Пастырь тем временем излагает свою точку зрения на воспитание детей и еще на что-то. Овечки кивают головами и восхищенно пищат «yes», «indeed» и «how true!». Пастырь вдруг стукается головой о крышу автобуса и на минуту теряет дар речи. Некоторое время он глядит на гранитные громады за окном, потом говорит:
– Lovely, isn't it?
– Wonderful!
– Well, – о чем мы говорили?
И пока мы под дождем ехали через леса и долины, по плоскогорью, печальному, как конец мира, мимо снежных гор и рыбачьих поселков, неутомимый пастырь все долбил о том, какие проступки совершила миссис Джексон.
Эти траурные воды – очевидно, Тингволль-фьорд, а вон те веселые – наверное, Батн-фьорд… А духовный наставник толкует об ангине, раке и других недугах, уверяя, что все это – болезни духа, только болезни духа, да. Yes. Right. Isn't so?
Вот наконец и Гьемнес. Крохотная пристань, трое местных жителей ждут катера на Кристиансунн. Наверху зеленые куполообразные горы со снежными вершинами, внизу зеленая вода с коричневыми тенями, все вместе напоминает потускневший золототканый узор на зеленом бархате. «Do you speak English?» – орет пастырь, подзывая трех человек, ожидающих катер. Те не понимают его, смущенные и растерянные, не пастырю хоть бы что; похлопывая их по спине, он продолжает бодро трещать. Добрая душа!

Подошла моторка, которая перевозит через фьорд. Апостол погружает в нее своих овечек и тотчас же ищет, с кем бы пообщаться. Овечки заняли все, на чем можно было сидеть, и немедля принялись чесать языки.
А вокруг прекрасный фьорд. Вечереет. Горы в дымке после дождя, по небу протянулась радуга, вода приняла золотистый оттенок, отражая на шелковистой глади голубоватые скалы. Откуда-то снизу доносится шум винта и жизнерадостный голос американского пастыря.
Интересно: там, в глубине фьорда, местность цветущая, как благословенный сад, но чем ближе к морю, тем обнаженнее скалы, и наконец кругом виден один только голый камень. Там и сям разбросаны рыбачьи хижины, и на серых валунах – какие-то громадные чаны, в них, наверное, солят треску. Нигде ни деревца, лишь бурые клочья травы среди скал. Природа здесь ничего не дарит человеку, кроме камней, на которых можно сушить рыбу.
– Отличная погодка? Что? Ого-го! – галдит пастырь.
– Yes. Lovely.
– Wonderful.
А вот и Кристиансунн, столица трески. Деревянный город, сплошь лабазы, склады на чердаках. Серые, зеленые и красные домики столпились вокруг пристани. На коньках всех крыш – чайки, чайки; в жизни я не видывал сразу столько чаек! Может быть, у них тоже собрание духовной общины?
Здесь мы вернемся на пароход. Нашего полку прибыло: повезем футбольную команду Кристиансунна на состязание в Тронхейм. Весь город провожает своих героев. Даже местные собаки сбежались и восторженно вертят хвостами. Американский пастырь сияет – ему по душе всяческие сборища. Он переваливается животом на перила и изводит местных собак дружественными окликами. Что остается делать собачке? Она поджимает хвост и убирается восвояси. Тогда сей выдающийся муж сердечно обращается к населению:
– Do you speak English? Yes? No? Прекрасная погода, верно? Га-га-га!
Заработал винт, пароход отваливает от пристани. Весь Кристиансунн, размахивая шляпами, троекратно провозглашает своим национальным героям славу или что-то в этом роде. Американский пастырь энергично вращает кепи и от имени Америки и всего просвещенного человечества благодарит Кристиансунн за приветствие.
– Скажите, пожалуйста, штурман, где тут у вас, в Норвегии, можно достать хоть каплю спиртного? Например, мне надо залить злость, перехватить малость, выпить для храбрости и тому подобное. Неужели нельзя ничего сделать?
– Ничего, господа, такое здесь праведное побережье, – меланхолически отвечает штурман. – От Бергена до Тронхейма – всюду ikke alkohol. Только в Тронхейме есть vinmonopolet, дальше – в Бодё, Нарвике и Тромсё. Там вы купите все что угодно. А здесь нет. Здесь живут одни праведники. У нас, правда, государственная монополия на спиртные напитки, но каждый город сам решает, может ли монополия открыть в нем продажу вин. А как здесь когда-то пили! – И штурман махнул рукой. – Вот в Тронхейме и сейчас недурно на этот счет.
В Тронхейме ночью мы сбежали с парохода. Хороший был пароход и новый, но уж очень скверные пассажиры!..
