.. Ты сделал бы разумнее, если бы укрылся в надежном месте… и написал мне оттуда. По получении твоего письма я нарушил бы молчание и объяснил цель моей поездки… Что мне стоило перенести еще несколько дней тяжелых испытаний, лишь бы тебе уже ничего не, угрожало?
— Отец, — твердым голосом сказала тогда Илька, — выслушай все же мой ответ. Что бы ни случилось дальше, Владимир хорошо поступил, и всей моей жизни не хватит, чтобы уплатить этот долг…
— Спасибо, Илька, спасибо! — воскликнул Владимир. — Этот долг уже уплачен, если я избавлю вашего отца от того, чтобы хоть один лишний день над ним тяготело обвинение.
Благодаря вмешательству Владимира Янова невиновность Дмитрия Николева не вызывала теперь сомнений. Известие об этом быстро распространилось по городу. В том, что господа Иохаузены со злобным упорством не хотели этому верить, в том, что майор Вердер явно сожалел, что славянин избавился от обвинений, в том, что друзья банкира приняли эту весть весьма холодно, — не было ничего удивительного, и читатель вскоре увидит, сложили ли они оружие. Но известно, с какой быстротой, часто лишенной логики, происходит поворот в общественном мнении. Это как раз и произошло в данном случае. Волнение улеглось, толпа уже не угрожала вломиться в дом Дмитрия Николева; полиции больше незачем было оберегать его от народной ярости.
Но оставалось решить вопрос о судьбе Владимира Янова. Ведь, несмотря на то, что лишь душевное благородство и чувство долга привели его в Ригу, он тем не менее оставался политическим преступником, беглым каторжником из сибирских копей.
Полковник Рагенов обратился к нему благожелательным тоном, однако с холодной сдержанностью русского чиновника — полковника полиции.
— Владимир Янов, вы бежали из ссылки, и я должен запросить указаний на ваш счет у губернатора. Я отправлюсь сейчас к генералу Горко. В ожидании моего возвращения разрешаю вам оставаться в этом доме, если вы дадите мне слово, что не будете пытаться бежать.
— Даю слово, полковник, — отвечал Владимир.
Полковник ушел, оставив, впрочем, Эка с полицейскими сторожить дом.
Не станем описывать горячие излияния, которым предались Иван, Илька и Владимир. Доктор Гамин и г-н Делапорт поспешили оставить их одних. Семья учителя снова после долгих лет пережила несколько мгновений настоящего счастья. Снова они были вместе, говорили друг с другом, даже строили планы на будущее. Они забыли и опасное положение Янова и его осуждение на каторгу; не думали они ни о последствиях его побега из Сибири, которые могли быть ужасны, ни о полковнике, который должен был скоро вернуться и сообщить решение губернатора.
Полковник вернулся через час и, обратившись к Владимиру, сказал:
— По приказу генерала Горко вы отправитесь в рижскую крепость, где будете дожидаться распоряжений из Петербурга.
— Я готов подчиниться, полковник, — ответил Владимир и, обращаясь к своим близким, сказал: — Прощай, мой отец, мой брат Иван, прощай, моя сестра Илька!
— Нет… ваша жена! — ответила девушка.
Они расстались. Надолго ли? Владимир Янов покинул дом, в который он принес столько счастья.
С этого дня всеобщее внимание, вызываемое этим далеко не законченным делом, было приковано к беглецу, который не поколебался ради спасения Николева пожертвовать своей свободой, а может быть, и жизнью, — ведь он политический преступник. Как бы ни относиться к делу Дмитрия Николева, нельзя было не восхищаться таким поступком. Даже в противном лагере женщины наперебой славили благородство души Владимира Янова. Вызывала сочувствие и столь трогательная сторона в его историй — любовь к Ильке Никелевой, их внезапная разлука накануне свадьбы!.. Однако какое же решение примет теперь император?.. Отправят ли несчастного обратно в Восточную Сибирь, откуда он бежал ценой стольких усилий, преодолев столько опасностей? Не суждено ли невесте, обретшей мимолетное счастье встречи с ним, оплакивать его вечно?.. Что ожидает его по выходе из рижской крепости: заслужит ли он помилование, или будет снова отправлен в изгнание?..
