Марк посадил ее рядом с собой.
Она молчала, смущенная и испуганная тем впечатлением, какое она на всех производила. Марк говорил дрожащим голосом:
— Мира!.. Дорогая Мира!.. Да, это ты. Я это чувствую. Ты со мной. О, радость моя, не уходи от меня больше никуда!
— Марк, да что с тобой? И все вы… Я просто пугаюсь. Отец, говори мне правду: у нас в доме несчастье?
Марк почувствовал, что она хочет встать, и удержал ее.
— Нет, все благополучно. Успокойся, пожалуйста, — сказал он. — Говори же Мира, говори больше. Я хочу слышать твой голос. О, Мира, Мира! Это ты!.. Это ты!.. Жена моя дорогая!
Мы все это видели, все слышали. Все происходило наяву, а не во сне. Мы стояли как окаменелые и с ужасом думали о том, что единственный человек, который мог бы возвратить нам Миру в видимом образе, унес свою тайну с собой в могилу.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Будет ли из этого положения счастливый выход? Не суждено ли Мире остаться на всю жизнь невидимкой? И как ей об этом сказать?
Вся наша радость, что она опять с нами, что она жива и здорова, была отравлена ее превращением в невидимку.
Мира вскоре догадалась о своем положении. Проходя мимо зеркала, она не увидела в нем своего отражения. Она повернулась к нам и заметила, что не отбрасывает тени. Тогда она закричала от испуга.
Тут пришлось все ей рассказать. Она горько рыдала, слушая, а Марк стоял перед ней на коленях и тщетно старался ее успокоить. Он ее полюбил видимой, будет любить и невидимкой. Сцена была тяжелая, надрывавшая нам душу.
В конце вечера доктор Родерих разрешил Мире пойти в комнату матери. Пусть госпожа Родерих услышит ее голос и удостоверится, что она тут, подле нее.
Прошло несколько дней. Время сделало свое дело. Мира покорилась судьбе. Такая сильная у нее была душа, что нам вскоре стало казаться, как будто мы все снова живем нормальной жизнью. О своем присутствии Мира всегда давала знать, заговаривая с кем-нибудь из нас. Как сейчас слышу, например:
— Друзья мои, я здесь! Не нужно ли вам чего-нибудь? Я вам принесу. Милый Генрих, что вы ищете? Книгу, которую вы положили на стол? Вот она. Газету свою? Она упала около вас, ваша газета. Папочка, я всегда целую вас в этот час… Почему ты, Гаралан, смотришь на меня такими грустными глазами? Уверяю тебя, мне очень хорошо и радостно. Ты не грусти, Марк, возьми меня за руки… Вот так… Не пройти ли нам в сад? Любезный Генрих, возьмите меня под руку. Мы будем гулять и болтать.
Милая! Добрая! Ей хотелось, чтобы в жизни ее семьи не произошло по ее милости никакой перемены. С Марком она проводила вместе почти все время, не уставая говорить ему ободряющие слова. Она уверяла, что смотрит на будущее с полным доверием. Она убеждена, что ее невидимость не может быть вечной, что это лишь временное явление, которое скоро пройдет. Действительно ли у нее была такая надежда?
Одно только переменилось в нашей семейной жизни. Мира перестала садиться с нами за стол, понимая, насколько должно быть тягостно ее присутствие в такой обстановке. Но по окончании обеда или завтрака она сейчас же приходила в гостиную. Отворялась дверь, и слышен был ее голос:
— Ну, друзья мои, вот и я.
Все остальное время она была с нами. Мы расходились только на ночь.
Если исчезновение Миры произвело в городе сенсацию, то ее возвращение в незримом виде поразило всех еще больше. Со всех сторон выражалось сочувствие Родерихам. Все спешили нанести им визит.
Мира перестала выходить на прогулку пешком. Она выезжала только в закрытой карете с кем-нибудь из нас. Но больше всего она любила сидеть в саду среди своей семьи, в которую она возвратилась духовно.
Тем временем Германа продолжали допрашивать. По-прежнему усердно и по-прежнему бесплодно. Он не мог сообщить нам ничего полезного.
Обстоятельства вполне подтвердили его непричастность к предполагавшемуся похищению Миры. С этой стороны его оставили в покое. Но, быть может, он хотя бы отчасти был посвящен в тайну своего умершего господина? Быть может, ему был известен рецепт снадобья, изобретенного Отто Шторицем?
