В этом возрасте все предметы уже глубоко запечатлеваются в памяти. Именно здесь, вот на этом месте, должно было стоять жилище, построенное его предками, стоявшими у истоков возникновения канадской провинции.
Но никакого дома не было. На его месте — руины. Зловещие руины, но образовавшиеся не от воздействия времени, в этом нисколько не приходилось сомневаться. Почерневшие от копоти камни, закопченные куски стен, обломки обгорелых бревен, груды побелевшего пепла говорили о том, что дом уже очень давно стал добычей пламени.
Ужасная мысль промелькнула в голове Жана. Кто устроил пожар? Было ли это делом случая, неосторожности?.. Или дом подожгла мстительная рука?
Побуждаемый непреодолимой силой, Жан скользнул внутрь развалин... Разгреб ногою пепел, кучами лежавший на земле. Из-под обломков вылетели совы. Несомненно, никто и никогда не приходил сюда. Почему же здесь, в самом людном месте селения, почему здесь остались эти руины? По какой причине после пожара его не потрудились расчистить?
Все двенадцать лет после ухода из родного дома Жан не знал, что его фамильное гнездо разорено, что теперь это лишь груда почерневших от пламени обломков.
Застыв в неподвижности, он с тяжелым сердцем размышлял о своем печальном прошлом, о еще более печальном настоящем.
— Эй, что вы там делаете, сударь? — крикнул ему какой-то старик, направлявшийся в церковь и остановившийся напротив.
Жан, погруженный в свои мысли, ничего не ответил.
— Эй, — снова закричал старик, — вы что, глухой? Не стойте там! Если вас увидят, вам не поздоровится!
Жан выбрался из развалин, вышел на площадь и спросил у своего неожиданного собеседника:
— Это вы мне?
— Вам, сударь. Сюда ходить нельзя.
— А почему?
— Потому что это место проклято.
— Проклято? — прошептал Жан так тихо, что старик не расслышал.
— Вы, сударь, нездешний?
— Да, — ответил Жан.
— И, похоже, давненько не бывали в Шамбли?
— Да, много лет!
— Тогда неудивительно, что вы ничего не знаете... Послушайте меня... Я дам вам добрый совет... Не ходите в эти развалины!
— Но почему?..
— Потому что запятнаете себя даже тем, что ступите ногою на пепелище. Ведь это дом предателя!..
— Предателя?..
— Да, Симона Моргаза!
Однако несчастный юноша и сам слишком хорошо знал это.
Значит, от жилища, из которого его семья была изгнана двенадцать лет назад, от дома, который ему так захотелось повидать в последний раз и который, как он думал, еще стоит, остались лишь обломки разрушенных огнем стен! И с тех пор повелось, что место это стало позорищем, что никто не решался даже близко подойти к нему, и не было в Шамбли человека, который бы, взглянув на него, не послал ему проклятия! Да! Двенадцать лет прошло, а в этом селении, как и повсюду в канадских провинциях, ничто не избыло отвращения, внушаемого именем Симона Моргаза!
Жан опустил глаза, руки его дрожали, он чувствовал себя совсем разбитым. Не будь темноты, старик увидел бы, как краска стыда залила его лицо.
Старик снова заговорил:
— Вы канадец?
— Да, — ответил Жан.
— Тогда вы не можете не знать о преступлении, которое совершил Симон Моргаз.
— Кто в Канаде не знает об этом?
— Поистине, каждый, сударь. Вы, наверно, из восточных графств?
— Да, из восточных... из Нового Брауншвейга.
— О, издалека... очень издалека! Тогда вы наверно не знали, что дом этот сгорел?..
— Нет, не знал... Это произошло, вероятно, случайно?
— Отнюдь, сударь, отнюдь! — покачал головой старик. — Может быть, было бы лучше, если бы он загорелся от молнии! И, конечно, так бы и случилось рано или поздно, потому что Господь всевидящ! Но его правосудие опередили! На следующий же день после того, как Симона Моргаза с его семейством прогнали из Шамбли, все бросились к этому дому... И подожгли... А потом, чтобы память об этом никогда не стерлась, руины в назидание всем оставили в том виде, в каком вы их нашли! Приближаться к ним запрещено, да никто бы и не стал пятнать себя даже прахом этого дома!
Жан слушал, затаив дыхание. Запальчивость, с которой говорил этот человек, красноречиво свидетельствовала о том, что всеобщее презрение предателю сохранилось во всей своей силе! Там, куда Жан пришел искать семейных воспоминаний, сохранились лишь воспоминания позорные!
