Честное, талантливое на сцене, на экране, в залах музыкальных тоже вызывало отклик в душах. Или хотя бы волны интереса. А рвались ли люди в залы выставочные? Случалось. Рвались.
Но чаще всего из-за произведений приезжих. Имеющих вековые репутации, доступных "простому" человеку для обозрения, возможно, раз в его жизни. Спасибо за те выставки и за угощения шедеврами. (Правда, в очередях на Волхонке всегда стояло много служивых дам, меньше - служивых кавалеров, вырвавших в учреждениях билет на сеанс, у картин они не задерживались, а утекали в магазины или куда надо, благо было время, но суету в толпе создавали.) Иногда разговоры в публике вызывали и выставки отечественных художников. В особенности, если гремели скандалы. Никиту Сергеевича, скажем, доставили на МОСХовский юбилей в Манеж, и случилось бушевание. Или бульдозерами отрецензировали выставку авангардистов. "Караул устал..." Или что-то там вышло на Малой Грузинской. Что - неизвестно, но вышло. При этом скандальные работы оставались от ведущих о них разговоры в отдалении, что они такое - никто и не знал. Есть, конечно, среди живописцев и личности, их немного, поднявшиеся в сознании их поклонников до уровня самих Юлиана Семенова, Валентина Пикуля, Анатолия Иванова и Иосифа Кобзона, у них происходили выставки в престижных залах, и там толклись. Но интересы и вкусы у патриотов тех выставок были специфические. На выставке Д.Левицкого я долго бродил рядом с подобными любителями. Блистательный Дмитрий Григорьевич оказался для них иллюстратором В.Пикуля. Только что вышел "Фаворит", и тут кстати подоспел какой-то Левицкий со своими картинками. Слышались реплики: "Вон та жена Гришки Орлова, невзрачная баба-то, а вон та, помните, мужиков пробовала для Екатерины, а вот тот по утрам опохмелялся щами из бутылки..." Прикасались к "истории", об искусстве речи не шло... Погруженные в мир обласканного рекламой собственного мастера купеческого портрета, ныне еще и названного художником коммерческо-благотворительным, восхищались ювелирными изделиями и мехами волос к волоску, как живые - влиятельных и "нужных" персонажей. Не об искусстве и сущности рассуждали и на выставках И.Глазунова. В раскрасках, многометровых и среднескромных, пытались углядеть известные лица, их символику и роли во внутрикартинных концепциях, намеки, толковали их не столь упрощенно и простодушно (как, скажем, поклонники В.Пикуля), а в стараниях возместить хотя бы и разговорах неутоленность в правде об истории Отечества и драматизме бытия. Но расчетливые иллюстрации к истории, снабженные потеками крови, в частности, и оттого, что жидкость в этих потеках казалась притворной, вишнево-клюквенной, чуть ли не сладкой, ощущение драматизма бытия не создавали. Суждение здесь, естественно, субъективное. Но убежден, что первичными в причинах горячности разговоров были - злоба дня, собственная неудовлетворенность явлениями жизни и культуры, а не самодостаточность, самоценность предложенного искусства.
За два года открылись сундуки и короба. И в истории, и в философии, и в литературе, и в кинематографе, и в музыке. И в искусстве изобразительном. Во всеобщем возвращении к здравому смыслу, к реальностям жизни и культуры происходили ломки установленного и высветления вершин. С иронией, увы, печальной, оглядываемся на клетки соцреализма, при которых, впрочем, в вольерах лояльности сытно и удачливо паслись И.Ефанов, Ф.Шурпин, А.Герасимов, С.Бабаевский, И.Пырьев и прочие. Случались нынче и крахи. Некто, скажем, числившие себя номером один, или два, или три среди духовных пастырей Отечества, а в реальности оказавшиеся в седьмом десятке, впадали в апокалипсические состояния, обнаруживали тут же гражданскую войну в искусстве и происки коварных вражин. Бог с ними. Таких и пожалеть стоит. Хотя они и теперь при секретарских эполетах и штанах с лампасами. Однако все ясней становится, кто есть кто и в ком есть в обществе потребность. Уровень ценностей приподнялся. И еще будет что достать из закромов. А ведь и теперь явили публике Лентулова, Шагала, Филонова, Малевича, Кандинского, по-иному будут поняты и канонизированные мастера (М.Нестеров, например, со вновь "рассмотренною" публикой "Душой народа", Кустодиев, Петров-Водкин).