Какой упрек нам обоим — мне и Штепарку — за излишнюю поспешность, с которой мы распорядились найденным погребом! Не поторопись мы тут чересчур, мы могли бы теперь сделать для Миры то, что сделали для Германа. Один пузырек таинственной жидкости — и все наши тревоги улетучились бы как скверный сон при радостном пробуждении.
Про совершенное нами преступление мы с Штепарком даже друг при друге не упоминали. Тайна эта умрет вместе с нами. Мы как бы условились об этом молча, не сказав друг другу ни слова.
Зато мы оба не переставали допрашивать несчастного Германа, в несбыточной надежде выведать у него то, чего он, без сомнения, и сам не знал. Нелепо было думать, что такой сложный химический секрет мог быть понят и усвоен безграмотным, некультурным стариком лакеем.
В конце концов мы пришли к убеждению, что наши старания бессмысленны и бесцельны, а так как против Германа не было никаких серьезных улик, то постановлено было выпустить его на свободу.
Несчастному старику не пришлось, однако, воспользоваться оказанным ему снисхождением. Когда тюремный надзиратель отпер камеру, чтобы его выпустить, то нашел только его труп, лежавший на койке. Произведенное вскрытие показало, что старик умер от апоплексического удара.
Исчезла наша последняя надежда. Пришлось убедиться, что тайна Вильгельма Шторица так и останется неузнанной навсегда.
В бумагах, отобранных при обыске на бульваре Текели и хранившихся в полицейском управлении после тщательного их просмотра оказались только неясные формулы, какие-то непонятные заметки по физике и химии — и больше ничего. Это нисколько не прояснило вопроса и не давало оснований для того, чтобы восстановить формулу состава, которым пользовался Вильгельм Шториц для своих преступных целей.
Палачу Миры не подняться из небытия, куда его погрузил сабельный удар Гаралана. И Миру мы не увидим до тех пор, пока она не будет лежать на смертном одре.
Утром 24 июня ко мне пришел мой брат. Он был сравнительно спокойнее в этот раз.
— Я пришел сообщить тебе свое решение, — сказал он. — Я думаю, что ты его одобришь.
— Говори смело, — отвечал я, — я заранее уверен, что ты придумал что-нибудь очень разумное.
— Вот что, Генрих, Мира мне все еще как будто полужена. Наш брак не освящен церковью, потому что обряд был прерван раньше, чем были произнесены слова таинства. Получается ложное положение, с которым необходимо покончить. Это необходимо и для меня, и для Миры, и для ее семьи, и для всего общества.
Я обнял брата и сказал:
— Совершенно верно, Марк, и я думаю, что к исполнению твоего желания препятствий не встретится.
— Это было бы просто чудовищно. Священник, если и не будет видеть Миру, то будет слышать ее голос. Ведь требуется только докончить начатый уже обряд. Я не думаю, чтобы духовное начальство воспротивилось этому.
— Нет, Марк, оно не будет противиться. Я беру на себя все хлопоты.
Я обратился первым делом к старшему канонику собора, который совершал тогда обряд, остановленный неслыханным кощунством. Почтенный старец мне сказал, что у него уже был об этом разговор с рачским епископом, который смотрит на этот вопрос в самом благоприятном смысле. Невеста хотя и невидима, но она живой человек, в этом нет сомнения, и, следовательно, ее можно обвенчать. Оглашение сделано уже давно, следовательно, венчание можно не откладывать. Его назначили на 2 июля.
Накануне Мира сказала мне, как и в первый раз:
— Завтра, Генрих… Не забудьте же!
Как и в первый раз, церемония была совершена в том же соборе Михаила Архангела и в той же самой обстановке. Были те же свидетели и те же гости. Даже публика была та же.
Любопытство было возбуждено в этот раз даже, пожалуй, больше, чем в первый. Впрочем, публику за это нельзя упрекать. Многие, быть может, даже продолжали еще чувствовать некоторый страх. Правда, Вильгельм Шториц умер. Правда, его лакей Герман умер тоже… Ну а как вдруг?..
Новобрачные сидят перед алтарем. Кресло Миры кажется пустым, но оно занято. Мира тут.
Марк повернулся к ней и держит ее за руку, как бы удостоверяя перед алтарем ее наличие.
Сзади свидетели: судья Нейман, капитан Гаралан, поручик Армгард и я. Потом господа Родерих. Мать Миры стоит на коленях и просит у Бога чуда для своей дочери. Кругом друзья, знакомые, родные, вся городская знать.
Колокола весело трезвонят. Орган поет.
