После того как женщины и дети, старики и больные были плетьми согнаны прочь с насиженных мест, казаки Ермака стали лагерем неподалеку от разоренного селища. Горланили песни, греясь у огромного костра, в который превратилось сейчас Опочково. Лошадей они стреножили и рядком-ладком приступили к пиру. Это была та жизнь, за которую казачество было готово умереть, продать душу дьяволу, пройти сквозь огонь и воду. Это была воля, казацкая вольная вольница! Мир принадлежал им, а если – нет, они его завоюют! Перед ними лежал новый мир, мир, заждавшийся их прихода. Сумасшедшие эти богатеи Строгановы пообещали им все земли Мангазейские, о которых рассказывали их посланники. Те самые посыльные, на долю которых выпало пережить уже немало ужасов по дороге на Каму.
– Горы… – мечтательно протянул Ермак. – Чужеземцы с раскосыми глазами… Ну и что? Видали мы и татар, и китайцев, и головы им, как капусту, рубали. А камень – он камнем и останется, даже если он в высоту на тысячу верст к небу дернулся. Неужто мы камней испугаемся, братцы?
За гибель Нового Опочкова никто мстить не собирался. Мужички из соседних деревень называли людей старосты Лупина законченными идиотами. Ну кто ж тягается с пятью сотнями казаков-то, а? Их пропускают, не чиня никаких препятствий, поят их лошадей, делятся запасами, пусть и с горечью в сердце, но отводят глаза, узнав, что забрюхатела пара баб… Все это можно пережить, а только жизнь одна и важна на свете, братцы. Бороться с казаками? Пресвятой Николай Угодник, до чего ж этот Сашка Лупин допился, если в голову ему такие мысли безумные вспрыгивать стали?
Мужики из Нового Опочкова сидели на берегу Волги, молча глядя на догоравшее село. По одной к ним начали подтягиваться потрепанные бабы, поддерживая больных и стариков, таща за спиной плачущую ребятню. Лица у большинства баб были в кровоподтеках, все в разодранной одежде. Им пришлось пережить сущую геенну. Причем огненную. Увидеть горящими родные избы.
И только маленькая новоопочковская церквушка уцелела. К местному священнику решил наведаться благодорнинский поп Вакула Васильевич Кулаков.
– Бог создал людей по образу и подобию своему. Вот и казаков тоже… создал, – немного смущенно оповестил он своего собрата и размашисто перекрестился. От его рясы воняло дымом походных костров, казачьи сапоги до колен были испачканы в грязищи, а в бороде застряли крошки. – Брат мой во Христе, давай уж вместе, что ль, помолимся, чтобы души грешные милость небес все-таки заслужили.
Священники преклонили колени перед иконостасом, истово помолились. А за церковными вратами догорало сельцо, кричали женщины.
– Видишь, брат мой, – заметил чуть позже казачий поп, вслушиваясь в пьяное пение ермаковых людей на пепелище, – церковь твою мы тебе сберегли. Богу спасибо-то скажи! А мне в дорогу дальнюю в земли неведомые лучше дай добром крест пасхальный…
Новоопочковский священник горестно застонал, доставая изукрашенный дешевым речным жемчугом крест, чтобы бросить его к ногам опаскудившегося на разбое собрата.
– Изыди, сатана! – крикнул он в отчаянии.
– Аминь! – скромно и вежливо ответствовал Вакула Васильевич Кулаков.
На волжском берегу между тихо воющими бабами метался чудом спасшийся Лупин, в ужасе заламывая руки.
– Марьянку… Марьянку-то не видели? – кричал он измученно. – Что с моей доченькой? С солнышком моим! С облачком золотым? Вы видели ее? Чего ж она не появляется? Почему вы ее не привели? Она мертва? Скажите же, не скрывайте от меня правду, я – человек крепкий, я сдюжу! Кто видел Марьянку? Кто?..
Он метался по берегу, но ни одна из воротившихся из погоревшего села женщин ничего не знала о Марьяне. Видели только, что изба старосты тоже погорела. Казаки ж не дураки, быстро, поди, сообразили, что это староста безумный решил против них пойти. Мужики даже говорить с ним и то не желали. Пусть вообще радуется, что товарищи в Волгу с камнем на шее не кинули. А жалеть… Жалеть его никто и не думал даже. Всяк из них кто Машку, кто Ольку, кто Лизку потерял. И никто не сомневался, что через девять месяцев появится кучка приблудных младенцев, что тоже как-то придется пережить и вынести. Жизнь на Руси Святой – дело непростое, всегда так было. Учись терпеть и дело с концом.
А Лупин все еще бегал по берегу, кричал, надеялся, что появится тот, кто скажет ему: «Ну да, да, мертва она, твоя Марьяшка! Казаки насмерть зарубили, не мучалась…»
Как бы не так: Марьяшку никто не видел, да и никто не верил, глядя на бушующее пламя, что Лупин когда-нибудь услышит о своей дочери.