На пароходе «Хокон Адальстейн»
Этот пароход я называю полным именем прежде всего потому, что он этого заслуживает, а во-вторых, потому, что уж больше он, верно, никого из вас не повезет: в этом году бедняга делал последние пассажирские рейсы. Теперь он лишится крошечного курительного салона и каюток и будет возить только уголь в Свульвер или Гаммерфест. Ничто не вечно под луною!
По правде сказать, «Хокон Адальстейн», стоявший у тронхеймского мола, на первый взгляд производил совсем не блестящее впечатление. Его грузили кирпичом, лебедка страшно грохотала. «Ну, ну, – подумал я, – и маленькое же это суденышко, меньше "Приматора Дитриха" у нас на Влтаве. Неужели на этом пароходике ездят на Нордкап?»
Около кирпичей стоял, засунув руки в карманы, рослый, очень милый толстяк.

– Господин капитан, – робко сказала ему моя спутница в этом путешествии и во всей моей жизни, – господин капитан, кажется, пароход очень маленький, не так ли?
Капитан просиял.
– Да-а-а, – протянул он довольно. – Совсем маленький пароход, сударыня. Очень уютный.
– Уютный? Это верно. Как раз сейчас на него грузят мешки с цементом.
– А скажите, господин капитан, не староват ли ваш пароход?
– Не-е-ет, – успокоительно говорит капитан. – Совсем новое судно. Было в капитальном ремонте.
– А когда?
Капитан задумывается.
– В тысяча девятьсот втором, – говорит он. – Отличный пароход!
Боязливое земное создание, моя спутница заморгала глазами.
– И выдержит он столько кирпича и цемента? Не потонет?
– Не-ет! – заверяет капитан. – Мы еще погрузим триста мешков муки.
– А вот эти ящики?
– Тоже погрузим, – утешает капитан робкое создание. – И еще возьмем двести тон балласта.
– Зачем?
– Чтобы судно не перевернулось, сударыня.
– Разве оно может перевернуться?
– Не-ет.
– А столкнуться с другим пароходом?
– Не-ет. Разве что в тумане.
– А бывают здесь летом туманы?
– Угу, да-а, иногда бывают. Да-а.
Капитан приветливо подмигивает голубыми глазками под мохнатыми щетками бровей; я думаю, он носит эти щетки, чтобы не прикладывать ладонь к глазам, когда ему надо высмотреть какой-нибудь риф.
– А вы делаете рейсы только летом, капитан?
– Не-ет. Зимой тоже. Каждые две недели туда и обратно.
– И долго вы потом отдыхаете дома?
– Два дня. Пятьдесят дней в году.
– Это ужасно! – сочувственно говорит моя сострадательная спутница. – И вы не скучаете в этих рейсах?
– Не-ет. Ходить в рейс – это очень хорошо. Да-а… Зимой – никаких пассажиров, зато много льда, все судно покрыто льдом, все время приходится скалывать. Да-а.
– Чтобы не было скользко?
– Не-ет. Чтобы судно не пошло ко дну. Да-а, – умиротворенно резюмирует капитан. – Очень хороший пароход. Вам тут понравится.

Докладываю, капитан, что нам здесь действительно нравится. В самом деле, очень уютный пароход! Крохотные палубы, пара плетеных кресел и все – никакого дешевого шика. Курительный салон, обитый зеленым плюшем, – нечто среднее между скромным борделем конца прошлого века и залом ожидания первого класса на провинциальном вокзале. Столовая, обтянутая красным плюшем, и дюжина каюток со всем необходимым, то есть с двумя койками, похожими на гладильные доски, двумя спасательными поясами и двумя «блевательницами» для страдающих морской болезнью. Сидеть на гладильных досках нельзя – они снабжены металлическими перильцами, чтобы спящий не свалился во время качки… Подушки тощие, как пеленки, но под голову можно подложить спасательный пояс, и получается недурно. Вместо чванных стюардов – одна хромая бабка и одна угрюмая тетя, В общем, здесь можно чувствовать себя как дома.
Над самой головой у нас грохочет лебедка. Сперва это беспокоит, но потом привыкаешь – по крайней мере, знаешь, что делается на судне. По грохоту можно различить, что грузят – муку или кирпич. Просто невероятно, сколько всякого груза помещается на этом пароходике!
Уже полночь, «Хокон Адальстейн» все еще грузится в тронхеймском порту. Но вот второй, третий гудок, вскипела вода под винтом, пароход дрогнул, затрещал и тронулся с места. Счастливого плавания и покойной ночи! Только теперь наконец начинает пахнуть путешествием на Север.
– Вставай, слышишь, вставай!
– Что случилось?
– В каюту течет вода.
– Да нет, не течет!
– Течет! Хлещет в окно!
– М-м…
– Что-о?
– Ничего. Я сказал «м-м»…
– Прошу тебя, сделай что-нибудь!
– Зачем?
– Потому что нас заливает водой! Мы утонем!
– М-м-м…
– Да не спи же, ради бога!
