Раскрыв книгу наугад, я прочел: «…при помощи каковых изображение могло быть выгравировано столь искусно, что все оно, будучи уничтожено, могло быть воссоздано заново из малого кусочка, каковой мог быть любой частью оного изображения».
Наверное, именно эти повторяющиеся «могло» вдруг живо напомнили мне ту ночь, когда я получил свой хризос, и схватку у вскрытой могилы.
– Феноменально, мастер! – ответил я.
– Вовсе нет. Но ошибаюсь я редко.
– Наверное, кому, как не тебе простить меня за то, что я замешкался с ответом, чтобы прочесть несколько строк… Мастер, ты, конечно, знаешь о пожирателях трупов. Я слышал, будто они, поедая плоть мертвецов вкупе с определенным снадобьем, обретают способность прожить заново жизнь своих жертв.
– Излишек сведений о практиках такого рода не доведет до добра, – пробормотал архивариус. – Хотя, если проникнуть в сознание историков наподобие Ломана или Гермаса…
За долгие годы слепоты он, должно быть, забыл, сколь очевидно лицо может выражать наши сокровеннейшие чувства. Его лицо так исказилось в гримасе мучительного вожделения, что я – из соображений благопристойности – отвернулся. Но голос мастера оставался ровным и безмятежным, точно размеренный колокольный звон:
– Да, исходя из того, что мне однажды довелось прочесть, ты прав. Хотя не припоминаю, чтобы в книге, которую ты держишь в руках, что-либо говорилось об этом.
– Мастер, – заговорил я, – даю слово, что и в мыслях не имел подозревать тебя в подобных вещах… Но скажи: допустим, могилу вскрывают двое, одному достанется правая рука мертвеца, другому – левая. Выходит, тот, кто съест правую руку, получит только половину жизни покойника, а остальное достанется съевшему левую? И, если так, что достанется тому, кто придет третьим и возьмет себе ногу?
– Как жаль, что ты – палач, – заметил мастер Ультан. – Ты мог бы стать философом… Нет, насколько я понимаю в этих злодеяниях, каждому из троих достанется целая жизнь.
– Значит, вся жизнь человека, целиком, заключена и в правой руке и в левой. Быть может, и в каждом пальце?
– По-моему, чтобы добиться эффекта, каждый из участников должен съесть не менее пригоршни. Но – по крайней мере, в теории – ты прав. Вся жизнь – в каждом пальце.
Мы уже возвращались туда, откуда пришли. Проход был слишком узок, чтобы разминуться двоим, поэтому теперь я шел впереди с канделябром, и кто-нибудь, увидев нас со стороны, наверняка решил бы, что я освещаю старику путь.
– Мастер, – спросил я, – но как же это может быть? В силу того же аргумента жизнь должна содержаться и в каждой фаланге каждого пальца, а уж это-то никак невозможно.
– А сколь велика человеческая жизнь?
– Не могу сказать. Но разве она не больше, чем…
– Ты отсчитываешь жизнь сначала, у тебя еще многое впереди. Я же веду ей счет до конца, который наступит вскоре. Наверное, поэтому и те извращенные твари, что пожирают трупы, ищут ее продления. Позволь спросить: известно ли тебе, что сын зачастую разительно похож на своего отца?
– Да, так говорят. И я верю в это. В голову помимо воли пришла мысль: похож ли я на своих родителей, о которых так никогда ничего и не узнаю?
– Тогда ты, безусловно, согласишься и с тем, что каждый сын может быть похожим на своего отца, и потому одно и то же лицо может воплотиться во многих поколениях. Таким образом, если сын похож на отца, а его сын похож на своего отца, а сын этого сына – на своего, то можно утверждать, что представитель четвертого поколения будет похожим на своего прадеда.
– Да, – согласился я.
– Однако же семя всех четверых заключено всего лишь в драхме клейкой жидкости. В самом деле, откуда же они взялись, если не из этого семени?
Не зная, что на это ответить, я промолчал. Вскоре мы добрались до двери, сквозь которую я вошел в нижний ярус хранилища. Здесь нас ждал Киби с остальными книгами, значившимися в письме мастера Гурло. Я забрал их у него, поклонился на прощание мастеру Ультану и с превеликой радостью покинул затхлое хранилище. Впоследствии мне еще несколько раз доводилось бывать в верхних ярусах библиотеки, но никогда больше не попадал я в этот огромный склеп. Даже желания вернуться туда снова не возникало.