– Пойду искать, – внезапно решился Лупин, когда на берег устало наползла ночь. – И не держите меня!
Никто и не думал даже. Есть только две вещи на свете, способные превратить любого крепкого мужика в юродивого: геройство и отцовская любовь. Погеройствовать Лупин уже успел… Так чего его удерживать-то, если он еще и вторую глупость на вкус попробовать собрался? Мужики посвистели ему вслед, довольные уже тем, что все еще живы, да и женки вернулись. Ну, отстроят сельцо заново, вновь назовут «Новым» – в девятый уж раз, если поп не врет. А казачий набег тоже какое-никакое разнообразие в серой жизни холопа на Волге. Буря, которая почти что мимо пролетела. Да и церковь спаслась… Это ли не перст Божий?
Ночью, когда родное пепелище действительно превратилось в пепелище, жутковатое и безлюдное, Александр Григорьевич Лупин тихо проскользнул в село, чтобы отыскать дочь.
Казаки спали, только караульные, сидя, кемарили около лошадей. Лупин, крадучись, подобрался поближе. Марьянки нигде не было, ее белокурую головенку он увидел бы еще издалека.
Сердце Лупина болезненно сжалось. «Она там, видать, сгорела, – в ужасе подумал он. – Она защищалась, не позволяла себя снасильничать, вот ее и убили. Настоящая Лупина, моя кровь…»
Он уткнулся лицом в траву, вдыхая запах земли и в отчаянии понимая, что потерял свою дочь.
– Ты не должна убегать от меня, – прошептал Машков, присев рядом с Марьянкой. – Бабы уже ушли из села, и если бы ты сейчас побежала куда-нибудь одна… Эх, не знаешь ты нашу ватагу! Увидев такую девку, как ты, они и меня не испугаются! Ты в безопасности лишь до тех пор, пока со мной.
Они укрылись в яме рядом с забором. Вокруг все стихло, вот только жар был невыносимым. Казаки собирались в кучи, набивая мешки добычей. Ермак Тимофеевич подходил то к одному, то к другому ватажнику в поисках друга, а в ответ все только пожимали плечами.
– Сколько у нас убитых? – спросил атаман.
– Да ни одного! – отозвался священник, выходя из церкви.
– Раненых?
– Совсем немного. Ну, поцарапали кой-кого бабенки, покусали да побили немного. Одному балкой по башке вдарило, но он – малый крепкий, жрет как ни в чем не бывало.
– Только Ваньки все еще нет! – Ермак поправил заткнутые за широкий пояс кривой кинжал и пистоль. – На пожарище его поищите! Если Машкова убило, пятьдесят мужиков за него вздерну!
– Я могу спасти тебя, – объяснял в этот момент Марьянке Машков. – Только если заберу с собой как свою добычу! В мешке, через коня перекину… Иначе они убьют тебя, Марьянка. Как волки набросятся, натешатся, а потом…
– Зачем тебе спасать меня? – отозвалась девушка.
– Не знаю.
Машков, как завороженный, глядел на пламя. Он действительно не знал, так что ответил по совести. И это вселяло в него неуверенность, заставляло задуматься. «Я ж до нее даже пальцем не коснулся, – думал Иван. – Одежку на ней не порвал, не заломал девку, как других баб прежде. Что со мной такое? Почему я тут рядом с ней в яме сижу, вместо того чтобы натешиться девкой как следует? Сижу здесь, говорю с ней и боюсь, как бы ее товарищи не заприметили… Кажется, я совсем на голову слаб стал».
– У нас говорят, кто трижды об одном и том же спросит, дважды головы лишится, – вздохнул Машков. – В общем, так: я забираю тебя с собой, и ты уцелеешь. Выбирай.
– Ты такой же висельник и убийца, как и они…
– Я – казак!
– Не вижу разницы.
Машков дернулся. Жар вокруг них был ужасен, но он же был и их самой лучшей защитой. Здесь их никто не искал… Их яма была подобна пещере, окруженной стеной пламени.
– За такие слова любой казак повесит тебя на первом попавшемся дереве, – глухо произнес он.
– Вот и повесь, Иван, Матвеев сын!
– Эй! Ты запомнила мое имя?
– Как же, забудешь имя черта!
В отдалении послышались голоса, Машкову даже показалось, что зовут именно его. Но рев пламени и треск обваливающихся балок перекрывали все остальные звуки. «Если они звали меня, то обязательно разыщут нас, – подумал Машков. – И уж когда отыщут, я не смогу защитить Марьянку. Ну как она не понимает?»
Он схватил девушку за плечи, изо всех сил вдавливая в дно ямы. И внезапно понял то, что было скрыто от него все эти годы скитаний с Ермаком, скрыто под кровавой завесой битв – он боится!