Однако собеседник его, продолжая разговор, понемногу удалялся от проклятого жилища, направляясь к церкви. В воздухе разносились последние удары колокола. Вот-вот должна была начаться служба. Уже слышались песнопения, прерываемые продолжительными паузами.
Тут старик сказал:
— Теперь, сударь, я вас покину, если только у вас нет желания зайти вместе со мною в церковь. Там вы можете услышать проповедь, которая производит большое впечатление на прихожан...
— Я не могу, — ответил Жан. — Мне необходимо до рассвета попасть в Лапрери.
— Тогда вам не стоит терять время, сударь. Хотя на дорогах сейчас безопасно. С некоторых пор полицейские агенты денно и нощно рыскают по Монреальскому графству, все гоняются за Жаном Безымянным, которого им никогда не схватить, да пошлет Господь такую милость на наш родной край!.. На этого юного героя все очень рассчитывают, сударь, и не без оснований... Если довериться слухам, здесь он обязательно найдет отважных людей, готовых последовать за ним.
— Как и во всем графстве, — ответил Жан. — Более того, сударь! Разве не обязаны мы искупить тот позор, что Симон Моргаз был нашим земляком?
Старик, как видно, любил поболтать, но когда он, наконец, собрался было распроститься с Жаном, пожелав ему доброй ночи, тот сам удержал его, спросив:
— А не знавали ли вы, дружище, семейство этого Симона Моргаза?
— Знавал, сударь, и очень хорошо. Сейчас мне семьдесят лет, а было пятьдесят восемь, когда это все случилось. Я всегда жил в этом краю, который был и его родиной, и никогда, о, никогда не подумал бы, что Симон докатится до такого! Что с ним стало? Не знаю. Быть может, он умер? А может статься, удрал за границу — под чужим именем, чтобы ему не могли швырнуть в лицо его собственное. Но его жена, дети! Ах, несчастные, как мне их жаль Особенно госпожу Бриджету! Я с ней часто виделся — всегда такая добрая, великодушная, хотя жилось ей нелегко. Все в нашем селении любили ее. Сердце ее было преисполнено горячей любви к родине. Чего только ей не пришлось перенести, бедной женщине, чего только не пришлось перенести!
Трудно выразить словами, что творилось в душе Жана! Перед развалинами разрушенного дома, там, где совершился последний акт предательства, где были выданы товарищи Симона Моргаза, услышать имя матери, мысленно пережить все выпавшие на ее долю невзгоды — это, казалось, было выше человеческих сил! Жану пришлось собрать всю свою недюжинную волю, чтобы сдержаться и не дать вырваться из груди скорбному стону.
А старик продолжал:
— Так же хорошо, как мать, знал я и обоих ее сыновей, сударь. Они были все в нее. О, несчастное семейство. Где-то они теперь? Все любили их за отзывчивый характер, за искренность, за доброе сердце. Старший был уже серьезным и очень прилежным юношей, младший — повеселее, а уж какой решительный, всегда заступится за слабого перед сильным! Его звали Жаном. А брата его Джоаном... постойте-ка, точно так же, как того молодого священника, что сейчас будет читать проповедь...
— Аббат Джоан? — воскликнул Жан.
— Вы его знаете?
— Нет, дружище... нет! Но я много наслышан о его проповедях.
— Ну так если вы его не знаете, сударь, вам обязательно надо познакомиться с ним! Он прошел по всем западным графствам, и везде люди стремились послушать его! На его проповедях яблоку упасть негде! Если б вы только могли отправиться в путь часом позже...
— Я иду с вами! — ответил Жан.
И они со стариком направились в церковь, где уже с трудом нашли себе место.
Начальные молитвы были прочитаны, проповедник только что взошел на кафедру.
Аббату Джоану было тридцать лет. Выразительным лицом, проникновенным взглядом, страстным и убедительным голосом он очень походил на брата — безбородого, как и он. В них обоих повторились черты характера, присущие их матери. Достаточно было увидеть и послушать Джоана, чтобы понять ту силу воздействия, которую он оказывал на толпу, привлекаемую славой о нем. Выразитель католической веры и веры в нацию, он был апостолом в истинном значении этого слова, преемником той сильной породы миссионеров, что способны по капле отдать всю кровь за свои верования и убеждения.