Было бы, однако, ошибкой предполагать, что внезапное и никем нежданное вмешательство Владимира Янова совершенно оправдало в глазах всех Дмитрия Николева. В таком городе, как Рига, столь проникнутом германским духом, этого не могло случиться. В особенности высшие слои рижского общества не могли примириться с тем, что этот учитель — выразитель чаяний славянского населения — так просто отделался от тяготевшего над ним обвинения. Газеты немецкой партии со свойственной им недобросовестностью продолжали всячески внушать сомнение в невиновности Николева. Ведь убийца-то до сих пор не был обнаружен. Жертва взывала к отмщению, и взывала главным образом злобными, нетерпимыми голосами противников всего русского.
Выражая мнение многочисленных врагов учителя, не желавших упускать из рук добычу, Франк Иохаузен говорил:
— Допустим, что причина поездки Дмитрия Николева теперь известна… Пусть он ездил в Пернов для встречи с Владимиром Яновым!.. Пусть даже в четыре часа утра он вышел из корчмы лишь для того, чтобы скорее добраться до Пернова!.. Но ночь-то с тринадцатого на четырнадцатое он провел все же в трактире «Сломанный крест», да или нет?.. Пох-то был убит ночью в этом самом трактире, да или нет?.. Кто же может быть убийцей как не путешественник, занимавший комнату, где обнаружено орудие взлома?.. А разве не Дмитрий Николев этот самый путешественник?..
На такие вопросы можно было дать только утвердительный ответ. Но против «да или нет» банкира можно было поставить следующие вопросы: «Разве не мог совершить убийство какой-нибудь злоумышленник, явившийся с улицы, да или нет?.. А не был ли убийцей корчмарь Кроф?.. Ведь он имел больше возможностей убить Поха до или после ухода учителя? Не знал разве Кроф, что в сумке банковского артельщика находится крупная сумма?»
На это следствие давало ответ, что при обыске не обнаружено никаких улик против трактирщика, — ответ не вполне убедительный. С другой стороны, судебные власти, не отказывались допустить, что это убийство могло быть делом рук одного из разбойников, замеченных с некоторых пор в Северной Лифляндии.
Таково было мнение полковника Рагенова, который на следующий день после описанных событий беседовал по поводу этого дела с майором Вердером и, как и следовало ожидать, не находил с ним общей точки зрения.
— Видите ли, майор, — говорил он, — мне кажется маловероятным, чтобы Николев вылез ночью из окна своей комнаты и забрался через окно к Поху…
— Ну, а следы на подоконнике?.. — возразил майор.
— Следы?.. Нужно бы сначала удостовериться, что они недавнего происхождения, а это вовсе не доказано… Трактир «Сломанный крест» стоит совершенно уединенно у дороги… Весьма вероятно, что какой-нибудь бродяга в ту или другую ночь пытался выломать ставень…
— Осмелюсь заметить, господин полковник, что убийца должен был знать о наличии крупной поживы, а как раз Николеву это было известно…
— И другим тоже, — с живостью возразил полковник Рагенов. — Ведь Пох весьма легкомысленно болтал об этом, держал свою сумку у всех на виду… Разве на знали об этом и Кроф, и кондуктор Брокс, и ямщики, сменявшиеся на каждой станции, не говоря уже о крестьянах и дровосеках, выпивавших в большой комнате, когда Николев и банковский артельщик вошли в трактир?
Это, конечно, были веские доводы. Подозрения падали не на одного только Дмитрия Николева. Оставалось еще доказать, что острая нужда в деньгах могла заставить учителя прибегнуть к убийству с грабежом.
Однако, несмотря ни на что, майор продолжал настаивать на виновности Николева.
— Я прихожу к выводу, — воскликнул полковник, — что немец всегда остается немцем…
— Как и славянин — всегда славянином, — отпарировал майор.
— Предоставим следователю Керсдорфу продолжать дознание, — заключил спор полковник Рагенов, — когда следствие кончится, будет время взвесить все «за» и «против».
В стороне от этих толков, разжигаемых политическими страстями того времени, г-н Керсдорф продолжал тщательно вести расследование. Ему всегда претила мысль о виновности Николева, и теперь, когда цель поездки учителя, которую тот до сих пор отказывался объяснить, стала известна, тем более находил он оправдание своему внутреннему убеждению. Но кто же тогда совершил убийство?.. Многие свидетели побывали в кабинете г-на Керсдорфа. Были тут и ямщики с различных станций между Ригой и Перновым, и крестьяне, и дровосеки, находившиеся в трактире, когда туда явился Пох, — словом, все, кто знал, зачем банковский артельщик ехал в Ревель, то есть знал, что он должен был внести там деньги на счет братьев Иохаузенов. Однако ничто не давало повода заподозрить кого-либо из этих людей.