Один из трех принесенных Киби томов превосходил размерами столешницу небольшого столика – кубит в ширину и почти эль в длину. Судя по гербу, вытисненному на сафьяновом переплете, это была история какого-то древнего и знатного рода. Остальные были гораздо меньше. Зеленая книжица – вряд ли больше моей ладони и не толще среднего пальца – оказалась собранием историй о праведниках, со множеством эмалевых изображений аскетических пантократоров и гипостазов в сверкающих ризах, с черными нимбами над головами. Я остановился на время в маленьком заброшенном садике с чашей фонтана, залитой ярким зимним солнцем, чтобы посмотреть.
Но прежде чем раскрыть одну из оставшихся книг, я почувствовал давление времени возможно, главный признак того, что детство оставлено позади. Я уже затратил самое меньшее две стражи на выполнение простого поручения, и скоро должно было стемнеть. Взяв книги поудобнее, я, хоть еще и не знал этого, поспешил навстречу своей судьбе в лице шатлены Теклы.
Глава 7
Изменница
Вернувшись в Башню Сообразности, я принялся разносить еду подмастерьям, дежурившим в подземных темницах. На первом ярусе дежурил Дротт; его я навестил последним, потому что хотел поговорить с ним прежде, чем вернусь наверх. Голова моя все еще кружилась от мыслей, навеянных визитом к архивариусу, и мне хотелось рассказать Дротту о них.
Но Дротта нигде не было видно. Поставив его поднос вместе с четырьмя книгами на столик, я окликнул его и тут же услышал ответ из камеры неподалеку. Подбежав к ее двери, я заглянул в зарешеченное оконце на уровне глаз. Дротт был внутри – он склонился над распростертой на койке пациенткой, изнуренной женщиной средних лет. Пол камеры был забрызган кровью.
– Северьян, ты? – спросил, не оборачиваясь, Дротт.
– Я. Принес твой ужин и книги для шатлены Теклы. Тебе нужна помощь?
– Нет, все в порядке. Сорвала повязки, чтобы умереть от потери крови, да я заметил вовремя. Оставь поднос на столе, ладно? И, если есть время, закончи за меня раздачу еды.
Я колебался: вообще-то ученикам не положено иметь дело с теми, кто отдан на попечение гильдии.
– Давай-давай! Всех-то дел – рассовать подносы по кормушкам.
– Я принес еще книги.
– Просунь сквозь кормушку и их.
Какой-то миг я еще смотрел на него, склонившегося над мертвенно-бледной женщиной на койке, затем взял оставшиеся подносы и принялся выполнять просьбу Дрот-та. Большинству пациентов еще хватало сил подняться и принять передаваемую еду, но кое-кто не мог, и их подносы я оставлял у дверей – Дротт внесет после. По пути я видел нескольких женщин аристократического облика, но ни одна из них, похоже, не была шатленой Теклой, недавно доставленной к нам экзультанткой, с которой – по крайней мере, пока – обращались почтительно. Она оказалась в последней камере – о чем я мог бы догадаться и раньше. Камера эта, в дополнение к обычной обстановке – кровати, стулу и маленькому столику – была убрана ковром, а вместо обычного тряпья на пациентке было белое платье с широкими рукавами. Края рукавов и подол были здорово испачканы, однако платье до сих пор сохраняло особую элегантность, чуждую для меня так же, как и для самой камеры. Она сидела, неотрывно глядя на огонек свечи, отраженный в серебряном зеркальце, но, должно быть, почувствовала мой взгляд. Теперь я был бы рад сказать, что на лице ее не было страха, но, сказав так, солгал бы. Лицо ее было исполнено ужаса, который она изо всех сил старалась скрыть. – Ничего, ничего, – сказал я. – Я принес еду.
Кивком поблагодарив меня, она поднялась и подошла к двери. Она оказалась даже выше, чем я думал – голова ее едва не касалась потолка. А ее лицо – пусть скорее треугольное, чем округлое – сразу напомнило мне лицо гой женщины, что была в некрополе с Водалусом. Наверное – из-за огромных темно-синих глаз, окруженных голубоватой тенью, и длинных черных волос, очень похожих на капюшон плаща… Как бы там ни было, я полюбил ее сразу – полюбил со всей силой, с какой способен любить глупый мальчишка. Но, будучи всего-навсего тем самым глупым мальчишкой, не понял этого. Ее рука – бледная, холодная, слегка влажная и невообразимо узкая – коснулась моей, когда она принимала поднос.
– Еда – обычная, – сказал я. – Пожалуй, ты можешь получить кое-что получше, если попросишь. – Ты не носишь маски… – проговорила она. – Первое человеческое лицо здесь…
– Я – лишь ученик. Маску на меня возложат только через год.
