово! – и Коля станет работать с ними, и тогда они никогда уже не расстанутся, чудесная жизнь начнется!
Все написал Дан на тех страницах, ничего не упустил. Как сумел, так и написал. За эти четыре месяца сто раз был в главке, а спросить о судьбе своей идеи стеснялся, считал: если понравилась, сами бы ему о том сообщили. А видно, не понравилась идея или не поверили граждане начальники, что какой-то средний жонглер с ней справится. Вот если бы Коля на себя инициативу взял – дело другое, Коля – имя надежное, гарантия качества. А ведь не его это мысль, не Колина, – Дан ее выносил, кому, как не ему, воплощать…
Сказал, чуть не крикнул:
– Ты понимаешь меня, Оля?!
И она ответила ровным, пожалуй, слишком ровным голосом – тогда и ледок в нем Дану привиделся:
– Я понимаю, Дан, очень хорошо понимаю. Неясно одно: почему ты думаешь, что другие глупее нас с тобой? Ты был в главке? Интересовался? Нет? Так пойди завтра и поинтересуйся. Уверена: все будет в порядке.
И черт дернул его спросить не без надежды на определенные обстоятельства:
– Точно уверена?
И услышал в ответ то, что хотел, что страшился услышать:
– Точно уверена!
Наутро проклинал себя, репетировал как во сне, однако не сыпал, взялся за кольца – преотлично пошли, кидал пять колец в зверском темпе – и без завалов. Под конец решился на личный рекорд: выкинул десять колец и все словил. Тут не надо путать два глагола – «выкидывать» и «кидать», разные в жонглерском деле понятия, хотя и с одним корнем. Кидать – жонглировать постоянно, подбрасывать и ловить, подбрасывать и ловить – три, четыре, пять, даже шесть предметов. Но есть предел ловкости рук, предел человеческой реакции: девять, десять, одиннадцать предметов можно лишь выкинуть: единожды подбросить и все успеть поймать, тут тоже отчаянная ловкость нужна, быстрота, цепкость – далеко не всякий на это способен. Тиль сказал:
– Ты сегодня какой-то нездешний, Данчик. У тебя неприятности?
– С чего ты взял? – получилось грубовато, но Тиль не стал вдаваться в подробности.
– Твое дело, молчи. Оно и хорошо: автоматизм появился, добротное качество для мастера…
Первый раз мастером назвал, а Дан даже не обрадовался, о другом думал: идти или не идти?
Когда стоял под душем, решил окончательно: пойдет. Дальше играть в стеснение не имело смысла.
Приехал в главк – и сразу в репертуарный отдел. А там его встретили чуть ли не с объятиями: наконец-то появился, долгожданный ты наш!
Оказывается, его заявку вчера рассматривала режиссерская коллегия главка, кое-кто был против, говорил, что сам Дан аттракциона не вытянет, что идея богатая, перспективная, но Надо бы ее – пусть Дан не обижается – кому-нибудь из более сильных жонглеров передать. И Колину фамилию называли. Но тут выступил Тиль и сказал, что передавать аттракцион никому не следует, что Дан отлично с ним справится, – надо видеть, как он в последнее время кидает, не зрелище – одно удовольствие! – что Коля – человек умный, творческий и сам не откажется присоединиться к аттракциону, тем более что они с Даном друзья – не разлей вода. И что он, Тиль, рад будет, если главк назначит его режиссером в аттракцион, ибо нет ничего приятнее, чем работать с мастерами своего дела. Так и сказал: с мастерами, имея в виду его и Колю. И об училище шла речь, о том, чтобы выпускников задействовать. Тоже поддержали. В общем – полный успех, фанфары и литавры.
Сказали: в срочном порядке пишите сценарий, его быстренько утвердят, и с будущего года – как смету составят – начнете собирать людей, репетировать, заказывать костюмы и оборудование.