Аббат Джоан начал читать проповедь. За всем, что он говорил во славу Бога, стояло и другое — то, что он хотел сказать во славу своего отечества. Он не раз заговаривал о нынешнем положении Канады, дабы зажечь слушателей, патриотизм которых лишь ожидал удобного случая, чтобы выразиться в действии. Под сводами скромной сельской церквушки его жесты, речь, интонации вызывали сдержанный трепет, когда он призывал кару небесную на расхитителей общественной свободы. Могло показаться, что его мощный голос звучит призывным набатом, что его воздетые руки потрясают с высоты кафедры знаменем независимости.
Скрывшись в тени, Жан слушал его. Ему казалось, что устами брата говорит он сам. Ибо в двух этих существах, столь близких душою, жили одни и те же мысли, одни и те же устремления. Оба они, каждый по-своему, боролись за благополучие своей родины, один — словом, другой — делом, и тот и другой одинаково были готовы к самопожертвованию.
В ту эпоху католическое духовенство пользовалось в Канаде значительным влиянием с двух точек зрения — социальной и интеллектуальной. На священников там смотрели почти как на святых. Шла непримиримая борьба между старыми католическими верованиями, введенными французской прослойкой с момента основания колонии, и протестантскими догмами, которые старались привить всем сословиям англичане. Прихожане группировались вокруг своих пасторов — истинных предводителей прихода, и политики, стремившиеся вырвать канадские провинции из рук англосаксов, не чурались союза духовенства и верующих.
Аббат Джоан, как известно, принадлежал к братству Св. Сюльпиция. Но читатель, возможно, не знает, что этот орден, владеющий частью территорий с самого начала завоевания колонии, еще и поныне получает с них значительные доходы. Разного рода повинности, установленные на основании владельческих прав, дарованных ордену кардиналом Ришелье, особенно на острове Монреаль, все еще взимаются в пользу этого братства. Отсюда следует, что сюльпициане составляют в Канаде корпорацию, столь же почитаемую, сколь могущественную, и что священники, оставаясь самыми богатыми землевладельцами в стране, являются также и самыми влиятельными людьми.
Проповедь (можно было бы даже сказать — патриотическая речь) аббата Джоана длилась примерно три четверги часа. Она привела слушателей в такой восторг, что, если бы не святость места, речь священника не раз прерывалась бы овациями. Каждое его слово отзывалось в сердцах патриотически настроенных прихожан. Быть может, покажется странным, что власти беспрепятственно допускали эти проповеди, в которых под эгидой Евангелия проводилась реформистская пропаганда? Но в них было трудно уловить прямое подстрекательство к восстанию, к тому же соборные кафедры всегда пользовались свободой, посягнуть на которую правительство могло лишь с большой опаской.
Проповедь окончилась. Пока толпа людей расходилась, Жан отошел в угол церкви. Уж не собирался ли он открыться аббату Джоану, пожать ему руку, перемолвиться с ним парой слов — прежде чем отправиться на встречу со своими товарищами на ферме «Шипоган»? Разумеется, да. Братья не виделись уже несколько месяцев, разойдясь каждый в свою сторону, чтобы преданно служить одному общему делу — освобождению нации.
Стоя позади крайних опор нефа, Жан пережидал толпу, как вдруг снаружи послышался шум. То были крики, вопли, вой — неистовая вспышка людского гнева и ярости. Одновременно сполохи света стали вдруг озарять окрестность, их отблеск проник и внутрь церкви.
Что же там происходило?
Толпа прихожан ринулась наружу, увлеченный ею помимо своей воли Жан проследовал за людьми до самой середины площади.
Там перед развалинами дома предателя был разведен большой костер. Мужчины, к которым тут же присоединились дети и женщины, поддерживали огонь, подбрасывая охапки хвороста.
Со всех сторон неслись исступленные крики:
— В огонь предателя!.. В огонь Симона Моргаза!
И тут к огню подтащили какое-то чучело, одетое в лохмотья.
Жан все понял. Жители Шамбли собирались на свой лад казнить негодяя — подобно тому, как в Лондоне по традиции все еще таскают по улицам чучело Ги Фаукёса, преступного героя Порохового заговора. Ведь сегодня было 27 сентября — годовщина того дня, когда Вальтер Годж и его товарищи Франсуа Клерк и Робер Фарран взошли на эшафот.