Кондуктор Брокс был допрошен даже несколько раз. Ведь он лучше, чем кто-либо другой, знал, зачем едет Пох и что при нем крупная сумма. Но от этого честного малого отскакивали все подозрения. После случая с каретой он отправился с возницей и лошадьми в Пернов и переночевал в пристанционной корчме. Никаких сомнений это не вызывало. Его алиби было неопровержимо. Не могло быть и речи о том, чтобы заподозрить его.
Таким образом, предположение, что это дело рук какого-нибудь злоумышленника с улицы, приходилось отбросить. Да и как бы пришло в голову разбойнику с большой дороги ограбить банковского артельщика, если он ничего о нем не знал? Разве только допустить, что он каким-то образом проведал в Риге о поручении, данном Поху, и тогда, старательно проследив за ним и дождавшись удобного случая, воспользовался поломкой кареты, вынудившей Поха остановиться в трактире «Сломанный крест»…
Даже допустив такое предположение, все же казалось более вероятным, что преступление совершено одним из тех, кто ночевал в корчме. Но их было всего двое: корчмарь и Дмитрий Николев.
Со времени происшествия Кроф не отлучался из трактира, где, как известно, находился под надзором полицейских. Его несколько раз возили к следователю и подвергали долгому и тщательному допросу. Ничто в его поведении, ничто в его ответах не давало ни малейшего повода для подозрений. Между тем он продолжал утверждать, что убийцей должен быть Дмитрий Николев, так как у него были все возможности совершить это преступление.
— И вы не слышали ночью никакого шума?.. — спрашивал его г-н Керсдорф.
— Никакого, господин следователь.
— Как же это возможно: одно окно пришлось отворить, другое взломать?..
— Моя спальня со стороны двора, — ответил Кроф, — а окна обеих комнат выходят на большую дорогу… Я спал крепким сном… Впрочем, в эту ночь бушевала такая буря, что из-за ветра все равно не было ничего слышно.
Слушая показания Крофа, следователь внимательно изучал его, но, хотя в глубине души и был предубежден против трактирщика, не имел повода поставить под сомнение правдивость его показаний.
После каждого допроса Кроф без конвоя возвращался в «Сломанный крест». Если даже он виновен, не лучше ли оставить его на свободе, одновременно наблюдая за ним?.. А вдруг да он выдаст себя чем-нибудь?..
Прошло четыре дня с тех пор, как Владимира Янова заключили в рижскую крепость.
Узнику по приказанию губернатора была предоставлена отдельная комната. С ним обходились вежливо, как того заслуживало его общественное положение и поведение. Генерал Горко не сомневался, что никто в верхах не осудит его за эти послабления, какой бы оборот ни приняло дело Владимира Янова.
Дмитрий Николев, здоровье которого было поколеблено столь сильными потрясениями, не выходил из дому и не мог при всем желании навещать его. Семье Никелевых и друзьям Владимира Янова доступ в тюрьму был разрешен. Иван и Илька ежедневно бывали в крепости и навещали узника в его камере. Какие долгие дружеские беседы, полные надежд и мечтании, велись там! Да! Сестра и брат верили, хотели верить в великодушие императора… Его величество не может остаться бесчувственным к мольбам несчастной семьи, подвергавшейся столь долгим и тяжким испытаниям… Владимира и Ильку не будут больше отделять друг от друга тысячи верст, их не разлучит пожизненная ссылка Владимира, еще более ужасная, чем все расстояния… Любящие смогут, наконец, через несколько недель сочетаться браком, если император помилует Янова… Было известно, что губернатор ходатайствует об этом… Особое положение Дмитрия Николева в Риге накануне выборов, где он представлял славянскую партию, стремление правительства к русификации городского управления в Прибалтийских областях — все это должно было способствовать полному освобождению беглеца от наказания.
Двадцать четвертого апреля, попрощавшись с Яновым, с отцом и сестрой, Иван отбыл из Риги обратно в Дерпт. С высоко поднятой головой возвращался он в университет, он, которого там обозвали сыном убийцы.
