Здесь туман был густ и приятно прохладен, он помогал плыть и скрывал от любопытных, липко-враждебных глаз. Недовольные зрители требовали возврата денег за билеты. Стороны, прижав ко ртам мегафоны, обвиняли друг друга, назревал конфликт, и слева юркие парни уже сноровисто ползли к куполам свергать кресты, а справа рвались из пробирок микробы моровых язв и прочие кары и воздаяния.
Фому, впрочем, сие уже не интересовало…
Воды были поистине нейтральными — не холодные и не теплые, не быстрые и не медленные, не безжизненные, но и не заселенные левиафанами; плыви себе и плыви — никто не утопит, никто не поможет; выплывешь куда ни то — твоя удача, нет — пеняй на себя. Ни к одному из берегов подгребать не хотелось, однако же и силы уже были на исходе.
Внезапно Фома заметил ялик и в нем человека в дождевике с остроконечным капюшоном. Довольно далеко, а впрочем — и не слишком. Из последних сил, с трудом расплескивая воду и отфыркиваясь по-собачьи, он поплыл к лодке, стоящей — на якоре, что ли? — ровнехонько посередине Реки. Когда, тяжело дыша, Фома ухватился дрожащей рукой за борт, чуть накренив лодку, человек даже не обернулся.
Лишь спросил:
— Ты кто?
— Пловец, — задыхаясь, выговорил Фома.
— Вижу. Откуда плывешь?
— Сверху…
— И это ясно. С левого берега или с правого?
— Да нет… с середины.
— Вот как, — человека в капюшоне это, пожалуй, не удивило. — И тем, и другим, выходит, не угодил. Толковый ты, видно, парень, способный. Спасти тебя, что ли?
Полузахлебнувшийся Фома утвердительно замычал и не без помощи рыбаря перевалился через черпнувший воду борт…
…Сознание вернулось в тот миг, когда днище заскребло по песку. Вечерело. Выбравшись из лодки, человек в капюшоне жестом предложил следовать за собой…
Это оказался странный, первобытно-романтичный остров. Берег был идиллически пустынен и тих, в двух шагах от воды, взбираясь ввысь по крутому холму, благодушествовал дремучий смешанный лес. С первых же шагов по неприметной тропинке стало, однако, ясно, что все это — декорация. Тропа оказалась заасфальтированной, снабженной невысоким бетонным парапетом, а за леском скрывались многополосные оборонительные сооружения: минные поля, доты, флеши, укутанные спиралями Бруно, блиндажи, капониры. Из окопов безмолвно выглядывали фигуры в пыльниках и дождевиках с капюшонами, укрывающими лица.
Несмотря на вечер, было светло и серо, словно в пасмурный полдень, — и вдали, за расчесочными зубьями деревьев, угадывались профили изящных виселиц — глаголей и обыкновенных, и приземистые, кряжистые помосты с бугорками плах, и устремленные в небо, готовые к повседневному труду кресты с чуть вбитыми в дерево семидюймовыми гвоздями, а поверх всего, немножко горча свежайший вечерний воздух, тянуло легким газком — не понять сразу, то ли фосгеном, то ли подустаревшим, но во веки веков надежным работягой-ипритом, то ли вообще — кокетливым и расторопным «циклоном-Б»…
Около одного из блиндажей рыбарь остановился, легко распахнул бронированную дверь и пропустил Фому вперед.
На стене, прямо против входа, висело зеркало с намертво застывшим в прозрачной глубине неким двуликим. Фоме были знакомы оба обличья. Пройдя в помещение, рыбарь откинул капюшон, и Фома вздрогнул.
— Ты узнал меня, человек? — спросил тот, кто выручил и привел, усаживаясь в кресло под собственным портретом. — Я твой вечный спутник, я суть жизни твоей. Тебе никуда и никогда не уйти от меня; тебе не убить меня, только — наоборот. Но что моя жизнь после твоей смерти? Как быть мне, похожему на всех, и всем им, похожим на меня? Вождям и народам что делать? Пастырям и пасомым? Ангелам и дьяволам? Что делать женщинам?.. Но и оставлять тебя здесь, среди нас, слишком опасно — и я, властью своей, изгоняю тебя из всех пределов, населенных теми, кто подчинен мне. Мы будем жить отныне угрозой твоего возвращения, страхом твоей непохожести, ужасом твоей необычности, тяжестью твоей любви — и радоваться, что все это, вместе с тобою, далеко от нас. Ты проклят навсегда, человек, и отныне и вовеки не сможешь довериться ни верному другу, ни брату, ни любимой девушке, ни добрым старикам, ни всем нам, случайным попутчикам…
Уходи!
8
…К Реке он вышел через сводчатый, пахнущий прелой землей и тлением потайной ход, и круглая блиндированная дверь, окатив напоследок затхлым смрадом летучих мышей, медленно вернулась на место. Река шелестела — негромко, словно пребывая в глубоком раздумье; ни тот, ни другой берег уже не были видны, а туман, вбирающий в себя глинистые клочья сумерек, клубился и раскидывал щупальца почти над самой водой.
Что ждет его впереди? в устье, в море?