Объятый ужасом, Жан хотел убежать... Но не смог двинуться с места, ноги его буквально приросли к земле. Он живо представил себе отца, которого осыпает проклятиями, награждает ударами, забрасывает грязью обезумевшая от ненависти толпа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Но никакого дома не было. На его месте — руины. Зловещие руины, но образовавшиеся не от воздействия времени, в этом нисколько не приходилось сомневаться. Почерневшие от копоти камни, закопченные куски стен, обломки обгорелых бревен, груды побелевшего пепла говорили о том, что дом уже очень давно стал добычей пламени.
Ужасная мысль промелькнула в голове Жана. Кто устроил пожар? Было ли это делом случая, неосторожности?.. Или дом подожгла мстительная рука?
Побуждаемый непреодолимой силой, Жан скользнул внутрь развалин... Разгреб ногою пепел, кучами лежавший на земле. Из-под обломков вылетели совы. Несомненно, никто и никогда не приходил сюда. Почему же здесь, в самом людном месте селения, почему здесь остались эти руины? По какой причине после пожара его не потрудились расчистить?
Все двенадцать лет после ухода из родного дома Жан не знал, что его фамильное гнездо разорено, что теперь это лишь груда почерневших от пламени обломков.
Застыв в неподвижности, он с тяжелым сердцем размышлял о своем печальном прошлом, о еще более печальном настоящем.
— Эй, что вы там делаете, сударь? — крикнул ему какой-то старик, направлявшийся в церковь и остановившийся напротив.
Жан, погруженный в свои мысли, ничего не ответил.
— Эй, — снова закричал старик, — вы что, глухой? Не стойте там! Если вас увидят, вам не поздоровится!
Жан выбрался из развалин, вышел на площадь и спросил у своего неожиданного собеседника:
— Это вы мне?
— Вам, сударь. Сюда ходить нельзя.
— А почему?
— Потому что это место проклято.
— Проклято? — прошептал Жан так тихо, что старик не расслышал.
— Вы, сударь, нездешний?
— Да, — ответил Жан.
— И, похоже, давненько не бывали в Шамбли?
— Да, много лет!
— Тогда неудивительно, что вы ничего не знаете... Послушайте меня... Я дам вам добрый совет... Не ходите в эти развалины!
— Но почему?..
— Потому что запятнаете себя даже тем, что ступите ногою на пепелище. Ведь это дом предателя!..
— Предателя?..
— Да, Симона Моргаза!
Однако несчастный юноша и сам слишком хорошо знал это.
Значит, от жилища, из которого его семья была изгнана двенадцать лет назад, от дома, который ему так захотелось повидать в последний раз и который, как он думал, еще стоит, остались лишь обломки разрушенных огнем стен! И с тех пор повелось, что место это стало позорищем, что никто не решался даже близко подойти к нему, и не было в Шамбли человека, который бы, взглянув на него, не послал ему проклятия! Да! Двенадцать лет прошло, а в этом селении, как и повсюду в канадских провинциях, ничто не избыло отвращения, внушаемого именем Симона Моргаза!
Жан опустил глаза, руки его дрожали, он чувствовал себя совсем разбитым. Не будь темноты, старик увидел бы, как краска стыда залила его лицо.
Старик снова заговорил:
— Вы канадец?
— Да, — ответил Жан.
— Тогда вы не можете не знать о преступлении, которое совершил Симон Моргаз.
— Кто в Канаде не знает об этом?
— Поистине, каждый, сударь. Вы, наверно, из восточных графств?
— Да, из восточных... из Нового Брауншвейга.
— О, издалека... очень издалека! Тогда вы наверно не знали, что дом этот сгорел?..
— Нет, не знал... Это произошло, вероятно, случайно?
— Отнюдь, сударь, отнюдь! — покачал головой старик. — Может быть, было бы лучше, если бы он загорелся от молнии! И, конечно, так бы и случилось рано или поздно, потому что Господь всевидящ! Но его правосудие опередили! На следующий же день после того, как Симона Моргаза с его семейством прогнали из Шамбли, все бросились к этому дому... И подожгли... А потом, чтобы память об этом никогда не стерлась, руины в назидание всем оставили в том виде, в каком вы их нашли! Приближаться к ним запрещено, да никто бы и не стал пятнать себя даже прахом этого дома!
Жан слушал, затаив дыхание. Запальчивость, с которой говорил этот человек, красноречиво свидетельствовала о том, что всеобщее презрение предателю сохранилось во всей своей силе! Там, куда Жан пришел искать семейных воспоминаний, сохранились лишь воспоминания позорные!