Излишне было бы описывать прием, оказанный ему товарищами по корпорации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Отец, — твердым голосом сказала тогда Илька, — выслушай все же мой ответ. Что бы ни случилось дальше, Владимир хорошо поступил, и всей моей жизни не хватит, чтобы уплатить этот долг…
— Спасибо, Илька, спасибо! — воскликнул Владимир. — Этот долг уже уплачен, если я избавлю вашего отца от того, чтобы хоть один лишний день над ним тяготело обвинение.
Благодаря вмешательству Владимира Янова невиновность Дмитрия Николева не вызывала теперь сомнений. Известие об этом быстро распространилось по городу. В том, что господа Иохаузены со злобным упорством не хотели этому верить, в том, что майор Вердер явно сожалел, что славянин избавился от обвинений, в том, что друзья банкира приняли эту весть весьма холодно, — не было ничего удивительного, и читатель вскоре увидит, сложили ли они оружие. Но известно, с какой быстротой, часто лишенной логики, происходит поворот в общественном мнении. Это как раз и произошло в данном случае. Волнение улеглось, толпа уже не угрожала вломиться в дом Дмитрия Николева; полиции больше незачем было оберегать его от народной ярости.
Но оставалось решить вопрос о судьбе Владимира Янова. Ведь, несмотря на то, что лишь душевное благородство и чувство долга привели его в Ригу, он тем не менее оставался политическим преступником, беглым каторжником из сибирских копей.
Полковник Рагенов обратился к нему благожелательным тоном, однако с холодной сдержанностью русского чиновника — полковника полиции.
— Владимир Янов, вы бежали из ссылки, и я должен запросить указаний на ваш счет у губернатора. Я отправлюсь сейчас к генералу Горко. В ожидании моего возвращения разрешаю вам оставаться в этом доме, если вы дадите мне слово, что не будете пытаться бежать.
— Даю слово, полковник, — отвечал Владимир.
Полковник ушел, оставив, впрочем, Эка с полицейскими сторожить дом.
Не станем описывать горячие излияния, которым предались Иван, Илька и Владимир. Доктор Гамин и г-н Делапорт поспешили оставить их одних. Семья учителя снова после долгих лет пережила несколько мгновений настоящего счастья. Снова они были вместе, говорили друг с другом, даже строили планы на будущее. Они забыли и опасное положение Янова и его осуждение на каторгу; не думали они ни о последствиях его побега из Сибири, которые могли быть ужасны, ни о полковнике, который должен был скоро вернуться и сообщить решение губернатора.
Полковник вернулся через час и, обратившись к Владимиру, сказал:
— По приказу генерала Горко вы отправитесь в рижскую крепость, где будете дожидаться распоряжений из Петербурга.
— Я готов подчиниться, полковник, — ответил Владимир и, обращаясь к своим близким, сказал: — Прощай, мой отец, мой брат Иван, прощай, моя сестра Илька!
— Нет… ваша жена! — ответила девушка.
Они расстались. Надолго ли? Владимир Янов покинул дом, в который он принес столько счастья.
С этого дня всеобщее внимание, вызываемое этим далеко не законченным делом, было приковано к беглецу, который не поколебался ради спасения Николева пожертвовать своей свободой, а может быть, и жизнью, — ведь он политический преступник. Как бы ни относиться к делу Дмитрия Николева, нельзя было не восхищаться таким поступком. Даже в противном лагере женщины наперебой славили благородство души Владимира Янова. Вызывала сочувствие и столь трогательная сторона в его историй — любовь к Ильке Никелевой, их внезапная разлука накануне свадьбы!.. Однако какое же решение примет теперь император?.. Отправят ли несчастного обратно в Восточную Сибирь, откуда он бежал ценой стольких усилий, преодолев столько опасностей? Не суждено ли невесте, обретшей мимолетное счастье встречи с ним, оплакивать его вечно?.. Что ожидает его по выходе из рижской крепости: заслужит ли он помилование, или будет снова отправлен в изгнание?..