Боится за девчонку, почти еще ребенка.
Голоса ватажников стали громче. Теперь Иван отчетливо слышал, что они говорят о нем, видел казаков, рывшихся в обугленных обломках. Машков замер рядом с Марьянкой, прижав палец к губам. Тихо! Она поняла, глянула недоверчиво и… благодарно.
Казаки пробежали дальше. Крики «Ваня!», «Иван!» постепенно стихли…
– Спасибо, – прошептала Марьянка, поднимая на него глаза. Машков досадливо покрутил головой.
– Худшее еще впереди, подожди благодарить-то, – шепотом отозвался он. – Добыча ты – не добыча, Ермак приказал баб с собой не брать!
– Ну, так оставь меня здесь, – она легла на спину. Машков тоскливо оглядел ее маленькую грудь, узкие бедра, пухлые губы и длинные белокурые волосы, в которых сейчас запутались былинки. «Ей шестнадцать лет, – подумал Машков. – Через год она превратится в золотой цветок, а год этот промчится так быстро. К черту, Ванька, к черту, ты возьмешь ее с собой!»
– Ни один казак не откажется от завоеванной добычи! – усмехнулся он. – Иначе сдохнет от стыда!
– Ну, так сдохни!
– Ты поедешь со мной, я переодену тебя в мальчишку. Вот так-то! Я скажу Ермаку: «Ты только взгляни, Тимофеевич, на этого парня! Я вытащил его из огня, он едва заживо не зажарился. Может, мне стоило раскроить ему башку? Я уж собирался это сделать, как мальчишка закричит: возьми меня с собой, казак! Я всегда хотел стать казаком, я не хочу быть холопом. Жизнь в Новом Опочкове слишком скучна. Возьми меня с собой! Так кричал этот малыш, я спрятал саблю в ножны и подумал: а что, неплохо. Может, из этого огольца еще выйдет толк! Ермак, он поедет с нами!» Именно так я и скажу Ермаку. Он посмотрит на меня, сочтет тебя слишком молодым для «лыцарства», но если ты умеешь держаться на коне… – Машков смолк. – А ты вообще-то умеешь держаться в седле? – еле слышно спросил он, наконец.
– Как казак, – тихо призналась Марьянка. – У нас на дворе было четыре лошади, пока вы, ироды, не появились!
– Значит, ты покажешь атаману, на что способна, а он крикнет: «И это мальчишка называет сидеть в седле? Да так курица на насесте сидит! Иван, покажи ему, как сидит на коне настоящий казак!». Ха, если он так скажет, считай, что мы уже наполовину победили, и никто не спросит, что там у тебя под одежкой!
– А если твой Ермак что-то пронюхает, тогда что? – с тревогой спросила Марьянка.
– Тогда ты погибла, – и Иван испуганно вскинул на нее глаза. В огромных глазищах Марьянки плескалась отчаянная решимость. – Или ты хочешь умереть?
– Мальчишек с такими длинными волосами не бывает…
– Тю! Так мы их срежем.
– Мои волосы?!
– Для тебя что важнее: патлы или жизнь, а?
– Было бы куда проще, если б ты оставил меня здесь…
– Не слишком ли мы много говорим? – Машков схватил Марьянку за волосы, выхватил из-за пояса кривой тесак и отхватил длинную косу. Волосы, словно золотые нити, упали на землю. «Жалость-то какая, господи, – мелькнуло в голове Ивана. – Ладно, еще отрастут». Слабое утешение, но все-таки утешение. В мире сем бренном слишком много всего окончательного и безнадежного, и только волосы девичьи, срезанные, отрастают вновь и вновь. Загадка, да и только, откуда только берутся. Голова все же не землей полна, чтобы волосья расти могли, как трава на лугу…
Машков вновь схватился за косу, окоротал волосы еще раз, пока не убедился, что голова девушки больше стала похожа на мальчишечью. Марьянка совсем затихла. Она сжалась на дне глубокой ямы, вокруг догорало родное село. Молчала, и только глаза говорили. Красноречивей всяческих слов. Они кричали Машкову: почему ты оставил мне жизнь? Неужели ты думаешь, что я смогу ехать с вами в эту далекую Мангазею? Что ж я казаком должна стать, висельником и охальником, насильником и вором, бродягой и разрушителем? Что ж мне всю жизнь отроком теперь проходить? Ванька Машков, да неужто ты думаешь, что только у казаков есть гордость?
– Так, – произнес Машков, заканчивая свою работу. Глядеть теперь на Марьянку было сущее мучение. «Как же она жалко выглядит, – мелькнуло у него в голове. – Хотя как бы она выглядела, попади в руки лыцарей?». И Иван тяжело вздохнул, а потом сфукнул с ладони белокурые волоски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29