– Я не сплю. – Женатый человек садится и шарит в поисках выключателя. – В чем дело?
– Нас заливает водой. Из окна!
– Из окна? Гм, надо закрыть его, и все тут.
– Вот и закрой его и не мычи.
– М-м-м… – Женатый человек встает с гладильной доски, перелезает через перильца и пробирается к иллюминатору. За окном – белый день, видно море с гребешками волн. Смотрите-ка, ikke fjord, мы в открытом море, потому-то нас и качает.
– А-а, черт возьми… – ворчит женатый человек.
– Что такое?
– Да опять льет в окно.
– М-м-м…
– Меня всего окатило.
– Так закрой окно, и все тут.
Женатый человек вполголоса изрыгает проклятья и пытается закрыть иллюминатор. Но это не легко сделать без разводного ключа.
– А, черт!
– Что там еще?
– Я насквозь мокрый. Бр-р!
– Отчего?
– В окно хлещет вода.
– Да нет, не хлещет.
– Говорю тебе, хлещег. Прямо в окно.
– М-м-м…
Наконец иллюминатор закрыт и завинчен, правда, человек чуть не вывихнул пальцы и промок, как мышь. Скорее опять под одеяло и подложить под голову спасательный круг!
Страдальческий стон.
– Что с тобой?
– Пароход качает.
– М-м-м.
– У меня начинается морская болезнь!
– Да нет.
– Но ведь пароход качает?
– Ничего подобного.
– Так и швыряет!
– М-м-м…
– Неужели ты не чувствуешь качки?
– Совсем не чувствую.
По совести говоря, качка есть, но женщине незачем знать все. Качка даже приятна: сначала вас возносит кверху, мгновенная пауза, пароход потрескивает и плавно опускается. Потом поднимается ваше изголовье…
– Ты все еще не замечаешь качки?
– Ничуточки!
Очень странно видеть собственные ноги выше головы, у них такой необычный вид.
– А мы не можем утонуть?
– Не-ет.
– Пожалуйста, открой окно, я задыхаюсь!
Женатый человек слезает с гладильной доски и снова открывает иллюминатор, едва не поломав при этом пальцы; но ему уже все равно.
– А, ч-черт! – вырывается у него.
– Тебя тоже мутит? – сочувственно спрашивает слабый голос.
– Нет, но в окно брызжет вода. Здесь опять мокро…
С минуту слышны только тяжелые вздохи.
– А здесь глубоко? – осведомляется встревоженный голос.
– Глубоко. Местами около полутора тысяч метров.
– Откуда ты знаешь?
– Читал где-то.
– Полторы тысячи метров. О господи! – Вздохи усиливаются. – Как ты можешь спать, когда под нами такая глубина?
– А почему бы мне не спать?
– Но ведь ты не умеешь плавать.
– Умею.
– Но здесь ты обязательно утонешь. Полторы тысячи метров!
– Я могу утонуть и на глубине в пять метров.
– Но не так быстро.
Слышен шепот, словно кто-то молится.
– А нельзя ли нам сойти с парохода?
– Не-ет.
– Неужели ты не чувствуешь, как пароход бросает из стороны в сторону?
– Да-а-а…
– Ужасная буря, а?
– М-м-м.
«Хокон» высоко поднялся на волне и тяжело заскрипел. В коридоре послышались звонки из кают. Ага, кому-то стало дурно. Еще только пять часов утра, и открытое море – эта часть его называется Фольда – будет тянуться почти до Рёрвика. Хорошенькое удовольствие!
Вздохи на соседней койке усиливаются, превращаются почти в стоны. Потом вдруг наступает тишина Встревоженный супруг торопливо встает поглядеть, что случилось. Ничего. Спит как убитая.
Качка на маленьком судне действует усыпляюще. Как в колыбели.
Ослепительное утро, мы еще в открытом море. Качка стала слабее, но все-таки как-то… В общем, завтракать нет никакой охоты; на свежем воздухе оно лучше.
На палубе, расставив ноги, стоит капитан. Лицо его сияет.
– Сегодня к утру море немного разгулялось, а, капитан?
– Не-ет. Было совсем спокойное.
И вот опять острова, на этот раз, кажется, рыбачьи острова, воспетые Дууном: голые, округлые, чуть подернутые зеленью скалы. Какое здесь страшное одиночество: приземистый крепкий островок, и на нем единственный домик. Лодка и море, вот и все. Ни дерева, ни соседа, ничего. Только скалы, человек и рыба. Да, здесь не надо воевать, чтобы прослыть героем; для этого достаточно жить и добывать себе пропитание.

Рёрвик – первый городок на этих островах. Штук двадцать деревянных домиков, из них три гостиницы, десять кофеен и одна редакция местной газеты; десятка два деревьев да стаи сорок. Наш пароход привез туда муку, а мы там крепко сдружились с одним псом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24