Было бы, однако, ошибкой предполагать, что внезапное и никем нежданное вмешательство Владимира Янова совершенно оправдало в глазах всех Дмитрия Николева. В таком городе, как Рига, столь проникнутом германским духом, этого не могло случиться. В особенности высшие слои рижского общества не могли примириться с тем, что этот учитель — выразитель чаяний славянского населения — так просто отделался от тяготевшего над ним обвинения. Газеты немецкой партии со свойственной им недобросовестностью продолжали всячески внушать сомнение в невиновности Николева. Ведь убийца-то до сих пор не был обнаружен. Жертва взывала к отмщению, и взывала главным образом злобными, нетерпимыми голосами противников всего русского.
Выражая мнение многочисленных врагов учителя, не желавших упускать из рук добычу, Франк Иохаузен говорил:
— Допустим, что причина поездки Дмитрия Николева теперь известна… Пусть он ездил в Пернов для встречи с Владимиром Яновым!.. Пусть даже в четыре часа утра он вышел из корчмы лишь для того, чтобы скорее добраться до Пернова!.. Но ночь-то с тринадцатого на четырнадцатое он провел все же в трактире «Сломанный крест», да или нет?.. Пох-то был убит ночью в этом самом трактире, да или нет?.. Кто же может быть убийцей как не путешественник, занимавший комнату, где обнаружено орудие взлома?.. А разве не Дмитрий Николев этот самый путешественник?..
На такие вопросы можно было дать только утвердительный ответ. Но против «да или нет» банкира можно было поставить следующие вопросы: «Разве не мог совершить убийство какой-нибудь злоумышленник, явившийся с улицы, да или нет?.. А не был ли убийцей корчмарь Кроф?.. Ведь он имел больше возможностей убить Поха до или после ухода учителя? Не знал разве Кроф, что в сумке банковского артельщика находится крупная сумма?»
На это следствие давало ответ, что при обыске не обнаружено никаких улик против трактирщика, — ответ не вполне убедительный. С другой стороны, судебные власти, не отказывались допустить, что это убийство могло быть делом рук одного из разбойников, замеченных с некоторых пор в Северной Лифляндии.
Таково было мнение полковника Рагенова, который на следующий день после описанных событий беседовал по поводу этого дела с майором Вердером и, как и следовало ожидать, не находил с ним общей точки зрения.
— Видите ли, майор, — говорил он, — мне кажется маловероятным, чтобы Николев вылез ночью из окна своей комнаты и забрался через окно к Поху…
— Ну, а следы на подоконнике?.. — возразил майор.
— Следы?.. Нужно бы сначала удостовериться, что они недавнего происхождения, а это вовсе не доказано… Трактир «Сломанный крест» стоит совершенно уединенно у дороги… Весьма вероятно, что какой-нибудь бродяга в ту или другую ночь пытался выломать ставень…
— Осмелюсь заметить, господин полковник, что убийца должен был знать о наличии крупной поживы, а как раз Николеву это было известно…
— И другим тоже, — с живостью возразил полковник Рагенов. — Ведь Пох весьма легкомысленно болтал об этом, держал свою сумку у всех на виду… Разве на знали об этом и Кроф, и кондуктор Брокс, и ямщики, сменявшиеся на каждой станции, не говоря уже о крестьянах и дровосеках, выпивавших в большой комнате, когда Николев и банковский артельщик вошли в трактир?
Это, конечно, были веские доводы. Подозрения падали не на одного только Дмитрия Николева. Оставалось еще доказать, что острая нужда в деньгах могла заставить учителя прибегнуть к убийству с грабежом.
Однако, несмотря ни на что, майор продолжал настаивать на виновности Николева.
— Я прихожу к выводу, — воскликнул полковник, — что немец всегда остается немцем…
— Как и славянин — всегда славянином, — отпарировал майор.
— Предоставим следователю Керсдорфу продолжать дознание, — заключил спор полковник Рагенов, — когда следствие кончится, будет время взвесить все «за» и «против».
В стороне от этих толков, разжигаемых политическими страстями того времени, г-н Керсдорф продолжал тщательно вести расследование. Ему всегда претила мысль о виновности Николева, и теперь, когда цель поездки учителя, которую тот до сих пор отказывался объяснить, стала известна, тем более находил он оправдание своему внутреннему убеждению. Но кто же тогда совершил убийство?.. Многие свидетели побывали в кабинете г-на Керсдорфа. Были тут и ямщики с различных станций между Ригой и Перновым, и крестьяне, и дровосеки, находившиеся в трактире, когда туда явился Пох, — словом, все, кто знал, зачем банковский артельщик ехал в Ревель, то есть знал, что он должен был внести там деньги на счет братьев Иохаузенов. Однако ничто не давало повода заподозрить кого-либо из этих людей.