Однако собеседник его, продолжая разговор, понемногу удалялся от проклятого жилища, направляясь к церкви. В воздухе разносились последние удары колокола. Вот-вот должна была начаться служба. Уже слышались песнопения, прерываемые продолжительными паузами.
Тут старик сказал:
— Теперь, сударь, я вас покину, если только у вас нет желания зайти вместе со мною в церковь. Там вы можете услышать проповедь, которая производит большое впечатление на прихожан...
— Я не могу, — ответил Жан. — Мне необходимо до рассвета попасть в Лапрери.
— Тогда вам не стоит терять время, сударь. Хотя на дорогах сейчас безопасно. С некоторых пор полицейские агенты денно и нощно рыскают по Монреальскому графству, все гоняются за Жаном Безымянным, которого им никогда не схватить, да пошлет Господь такую милость на наш родной край!.. На этого юного героя все очень рассчитывают, сударь, и не без оснований... Если довериться слухам, здесь он обязательно найдет отважных людей, готовых последовать за ним.
— Как и во всем графстве, — ответил Жан. — Более того, сударь! Разве не обязаны мы искупить тот позор, что Симон Моргаз был нашим земляком?
Старик, как видно, любил поболтать, но когда он, наконец, собрался было распроститься с Жаном, пожелав ему доброй ночи, тот сам удержал его, спросив:
— А не знавали ли вы, дружище, семейство этого Симона Моргаза?
— Знавал, сударь, и очень хорошо. Сейчас мне семьдесят лет, а было пятьдесят восемь, когда это все случилось. Я всегда жил в этом краю, который был и его родиной, и никогда, о, никогда не подумал бы, что Симон докатится до такого! Что с ним стало? Не знаю. Быть может, он умер? А может статься, удрал за границу — под чужим именем, чтобы ему не могли швырнуть в лицо его собственное. Но его жена, дети! Ах, несчастные, как мне их жаль Особенно госпожу Бриджету! Я с ней часто виделся — всегда такая добрая, великодушная, хотя жилось ей нелегко. Все в нашем селении любили ее. Сердце ее было преисполнено горячей любви к родине. Чего только ей не пришлось перенести, бедной женщине, чего только не пришлось перенести!
Трудно выразить словами, что творилось в душе Жана! Перед развалинами разрушенного дома, там, где совершился последний акт предательства, где были выданы товарищи Симона Моргаза, услышать имя матери, мысленно пережить все выпавшие на ее долю невзгоды — это, казалось, было выше человеческих сил! Жану пришлось собрать всю свою недюжинную волю, чтобы сдержаться и не дать вырваться из груди скорбному стону.
А старик продолжал:
— Так же хорошо, как мать, знал я и обоих ее сыновей, сударь. Они были все в нее. О, несчастное семейство. Где-то они теперь? Все любили их за отзывчивый характер, за искренность, за доброе сердце. Старший был уже серьезным и очень прилежным юношей, младший — повеселее, а уж какой решительный, всегда заступится за слабого перед сильным! Его звали Жаном. А брата его Джоаном... постойте-ка, точно так же, как того молодого священника, что сейчас будет читать проповедь...
— Аббат Джоан? — воскликнул Жан.
— Вы его знаете?
— Нет, дружище... нет! Но я много наслышан о его проповедях.
— Ну так если вы его не знаете, сударь, вам обязательно надо познакомиться с ним! Он прошел по всем западным графствам, и везде люди стремились послушать его! На его проповедях яблоку упасть негде! Если б вы только могли отправиться в путь часом позже...
— Я иду с вами! — ответил Жан.
И они со стариком направились в церковь, где уже с трудом нашли себе место.
Начальные молитвы были прочитаны, проповедник только что взошел на кафедру.
Аббату Джоану было тридцать лет. Выразительным лицом, проникновенным взглядом, страстным и убедительным голосом он очень походил на брата — безбородого, как и он. В них обоих повторились черты характера, присущие их матери. Достаточно было увидеть и послушать Джоана, чтобы понять ту силу воздействия, которую он оказывал на толпу, привлекаемую славой о нем. Выразитель католической веры и веры в нацию, он был апостолом в истинном значении этого слова, преемником той сильной породы миссионеров, что способны по капле отдать всю кровь за свои верования и убеждения.