Выходит каноник. Начинается служба… В надлежащем месте каноник спрашивает:
— Мира Родерих, ты здесь?
— Здесь, — отвечает Мира.
Он обращается к Марку:
— Марк Видаль, согласен ты взять Миру Родерих себе в супружество?
Марк отвечает:
— Да, согласен.
— Мира Родерих, согласна ли ты вступить в супружество с Марком Видалем?
— Да, согласна, — отвечает Мира ясным и твердым голосом, который все слышат.
— Марк Видаль и Мира Родерик, объявляю вас мужем и женой перед Господом.
После венчания толпа бросилась за каретами, которые поехали между двумя шпалерами из толпы любопытных.
В церковной книге подпись Миры Родерих была сделана невидимой рукой, которой так никто никогда и не увидит…
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Так совершилась 2 июля развязка странной истории, которую мне захотелось вам рассказать. Я понимаю, что она кажется невероятной. Но это главным образом от неумения со стороны автора рассказывать. История же на самом деле подлинная, хотя и единственная в своем роде. Другой такой не было и, надеюсь, не будет. Разумеется, прежние намерения пришлось оставить: Марку и Мире неудобно было теперь ехать во Францию. Я уже смирился с тем, что Марк будет наезжать в Париж только изредка, а жить будет постоянно в Раче. Для него гораздо лучше было жить с женой у Родерихов. Время все устраивает, и Марк, разумеется, впоследствии приспособится к своему странному положению. Мира старалась всячески сделать так, чтобы ее незримость как можно меньше чувствовалась и замечалась. Она устраивала так, что все всегда знали, где она находится. Она была душой дома, хотя сама и была невидима, как душа. Да и внешний ее образ не совершенно исчез. Разве в доме не было ее чудного портрета, написанного Марком? Мира любила садиться под этим портретом и говорила тогда:
— Вот я и не невидимка. Вы меня видите, как и я вас вижу.
После свадьбы я прогостил в Раче еще несколько недель, и, наконец, наступил день моего отъезда. Надобно было ехать. Нет таких длинных каникул, которым бы рано или поздно не приходил конец. Мне пора было возвращаться в Париж..
В Париже я с головой ушел в свои занятия, которые очень любил, но среди них я все же часто переносился мысленно в Рач.
В начале января следующего года, размышляя как-то об обстоятельствах смерти Вильгельма Шторица, я вдруг остановился на одном соображении, удивляясь, как оно не пришло мне в голову раньше. Я упрекал себя за недостаток наблюдательности, логики и сообразительности. Как это я раньше не обратил внимания на то, что к Вильгельму Шторицу вернулся его видимый образ, как только пролилась его кровь от нанесенного ему Гараланом сабельного удара? Теперь я был просто ослеплен сделанным открытием. Ясное дело, что таинственный состав содержался в крови и вместе с нею вышел из тела.
Если остановиться на этой гипотезе, то вывод из нее может быть один. То, что сделала сабля Гаралана, сделает и ланцет хирурга. Операция безвредная, безопасная, ее можно совершать постепенно, в несколько приемов, и повторять до тех пор, пока не получится желаемый результат. Потеря крови восстановится, организм Миры выработает новую, свежую кровь, в которой не будет и следа от проклятого снадобья.
Я тотчас же написал об этом в письме брату. Уже собираясь отправить свое письмо, я получил письмо от него и такого содержания, что решил со своими соображениями повременить и письма своего не отправил. Марк меня уведомлял, что Мира скоро сделает его отцом. Разумеется, во время беременности о кровопускании нечего было и думать.
Рождение моего племянника или племянницы ожидалось в последних числах мая. Я постарался поспеть в Рач к этому событию. 15 мая я был уже там и в своем нетерпении нисколько не уступал Марку.
Событие совершилось 27 мая — никогда не забуду этого числа. Чудес, говорят, больше не бывает. А я в этот день был свидетелем чуда, которое могу удостоверить самым положительным образом. Читатель уже догадывается, о каком чуде я говорю. Ту помощь, за которой я собирался обратиться к науке и искусству, нам оказала сама природа. Мира воскресла, точно Лазарь. Изумленный, ослепленный, задыхающийся от радости Марк сам видел, как она медленно, постепенно вышла словно из какого-то мрака или тени, и в тот же момент родился ребенок.
У моего брата получилась двойная радость; родился ребенок и возродилась жена, показавшаяся ему теперь еще краше прежнего, после того, как он ее так давно не видел.
С тех пор я, Мира и мой брат стали жить вместе в Париже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19