Кондуктор Брокс был допрошен даже несколько раз. Ведь он лучше, чем кто-либо другой, знал, зачем едет Пох и что при нем крупная сумма. Но от этого честного малого отскакивали все подозрения. После случая с каретой он отправился с возницей и лошадьми в Пернов и переночевал в пристанционной корчме. Никаких сомнений это не вызывало. Его алиби было неопровержимо. Не могло быть и речи о том, чтобы заподозрить его.
Таким образом, предположение, что это дело рук какого-нибудь злоумышленника с улицы, приходилось отбросить. Да и как бы пришло в голову разбойнику с большой дороги ограбить банковского артельщика, если он ничего о нем не знал? Разве только допустить, что он каким-то образом проведал в Риге о поручении, данном Поху, и тогда, старательно проследив за ним и дождавшись удобного случая, воспользовался поломкой кареты, вынудившей Поха остановиться в трактире «Сломанный крест»…
Даже допустив такое предположение, все же казалось более вероятным, что преступление совершено одним из тех, кто ночевал в корчме. Но их было всего двое: корчмарь и Дмитрий Николев.
Со времени происшествия Кроф не отлучался из трактира, где, как известно, находился под надзором полицейских. Его несколько раз возили к следователю и подвергали долгому и тщательному допросу. Ничто в его поведении, ничто в его ответах не давало ни малейшего повода для подозрений. Между тем он продолжал утверждать, что убийцей должен быть Дмитрий Николев, так как у него были все возможности совершить это преступление.
— И вы не слышали ночью никакого шума?.. — спрашивал его г-н Керсдорф.
— Никакого, господин следователь.
— Как же это возможно: одно окно пришлось отворить, другое взломать?..
— Моя спальня со стороны двора, — ответил Кроф, — а окна обеих комнат выходят на большую дорогу… Я спал крепким сном… Впрочем, в эту ночь бушевала такая буря, что из-за ветра все равно не было ничего слышно.
Слушая показания Крофа, следователь внимательно изучал его, но, хотя в глубине души и был предубежден против трактирщика, не имел повода поставить под сомнение правдивость его показаний.
После каждого допроса Кроф без конвоя возвращался в «Сломанный крест». Если даже он виновен, не лучше ли оставить его на свободе, одновременно наблюдая за ним?.. А вдруг да он выдаст себя чем-нибудь?..
Прошло четыре дня с тех пор, как Владимира Янова заключили в рижскую крепость.
Узнику по приказанию губернатора была предоставлена отдельная комната. С ним обходились вежливо, как того заслуживало его общественное положение и поведение. Генерал Горко не сомневался, что никто в верхах не осудит его за эти послабления, какой бы оборот ни приняло дело Владимира Янова.
Дмитрий Николев, здоровье которого было поколеблено столь сильными потрясениями, не выходил из дому и не мог при всем желании навещать его. Семье Никелевых и друзьям Владимира Янова доступ в тюрьму был разрешен. Иван и Илька ежедневно бывали в крепости и навещали узника в его камере. Какие долгие дружеские беседы, полные надежд и мечтании, велись там! Да! Сестра и брат верили, хотели верить в великодушие императора… Его величество не может остаться бесчувственным к мольбам несчастной семьи, подвергавшейся столь долгим и тяжким испытаниям… Владимира и Ильку не будут больше отделять друг от друга тысячи верст, их не разлучит пожизненная ссылка Владимира, еще более ужасная, чем все расстояния… Любящие смогут, наконец, через несколько недель сочетаться браком, если император помилует Янова… Было известно, что губернатор ходатайствует об этом… Особое положение Дмитрия Николева в Риге накануне выборов, где он представлял славянскую партию, стремление правительства к русификации городского управления в Прибалтийских областях — все это должно было способствовать полному освобождению беглеца от наказания.
Двадцать четвертого апреля, попрощавшись с Яновым, с отцом и сестрой, Иван отбыл из Риги обратно в Дерпт. С высоко поднятой головой возвращался он в университет, он, которого там обозвали сыном убийцы.
Излишне было бы описывать прием, оказанный ему товарищами по корпорации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26