Возвращаются долги прошлому ("отложенный штраф", по хоккейной терминологии), возвращается Отечеству пласт культуры, без которого движение к реальному существованию невозможно. Но как успеть нам, должникам, все достойное прочесть, прослушать, посмотреть и осознать? Как все в себе вместить и совместить со страстями и заботами дня летящего? Да еще имея под рукой свежие номера газет и журналов. Пытаясь переварить пропущенное, не отнесем ли мы то, что делается сегодня в литературе и искусстве, в свой следующий долг? Не вызовет ли это сегодняшнее лет через двадцать-тридцать запоздалые открытия? Тем более что можно успокоить себя, посчитав, что ничего путного сегодня и не делается. Разве есть тут уровни "Котлована" и "Реквиема", Мандельштама и Булгакова? Какое там. Сплошной электрический гром массовой культуры, наводнения растаявших ледников авангарда, "митьки" с ухмылкой питерских швейков, сочинения-чернухи на злобу дня. Ну, если только Шнитке...
4
При таких обстоятельствах и открылась выставка Татьяны Назаренко. (По соседству - французский авангард, этажом выше - Т.Яблонская, "через стену" долгожданный московско-ленинградско-мюнхенско-нью-йоркский В.Кандинский.)
Татьяна Назаренко - из "семидесятников". При этом она одна, сама по себе. Она из поколения "начитанных", иные ее полотна вызывают мысли об известных мастерах (Брейгеле, Ван Эйке, др.), но тут не заимствования и не подражания; обращения к мастерам необходимы ей в ту или иную пору для разговора с ними, или для опоры из них, или для смысловой цитаты ("цитировали" Моцарт, Чайковский, "цитируют" нынче Щедрин, Шнитке). Она беседует с мастерами, но она - одна, сама по себе. Она одна, но в ней множество Татьян Назаренко.
Эти множества Татьян Назаренко и были известны любителям чуть ли не четверть века. Они и вписывались в движение "семидесятников" разных настроений по выставкам и времени. Тут - поначалу - и некое отталкивание от "сурового стиля". Тут и увлечение уроками Д.Жилинского и В.Попкова. И использование (с иронией непременно) приемов "примитива" и лубка. И "карнавально-балаганное" направление. И стремление возродить ценность сюжетной картины. И, конечно, погружение в отечественную историю.
Назаренко - из "семидесятников". Но талантливый художник, следуя совместными дорогами со сверстниками, рано или поздно должен выбрести на тропу Одиночества, стать Единственным, вырваться из плена времени (хотя он все равно в нем останется), тогда он и будет не только лишь перечисляемым представителем группы или поколения, а приобретет самостоятельную ценность дли искусства и для общества. Но чтобы понять это, надо иметь возможность увидеть сделанное художником.
Множество Татьян Назаренко после долгих хлопот и мытарств собрались вместе и отравились на выставки в Одессу, Киев, Львов и ФРГ. И вот, наконец, "соборную" Назаренко нам показали в Москве (перед путешествием ее работ в Нью-Йорк). "Соборную", цельную, но, надо полагать, не застывшую, а продолжающую существование человека и художника.
5
Теперь и я, возможно, был из тех тридцати-пятидесяти любителей, которые судили о Назаренко не понаслышке и не по пяти репродукциям. Я видел, что делала Татьяна Григорьевна в последние десять лет. Сам оказывался ее персонажем. В частности, и с пивной кружкой в руке. Думал, знаю, что и как будет на выставке.
Я пришел на Крымскую набережную и...
Не в суете вернисажа, естественно, возникли мои волнения. Там шумели, теснились. Но не было грозы.
Людям свойственна чуткость к энергетическим полям. По самонадеянности или вследствие собственных воображений я полагаю, что чуток к ним. В особенности на улицах Москвы, в замкнутых пространствах, в залах музыкальных и выставочных.
Назаренко получила на Крымской зал-пенал. Коробку-футляр для гигантских шприцев. Товарный вагон. И предзалье. Когда я ходил в этой теснине (а было у полотен человек сорок), я ощущал какое-то томительное напряжение, и будто нечто острое, бьющееся от стены к стене, от картины к картине, пересекающееся с изменением направлений, пронизывало меня. Я поднялся этажом выше. Там была тишина красоты. Тропинки в снегу вели к уюту украинской хаты. Ласковые овалы зелено-лиловых холмов обещали спокойствие. Певучая доброта. И сожаление о чем-то... Я направился к Кандинскому. В космосе его зала звучала музыка (она и на самом деле звучала), и происходило некое колыхание среды, перетекавшее в дальние сферы Вселенной... Вернулся в зал Назаренко. Все то же напряжение, все те же пересечения энергии, пронизывающие и меня.