* * *
Она улыбнулась, и я почувствовал себя совсем как тогда, в Атриуме Времени, только-только войдя в теплую комнату с чашкой чаю и печеньем. Рот ее был широк, а зубы – узки и очень белы; ее глаза, глубокие, точно резервуар под сводом Колокольной Башни, заблестели.
– Извини, – сказал я. – Я не расслышал тебя. Вновь улыбнувшись, она склонила набок прекрасную головку.
– Я хотела сказать, как рада видеть твое лицо, и спросила, буду ли и впредь иметь удовольствие принимать еду от тебя. Кстати, что это?
– Я здесь – только сегодня, потому что Дротт занят. Затем я хотел восстановить в памяти, что было на ее подносе (она поставила его на столик, так что сквозь решетку не разглядеть), но не смог, хоть напряг мозг до предела, и наконец неуверенно сказал:
– Наверное, тебе лучше съесть ужин. Я думаю, если ты попросишь Дротта, то сможешь получить что-нибудь получше.
– Люди всегда осыпали комплиментами мою стройную фигуру, но, поверь, я ем, словно дикий волк! Съем и это!
Взяв со столика поднос, она повернулась ко мне, точно поняла, что без посторонней помощи мне не разгадать тайны его содержимого.
– Вот это, зеленое – лук-порей, шатлена, – сказал я. – Коричневые зернышки – чечевица. И хлеб.
– Шатлена? Зачем эти формальности, ведь ты – мой тюремщик и можешь называть меня как захочешь. Теперь ее глубокие глаза сияли весельем.
– У меня нет желания оскорбить тебя, – сказал я. – Ты предпочитаешь, чтобы я называл тебя по-другому?
– Зови меня Теклой – это мое имя. Титулы – для формального общения, имена – для неформального; наша встреча – как раз из неформальных… Хотя, когда придет время моей казни, все формальности будут соблюдены?
– С экзультантами, как правило, поступают так.
– Тогда, надо думать, будет присутствовать экзарх – если только вы впустите его сюда – в платье с пурпуром. И еще некоторые – возможно, Старост Эгино… Это на самом деле хлеб?
Она ткнула в кусок пальчиком – таким белым, что мне показалось, будто хлеб может испачкать его.
– Да, – ответил я. – Шатлене, конечно же, приходилось есть хлеб и раньше, не правда ли?
– Но не такой. – Взяв тонкий ломтик, она откусила немного. – Хотя – и этот неплох. Ты говоришь, мне могут принести еду получше, если я попрошу?
– Думаю, да, шатлена.
– Текла. Я просила книги – два дня назад, когда меня привезли. Но не получила их.
– Они здесь, – сказал я. – Со мной. Сбегав к Дроттову столу, я принес книги и просунул в кормушку самую маленькую.
– О, чудесно! А остальные?
– Еще три.
Книга в коричневом переплете тоже прошла сквозь кормушку, Но две другие – зеленая и тот фолиант, с гербом на обложке – оказались слишком широки.
– Позже Дротт откроет дверь и передаст их тебе, – сказал я тогда.
– А ты не можешь? Так ужасно – видеть их сквозь эту штуку и не иметь возможности даже дотронуться…
– Вообще-то мне не положено даже кормить тебя. Этим надлежит заниматься Дротту.
– Но все же ты передал мне еду. И, кроме того, это ты принес книги. Разве тебе не полагалось вручить их мне?
Я смог лишь неуверенно возразить, потому что в принципе она была права. Правила, запрещающие ученикам работать в темницах, направлены на предотвращение побегов; но ведь этой хрупкой, несмотря на высокий рост, женщине нипочем не одолеть меня, и, таким образом, она не сможет беспрепятственно выйти наружу. Я пошел к камере, где Дротт все еще приводил в чувство пациентку, пытавшуюся покончить с собой, и принес ключи.
Оказавшись в камере Теклы и закрыв за собой дверь, я обнаружил, что не в силах вымолвить ни слова. Я пристроил книги на столике, где из-за подсвечника, подноса и графина с водой почти не оставалось места, и остановился в ожидании. Я знал, что должен идти, но не мог сделать этого.
– Может быть, сядешь?
Я присел на кровать, предоставив ей стул.
– Будь мы в моих покоях в Обители Абсолюта, я смогла бы предложить тебе больше комфорта. К несчастью, в то время тебя не вызывали туда.
Я покачал головой.
– Сейчас мне нечем угостить тебя, кроме этого. Тебе нравится чечевица?
– Я не стану есть этого, шатлена. Скоро – время моего собственного ужина, а здесь вряд ли достаточно и для тебя одной.
– Действительно… – Взяв с подноса перышко лука, она, будто не совсем понимая, что с ним делать, проглотила его, как ярмарочный фигляр глотает гадюку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42