Тут бы Дану «в срочном порядке» нестись за письменный стол, мысли в слова облекать, брать напрокат пишущую машинку, а он, равнодушный, только и сумел, что поблагодарить за внимание, пообещал серьезно подумать над сценарием.
Апатии его удивились, спросили: есть какие-нибудь трудности? Может быть, профессионального сценариста подключить?
За сценариста опять поблагодарил, отказался. Поинтересовался: что с его номером станет – с тем, что сейчас готовит?
Объяснили снисходительно, как маленькому: новый номер органично войдет в аттракцион. И старый тоже войдет – с моноклем, сигарой и тростью. Как незабываемое прошлое отечественного цирка.
Не понял Дан, как они туда войдут: что ему, аттракцион из лоскутов тачать? Новый – значит, новый. От начала до конца… Но спорить не стал. В конце концов, в его теперешнем номере единственно новое – подаренное Олей умение кидать без завалов. И только. Так оно-то как раз не пропадет – всегда пригодится…
Но думал об этом как-то механически, по инерции – положено, вот и думается, а радости не ощущал, полета души необыкновенного, когда кажется: теперь все горы – пустяк, все высоты покорятся, теперь только работать, работать, работать – до одурения, до радужных кругов, где они там от усталости возникают – в голове или в глазах?..
Вот работать как раз и не хотелось. Хотелось вернуться домой, забиться в дупло, забаррикадироваться от всех. Не видеть, не слышать, не думать. А выйдет – не думать? Дан знал точно: не выйдет.
Почему, спрашивал он, сделав подлость, человек вовсю старается убедить себя в том, что поступил единственно правильно, что не было иного выхода, что не подлость это вовсе? А что тогда? Естественное желание осуществить давнюю мечту, ставшее возможным благодаря любимой девушке. Естественное…
Помнится, был у Дана приятель, не цирковой – из технической братии. Влюбилась в него до одури одна стюардесса, на международных линиях она летала, из всяких Брюсселей и Парижей не вылезала. Ну валюта там, шмотки заграничные – все при ней. Раз галстучек своему инженеру привезла, другой раз – рубашечку, третий – одеколончик для бритья с фирменным запахом. А он – интеллигентный такой, тактичный, томный, сволочь порядочная – начал этим осторожненько пользоваться. Скажет: ах, как я мечтаю о хорошей «паркеровской» ручке… Бах – через два дня имеет ручку. Дальше – больше: ботиночки чтой-то сносились, сорок вторым размером пользуюсь… Хлоп – через неделю щеголяет в замшевых мокасинах… И ведь не любил ее, ничуточки не любил. Хорошо, девка вовремя раскусила его, отставку дала. Год назад Дан встретил ее на Калининском: замуж вышла, ребеночка родила, летать бросила, счастлива…
Так ведь он, инженер этот, не любил ее…
А ты, Данчик, любишь свою волшебницу, рыбку свою золотую? Любишь, не можешь без нее – верно! И от этого ты еще большая сволочь, чем твой приятель. С кем, как говорится, поведешься…
Кой черт ты о нем вспомнил, при чем здесь он? А при том, что не проверял ты Олино волшебство, поверил в него без оглядки и расчетливо использовал. Знал, что получится все наверняка, переспросил даже; «Точно уверена?» – и ответ получил тот, который ждал. Как бы ты разочаровался, если бы она вдруг заколебалась!.. А отговорку «про эксперимент» придумал для оправдания: мы-де не рвачи, мы ученые-атеисты, в чудеса не верящие.
Что-будешь делать, мастер?
Но чудес-то не бывает?.. Верно, не бывает, все куда проще, понятнее: попал в полосу везения, со всех сторон пофартило. Того и следовало когда-нибудь ожидать: руки есть, голова на плечах имеется, только веры в себя и не хватало. А фортуна – баба с ног до головы, она уверенных любит, помогает им. Права пословица: у счастливого и петух несется.