Молнии возникают не в одной лишь земной атмосфере. Молнии возникают и в атмосфере душевной или духовной. И дело было не в тесноте зала. Живописные, смысловые и даже информационные сущности (или, по афинским мыслителям, "чтойности") собранных здесь полотен находились во взаимодействии друг с другом (и со зрителями, хотя бы с одним из них) и обладали способностью исторгать разряды разных свойств, "положительных" и "отрицательных", отчего и возникали молнии. В зале беззвучно стояла гроза.
Назаренко - художник трагический.
В искусстве распространился тип человека, бьющего себя в грудь, заявляющего, что ему стыдно, что в годы застоя он был нехорош, лгал, угодничал, больше не будет и просит его простить. Конечно, русскому интеллигенту всегда присуще чувство вины за все дурное, что происходило при нем в обществе. Да и вообще за все несовершенство мира. Но я знаю многих людей, которым не должно быть стыдно за то, что они делали (в своем творчестве) в годы неприличий. То есть профессионально они могли сделать все и лучше. Но от таких неудовольствий никогда не уйдешь. Однако были люди в любом роде деятельности, какие не лгали, позволяли себе быть честными, то есть быть самими собой, и им теперь не стыдно.
Полагаю, что не стыдно художнику Татьяне Назаренко.
Она - живописец трагический. И светлый. Банальность, скажете. Посоветуете припомнить еще: "Печаль моя светла..." и т.д. Есть в ее полотнах и светлая печаль. Но есть и свет иной, горячо-обнадеживающий. Или хотя бы просветы...
При попытках холодным исследователем рассудить и назвать свои ощущения ("молнии", "напряжение", гроза, "правда о жизни", "свет") я растерялся. Для моей профессии важнее всего слово и мысль. На ум приходили литературно-смысловые толкования работ Назаренко. "Приятно ли будет, подумал я, - узнать об этом художнику?" Наблюдал, как морщились композиторы, выслушивая словесные переводы их симфонических опусов. Музыка самостоятельна. Архитектура самостоятельна, и никакая она не "застывшая музыка". И живопись - самодержавна. Я не вытерпел, позвонил Татьяне Григорьевне, она нисколько не была обижена, напротив, она и рассчитывала на то, чтобы в ее работах зрители-собеседники (соучастники) разглядели смысл и сюжет, и это для нее очень существенно. А я вспомнил, что и на выставках Малевича, Кандинского, там, где уж "чистое искусство", где, казалось бы, главное - цвет, линия, мелодия, прием, я не раз занимался литературными разъяснениями их опытов. Да что я! И от экскурсоводов я слышал слова: революция, судьба, космос. Любой художник вписан в контекст истории, в восприятии потомков судьбы художников "помещены" в обстоятельства прошлого, взращены ими или погублены и от этого приобретают дополнительную ценность и смысл. И каждая их работа не существует для нас сама по себе, а "наложена" на сюжет драмы истории, борьбы художнических идей, судьбу автора и вызывает в нас не только эстетические, но и социально-нравственные чувства. "Черный квадрат" для нас уже не тот "Черный квадрат", каким он был для зрителей в 1915 году. Другое дело, что, не зная срединной сути своего времени, многих его явлений и тайн, мы часто воспринимаем его неосмысленно, между прочим, лишь как некую среду пребывания, и не "прикладываем" его к творениям сегодняшним, в особенности кажущимся элитарными. Но есть мастера и есть работы, которые сами высвечивают современникам суть их существования. Называют его.
Но что я все о сути, смысле, "чтойности", сверхзадаче? А собственно живопись как? Есть ли она при этом? Ремесленных иллюстраций ко всяким политическим или нравственным идеям и соображениям нам хватает. Высказывания Назаренко о жизни исходят из живописи, в живописи растворены и живописью обеспечены. Об этом уважительно сказано искусствоведами и коллегами Т.Назаренко. Добавлю только, что она мастер вольный. Порой и озорной. Может быть, она и мученица у холста, но кажется, что пишет она в свое удовольствие. Она свободно меняет манеру и приемы письма, способы обращения с цветом, техника позволяет, она выбирает художническую стихию, какая нужна ее мысли, руке и глазу именно для этого сюжета или состояния.