Размышлять не хотелось.
В конце концов, куда бы ни прибило, на первое время хватит; спасибо папе…
Зябко поежившись, он вошел в воду.
1990-1994
1 2 3 4 5
Фому, впрочем, сие уже не интересовало…
Воды были поистине нейтральными — не холодные и не теплые, не быстрые и не медленные, не безжизненные, но и не заселенные левиафанами; плыви себе и плыви — никто не утопит, никто не поможет; выплывешь куда ни то — твоя удача, нет — пеняй на себя. Ни к одному из берегов подгребать не хотелось, однако же и силы уже были на исходе.
Внезапно Фома заметил ялик и в нем человека в дождевике с остроконечным капюшоном. Довольно далеко, а впрочем — и не слишком. Из последних сил, с трудом расплескивая воду и отфыркиваясь по-собачьи, он поплыл к лодке, стоящей — на якоре, что ли? — ровнехонько посередине Реки. Когда, тяжело дыша, Фома ухватился дрожащей рукой за борт, чуть накренив лодку, человек даже не обернулся.
Лишь спросил:
— Ты кто?
— Пловец, — задыхаясь, выговорил Фома.
— Вижу. Откуда плывешь?
— Сверху…
— И это ясно. С левого берега или с правого?
— Да нет… с середины.
— Вот как, — человека в капюшоне это, пожалуй, не удивило. — И тем, и другим, выходит, не угодил. Толковый ты, видно, парень, способный. Спасти тебя, что ли?
Полузахлебнувшийся Фома утвердительно замычал и не без помощи рыбаря перевалился через черпнувший воду борт…
…Сознание вернулось в тот миг, когда днище заскребло по песку. Вечерело. Выбравшись из лодки, человек в капюшоне жестом предложил следовать за собой…
Это оказался странный, первобытно-романтичный остров. Берег был идиллически пустынен и тих, в двух шагах от воды, взбираясь ввысь по крутому холму, благодушествовал дремучий смешанный лес. С первых же шагов по неприметной тропинке стало, однако, ясно, что все это — декорация. Тропа оказалась заасфальтированной, снабженной невысоким бетонным парапетом, а за леском скрывались многополосные оборонительные сооружения: минные поля, доты, флеши, укутанные спиралями Бруно, блиндажи, капониры. Из окопов безмолвно выглядывали фигуры в пыльниках и дождевиках с капюшонами, укрывающими лица.
Несмотря на вечер, было светло и серо, словно в пасмурный полдень, — и вдали, за расчесочными зубьями деревьев, угадывались профили изящных виселиц — глаголей и обыкновенных, и приземистые, кряжистые помосты с бугорками плах, и устремленные в небо, готовые к повседневному труду кресты с чуть вбитыми в дерево семидюймовыми гвоздями, а поверх всего, немножко горча свежайший вечерний воздух, тянуло легким газком — не понять сразу, то ли фосгеном, то ли подустаревшим, но во веки веков надежным работягой-ипритом, то ли вообще — кокетливым и расторопным «циклоном-Б»…
Около одного из блиндажей рыбарь остановился, легко распахнул бронированную дверь и пропустил Фому вперед.
На стене, прямо против входа, висело зеркало с намертво застывшим в прозрачной глубине неким двуликим. Фоме были знакомы оба обличья. Пройдя в помещение, рыбарь откинул капюшон, и Фома вздрогнул.
— Ты узнал меня, человек? — спросил тот, кто выручил и привел, усаживаясь в кресло под собственным портретом. — Я твой вечный спутник, я суть жизни твоей. Тебе никуда и никогда не уйти от меня; тебе не убить меня, только — наоборот. Но что моя жизнь после твоей смерти? Как быть мне, похожему на всех, и всем им, похожим на меня? Вождям и народам что делать? Пастырям и пасомым? Ангелам и дьяволам? Что делать женщинам?.. Но и оставлять тебя здесь, среди нас, слишком опасно — и я, властью своей, изгоняю тебя из всех пределов, населенных теми, кто подчинен мне. Мы будем жить отныне угрозой твоего возвращения, страхом твоей непохожести, ужасом твоей необычности, тяжестью твоей любви — и радоваться, что все это, вместе с тобою, далеко от нас. Ты проклят навсегда, человек, и отныне и вовеки не сможешь довериться ни верному другу, ни брату, ни любимой девушке, ни добрым старикам, ни всем нам, случайным попутчикам…
Уходи!
8
…К Реке он вышел через сводчатый, пахнущий прелой землей и тлением потайной ход, и круглая блиндированная дверь, окатив напоследок затхлым смрадом летучих мышей, медленно вернулась на место. Река шелестела — негромко, словно пребывая в глубоком раздумье; ни тот, ни другой берег уже не были видны, а туман, вбирающий в себя глинистые клочья сумерек, клубился и раскидывал щупальца почти над самой водой.
Что ждет его впереди? в устье, в море?
Размышлять не хотелось.
В конце концов, куда бы ни прибило, на первое время хватит; спасибо папе…
Зябко поежившись, он вошел в воду.
1990-1994
1 2 3 4 5