Хорошо, пусть так, никакого волшебства нет, а есть ряд совпадений, ничуть не противоречащий всесильной теории вероятностей. А как же быть с твоим: «Точно уверена?» Ни в какую ворожбу не верил, а все ж спросил – на всякий случай, как перед приметой подстраховался. Самые стойкие атеисты стучат по дереву и плюются через плечо, чтоб не сглазить, опасаются черных кошек, разбитых зеркал и рассыпанной соли.
Значит, подстраховался? На всякий случай? Хоть бы и так, хоть бы и сам не плошал, а Золотую рыбку привлечь в соучастники не преминул…
Дан окончательно запутался, заблудился в себе. Одно знал точно: виноват перед Олей. Как встретится с ней, заговорит, в глаза взглянет? Сможет? Не знал он, ничего не знал…
А тут телефонный звонок раздался. Дан посмотрел на часы: вечер уже, три минуты седьмого. Телефон звонил, а Дан не снимал трубку, слушал пронзительные резкие звонки, каждый из которых отзывался болью в голове. Телефон перестал звонить, и Дан закрыл глаза: умел бы плакать – в голос бы завыл. Вчера договорились: Оля позвонит в шесть часов, сразу после работы. Позвонила. Вот и все. Все.
И до самого утра, до серого апрельского рассвета тихо было в пустой квартире. Только кран капал. Ну да его Дан утром подвернул, а вернется с репетиции – новую прокладку поставит, плевое дело, пять минут работы.
Добираться из Марьиной рощи в Измайлово, в студию – удовольствие ниже среднего. Три вида транспорта – троллейбус, метро, автобус, почти час езды. Единственное, что утешало: никогда не попадал в часы «пик». Ехал на репетицию к десяти утра, когда основной поток работающего люда уже схлынул, человечество приступило к созданию материальных ценностей, а духовные – вроде циркового номера Дана – могли и подождать.
Дан порой спрашивал себя: кому нужно его искусство? Странная штука память! Люди ходят в театры и кино, рассказывают знакомым: вчера видели Смоктуновского в такой-то роли или Гоголеву в таком-то спектакле. А как насчет цирка? Примерно так: в кои-то веки выбрались, дети упросили на клоуна посмотреть, программа хорошая, интересная, слоны были, собачки, джигиты на лошадях… И хоть бы кто одну фамилию вспомнил! Увы: фамилии цирковых артистов знают только истинные любители. Таких немало в каждом городе, куда «достает» цирковой артистический «конвейер», больше того – каждый человек знает имена Карандаша, Попова, Никулина, Кио, еще три-четыре имени. А всего в «конвейере» тысяч шесть, мотаются по стране, по стационарам и шапито, работают как проклятые, калечатся, становятся пенсионерами в тридцать, а то и в двадцать пять – работу с малых лет начинают, до старости не бросают, случается, умирают прямо в цирке: инфаркт настигает где-нибудь между дневным и вечерним представлениями, и лежат в манеже, и оркестр играет Шопена, и, не стесняясь слез, плачут веселые клоуны, куражные джигиты, лихие акробаты. А на следующий день они снова выйдут радовать публику, которая не вспомнит их имен, дай бог – номера в памяти останутся, и, наверно, это правильно, потому что искусство цирка в отличие от театра или кино сильно своим единством, своей цельностью, когда «единица – вздор», когда жонглеры, клоуны, канатоходцы, гимнасты – все вместе, все – одно, пусть не сумма единиц, а сумма единственностей, но все же сумма. И только все вместе они заставляют зрителей вздыхать о цирке как о празднике, и тогда зрители отлично помнят имя каждого.
Его нетрудно запомнить, считал Дан, оно у нас общее. Цирк – наше имя. И пусть ему завидуют артисты кино и театра, любой из которых носит свое, неповторимое, лелеемое. А общего у них нет.
Сделает Дан аттракцион – если сделает, будет в нем десяток участников по имени Цирк, и сногсшибательный Коля, заслуженный артист, жонглер с мировым именем, станет не собственной фамилией гордиться, а общей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9