1 2 3 4
Но чаще всего из-за произведений приезжих. Имеющих вековые репутации, доступных "простому" человеку для обозрения, возможно, раз в его жизни. Спасибо за те выставки и за угощения шедеврами. (Правда, в очередях на Волхонке всегда стояло много служивых дам, меньше - служивых кавалеров, вырвавших в учреждениях билет на сеанс, у картин они не задерживались, а утекали в магазины или куда надо, благо было время, но суету в толпе создавали.) Иногда разговоры в публике вызывали и выставки отечественных художников. В особенности, если гремели скандалы. Никиту Сергеевича, скажем, доставили на МОСХовский юбилей в Манеж, и случилось бушевание. Или бульдозерами отрецензировали выставку авангардистов. "Караул устал..." Или что-то там вышло на Малой Грузинской. Что - неизвестно, но вышло. При этом скандальные работы оставались от ведущих о них разговоры в отдалении, что они такое - никто и не знал. Есть, конечно, среди живописцев и личности, их немного, поднявшиеся в сознании их поклонников до уровня самих Юлиана Семенова, Валентина Пикуля, Анатолия Иванова и Иосифа Кобзона, у них происходили выставки в престижных залах, и там толклись. Но интересы и вкусы у патриотов тех выставок были специфические. На выставке Д.Левицкого я долго бродил рядом с подобными любителями. Блистательный Дмитрий Григорьевич оказался для них иллюстратором В.Пикуля. Только что вышел "Фаворит", и тут кстати подоспел какой-то Левицкий со своими картинками. Слышались реплики: "Вон та жена Гришки Орлова, невзрачная баба-то, а вон та, помните, мужиков пробовала для Екатерины, а вот тот по утрам опохмелялся щами из бутылки..." Прикасались к "истории", об искусстве речи не шло... Погруженные в мир обласканного рекламой собственного мастера купеческого портрета, ныне еще и названного художником коммерческо-благотворительным, восхищались ювелирными изделиями и мехами волос к волоску, как живые - влиятельных и "нужных" персонажей. Не об искусстве и сущности рассуждали и на выставках И.Глазунова. В раскрасках, многометровых и среднескромных, пытались углядеть известные лица, их символику и роли во внутрикартинных концепциях, намеки, толковали их не столь упрощенно и простодушно (как, скажем, поклонники В.Пикуля), а в стараниях возместить хотя бы и разговорах неутоленность в правде об истории Отечества и драматизме бытия. Но расчетливые иллюстрации к истории, снабженные потеками крови, в частности, и оттого, что жидкость в этих потеках казалась притворной, вишнево-клюквенной, чуть ли не сладкой, ощущение драматизма бытия не создавали. Суждение здесь, естественно, субъективное. Но убежден, что первичными в причинах горячности разговоров были - злоба дня, собственная неудовлетворенность явлениями жизни и культуры, а не самодостаточность, самоценность предложенного искусства.
За два года открылись сундуки и короба. И в истории, и в философии, и в литературе, и в кинематографе, и в музыке. И в искусстве изобразительном. Во всеобщем возвращении к здравому смыслу, к реальностям жизни и культуры происходили ломки установленного и высветления вершин. С иронией, увы, печальной, оглядываемся на клетки соцреализма, при которых, впрочем, в вольерах лояльности сытно и удачливо паслись И.Ефанов, Ф.Шурпин, А.Герасимов, С.Бабаевский, И.Пырьев и прочие. Случались нынче и крахи. Некто, скажем, числившие себя номером один, или два, или три среди духовных пастырей Отечества, а в реальности оказавшиеся в седьмом десятке, впадали в апокалипсические состояния, обнаруживали тут же гражданскую войну в искусстве и происки коварных вражин. Бог с ними. Таких и пожалеть стоит. Хотя они и теперь при секретарских эполетах и штанах с лампасами. Однако все ясней становится, кто есть кто и в ком есть в обществе потребность. Уровень ценностей приподнялся. И еще будет что достать из закромов. А ведь и теперь явили публике Лентулова, Шагала, Филонова, Малевича, Кандинского, по-иному будут поняты и канонизированные мастера (М.Нестеров, например, со вновь "рассмотренною" публикой "Душой народа", Кустодиев, Петров-Водкин).