Аббат Джоан начал читать проповедь. За всем, что он говорил во славу Бога, стояло и другое — то, что он хотел сказать во славу своего отечества. Он не раз заговаривал о нынешнем положении Канады, дабы зажечь слушателей, патриотизм которых лишь ожидал удобного случая, чтобы выразиться в действии. Под сводами скромной сельской церквушки его жесты, речь, интонации вызывали сдержанный трепет, когда он призывал кару небесную на расхитителей общественной свободы. Могло показаться, что его мощный голос звучит призывным набатом, что его воздетые руки потрясают с высоты кафедры знаменем независимости.
Скрывшись в тени, Жан слушал его. Ему казалось, что устами брата говорит он сам. Ибо в двух этих существах, столь близких душою, жили одни и те же мысли, одни и те же устремления. Оба они, каждый по-своему, боролись за благополучие своей родины, один — словом, другой — делом, и тот и другой одинаково были готовы к самопожертвованию.
В ту эпоху католическое духовенство пользовалось в Канаде значительным влиянием с двух точек зрения — социальной и интеллектуальной. На священников там смотрели почти как на святых. Шла непримиримая борьба между старыми католическими верованиями, введенными французской прослойкой с момента основания колонии, и протестантскими догмами, которые старались привить всем сословиям англичане. Прихожане группировались вокруг своих пасторов — истинных предводителей прихода, и политики, стремившиеся вырвать канадские провинции из рук англосаксов, не чурались союза духовенства и верующих.
Аббат Джоан, как известно, принадлежал к братству Св. Сюльпиция. Но читатель, возможно, не знает, что этот орден, владеющий частью территорий с самого начала завоевания колонии, еще и поныне получает с них значительные доходы. Разного рода повинности, установленные на основании владельческих прав, дарованных ордену кардиналом Ришелье, особенно на острове Монреаль, все еще взимаются в пользу этого братства. Отсюда следует, что сюльпициане составляют в Канаде корпорацию, столь же почитаемую, сколь могущественную, и что священники, оставаясь самыми богатыми землевладельцами в стране, являются также и самыми влиятельными людьми.
Проповедь (можно было бы даже сказать — патриотическая речь) аббата Джоана длилась примерно три четверги часа. Она привела слушателей в такой восторг, что, если бы не святость места, речь священника не раз прерывалась бы овациями. Каждое его слово отзывалось в сердцах патриотически настроенных прихожан. Быть может, покажется странным, что власти беспрепятственно допускали эти проповеди, в которых под эгидой Евангелия проводилась реформистская пропаганда? Но в них было трудно уловить прямое подстрекательство к восстанию, к тому же соборные кафедры всегда пользовались свободой, посягнуть на которую правительство могло лишь с большой опаской.
Проповедь окончилась. Пока толпа людей расходилась, Жан отошел в угол церкви. Уж не собирался ли он открыться аббату Джоану, пожать ему руку, перемолвиться с ним парой слов — прежде чем отправиться на встречу со своими товарищами на ферме «Шипоган»? Разумеется, да. Братья не виделись уже несколько месяцев, разойдясь каждый в свою сторону, чтобы преданно служить одному общему делу — освобождению нации.
Стоя позади крайних опор нефа, Жан пережидал толпу, как вдруг снаружи послышался шум. То были крики, вопли, вой — неистовая вспышка людского гнева и ярости. Одновременно сполохи света стали вдруг озарять окрестность, их отблеск проник и внутрь церкви.
Что же там происходило?
Толпа прихожан ринулась наружу, увлеченный ею помимо своей воли Жан проследовал за людьми до самой середины площади.
Там перед развалинами дома предателя был разведен большой костер. Мужчины, к которым тут же присоединились дети и женщины, поддерживали огонь, подбрасывая охапки хвороста.
Со всех сторон неслись исступленные крики:
— В огонь предателя!.. В огонь Симона Моргаза!
И тут к огню подтащили какое-то чучело, одетое в лохмотья.
Жан все понял. Жители Шамбли собирались на свой лад казнить негодяя — подобно тому, как в Лондоне по традиции все еще таскают по улицам чучело Ги Фаукёса, преступного героя Порохового заговора. Ведь сегодня было 27 сентября — годовщина того дня, когда Вальтер Годж и его товарищи Франсуа Клерк и Робер Фарран взошли на эшафот.
Объятый ужасом, Жан хотел убежать... Но не смог двинуться с места, ноги его буквально приросли к земле. Он живо представил себе отца, которого осыпает проклятиями, награждает ударами, забрасывает грязью обезумевшая от ненависти толпа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47