Возвращаются долги прошлому ("отложенный штраф", по хоккейной терминологии), возвращается Отечеству пласт культуры, без которого движение к реальному существованию невозможно. Но как успеть нам, должникам, все достойное прочесть, прослушать, посмотреть и осознать? Как все в себе вместить и совместить со страстями и заботами дня летящего? Да еще имея под рукой свежие номера газет и журналов. Пытаясь переварить пропущенное, не отнесем ли мы то, что делается сегодня в литературе и искусстве, в свой следующий долг? Не вызовет ли это сегодняшнее лет через двадцать-тридцать запоздалые открытия? Тем более что можно успокоить себя, посчитав, что ничего путного сегодня и не делается. Разве есть тут уровни "Котлована" и "Реквиема", Мандельштама и Булгакова? Какое там. Сплошной электрический гром массовой культуры, наводнения растаявших ледников авангарда, "митьки" с ухмылкой питерских швейков, сочинения-чернухи на злобу дня. Ну, если только Шнитке...
4
При таких обстоятельствах и открылась выставка Татьяны Назаренко. (По соседству - французский авангард, этажом выше - Т.Яблонская, "через стену" долгожданный московско-ленинградско-мюнхенско-нью-йоркский В.Кандинский.)
Татьяна Назаренко - из "семидесятников". При этом она одна, сама по себе. Она из поколения "начитанных", иные ее полотна вызывают мысли об известных мастерах (Брейгеле, Ван Эйке, др.), но тут не заимствования и не подражания; обращения к мастерам необходимы ей в ту или иную пору для разговора с ними, или для опоры из них, или для смысловой цитаты ("цитировали" Моцарт, Чайковский, "цитируют" нынче Щедрин, Шнитке). Она беседует с мастерами, но она - одна, сама по себе. Она одна, но в ней множество Татьян Назаренко.
Эти множества Татьян Назаренко и были известны любителям чуть ли не четверть века. Они и вписывались в движение "семидесятников" разных настроений по выставкам и времени. Тут - поначалу - и некое отталкивание от "сурового стиля". Тут и увлечение уроками Д.Жилинского и В.Попкова. И использование (с иронией непременно) приемов "примитива" и лубка. И "карнавально-балаганное" направление. И стремление возродить ценность сюжетной картины. И, конечно, погружение в отечественную историю.
Назаренко - из "семидесятников". Но талантливый художник, следуя совместными дорогами со сверстниками, рано или поздно должен выбрести на тропу Одиночества, стать Единственным, вырваться из плена времени (хотя он все равно в нем останется), тогда он и будет не только лишь перечисляемым представителем группы или поколения, а приобретет самостоятельную ценность дли искусства и для общества. Но чтобы понять это, надо иметь возможность увидеть сделанное художником.
Множество Татьян Назаренко после долгих хлопот и мытарств собрались вместе и отравились на выставки в Одессу, Киев, Львов и ФРГ. И вот, наконец, "соборную" Назаренко нам показали в Москве (перед путешествием ее работ в Нью-Йорк). "Соборную", цельную, но, надо полагать, не застывшую, а продолжающую существование человека и художника.
5
Теперь и я, возможно, был из тех тридцати-пятидесяти любителей, которые судили о Назаренко не понаслышке и не по пяти репродукциям. Я видел, что делала Татьяна Григорьевна в последние десять лет. Сам оказывался ее персонажем. В частности, и с пивной кружкой в руке. Думал, знаю, что и как будет на выставке.
Я пришел на Крымскую набережную и...
Не в суете вернисажа, естественно, возникли мои волнения. Там шумели, теснились. Но не было грозы.
Людям свойственна чуткость к энергетическим полям. По самонадеянности или вследствие собственных воображений я полагаю, что чуток к ним. В особенности на улицах Москвы, в замкнутых пространствах, в залах музыкальных и выставочных.
Назаренко получила на Крымской зал-пенал. Коробку-футляр для гигантских шприцев. Товарный вагон. И предзалье. Когда я ходил в этой теснине (а было у полотен человек сорок), я ощущал какое-то томительное напряжение, и будто нечто острое, бьющееся от стены к стене, от картины к картине, пересекающееся с изменением направлений, пронизывало меня. Я поднялся этажом выше. Там была тишина красоты. Тропинки в снегу вели к уюту украинской хаты. Ласковые овалы зелено-лиловых холмов обещали спокойствие. Певучая доброта. И сожаление о чем-то... Я направился к Кандинскому. В космосе его зала звучала музыка (она и на самом деле звучала), и происходило некое колыхание среды, перетекавшее в дальние сферы Вселенной... Вернулся в зал Назаренко. Все то же напряжение, все те же пересечения энергии, пронизывающие и меня.
Молнии возникают не в одной лишь земной атмосфере. Молнии возникают и в атмосфере душевной или духовной. И дело было не в тесноте зала. Живописные, смысловые и даже информационные сущности (или, по афинским мыслителям, "чтойности") собранных здесь полотен находились во взаимодействии друг с другом (и со зрителями, хотя бы с одним из них) и обладали способностью исторгать разряды разных свойств, "положительных" и "отрицательных", отчего и возникали молнии. В зале беззвучно стояла гроза.
Назаренко - художник трагический.
В искусстве распространился тип человека, бьющего себя в грудь, заявляющего, что ему стыдно, что в годы застоя он был нехорош, лгал, угодничал, больше не будет и просит его простить. Конечно, русскому интеллигенту всегда присуще чувство вины за все дурное, что происходило при нем в обществе. Да и вообще за все несовершенство мира. Но я знаю многих людей, которым не должно быть стыдно за то, что они делали (в своем творчестве) в годы неприличий. То есть профессионально они могли сделать все и лучше. Но от таких неудовольствий никогда не уйдешь. Однако были люди в любом роде деятельности, какие не лгали, позволяли себе быть честными, то есть быть самими собой, и им теперь не стыдно.
Полагаю, что не стыдно художнику Татьяне Назаренко.
Она - живописец трагический. И светлый. Банальность, скажете. Посоветуете припомнить еще: "Печаль моя светла..." и т.д. Есть в ее полотнах и светлая печаль. Но есть и свет иной, горячо-обнадеживающий. Или хотя бы просветы...
При попытках холодным исследователем рассудить и назвать свои ощущения ("молнии", "напряжение", гроза, "правда о жизни", "свет") я растерялся. Для моей профессии важнее всего слово и мысль. На ум приходили литературно-смысловые толкования работ Назаренко. "Приятно ли будет, подумал я, - узнать об этом художнику?" Наблюдал, как морщились композиторы, выслушивая словесные переводы их симфонических опусов. Музыка самостоятельна. Архитектура самостоятельна, и никакая она не "застывшая музыка". И живопись - самодержавна. Я не вытерпел, позвонил Татьяне Григорьевне, она нисколько не была обижена, напротив, она и рассчитывала на то, чтобы в ее работах зрители-собеседники (соучастники) разглядели смысл и сюжет, и это для нее очень существенно. А я вспомнил, что и на выставках Малевича, Кандинского, там, где уж "чистое искусство", где, казалось бы, главное - цвет, линия, мелодия, прием, я не раз занимался литературными разъяснениями их опытов. Да что я! И от экскурсоводов я слышал слова: революция, судьба, космос. Любой художник вписан в контекст истории, в восприятии потомков судьбы художников "помещены" в обстоятельства прошлого, взращены ими или погублены и от этого приобретают дополнительную ценность и смысл. И каждая их работа не существует для нас сама по себе, а "наложена" на сюжет драмы истории, борьбы художнических идей, судьбу автора и вызывает в нас не только эстетические, но и социально-нравственные чувства. "Черный квадрат" для нас уже не тот "Черный квадрат", каким он был для зрителей в 1915 году. Другое дело, что, не зная срединной сути своего времени, многих его явлений и тайн, мы часто воспринимаем его неосмысленно, между прочим, лишь как некую среду пребывания, и не "прикладываем" его к творениям сегодняшним, в особенности кажущимся элитарными. Но есть мастера и есть работы, которые сами высвечивают современникам суть их существования. Называют его.
Но что я все о сути, смысле, "чтойности", сверхзадаче? А собственно живопись как? Есть ли она при этом? Ремесленных иллюстраций ко всяким политическим или нравственным идеям и соображениям нам хватает. Высказывания Назаренко о жизни исходят из живописи, в живописи растворены и живописью обеспечены. Об этом уважительно сказано искусствоведами и коллегами Т.Назаренко. Добавлю только, что она мастер вольный. Порой и озорной. Может быть, она и мученица у холста, но кажется, что пишет она в свое удовольствие. Она свободно меняет манеру и приемы письма, способы обращения с цветом, техника позволяет, она выбирает художническую стихию, какая нужна ее мысли, руке и глазу именно для этого сюжета или состояния.
1 2 3 4