— Вопрос первый, — повторял спокойный голос Убийцы.
Я молчал. Наверное, по законам нашей литературы я должен был взять эту боль на себя, попытаться отбить страдальца или обмануть врага лжепризнанием или хотя бы материть его почем зря распоследними обидными словами.
Но я только молчал.
Законы литературы и жизни — разные законы. Молчание наиболее экономичный и значит выгодный способ противодействия. Честно говоря, я даже не очень сочувствовал пытаемому, я знал, что очень скоро так же кричать придется мне. Ничего не поделаешь. Близкая личная боль освобождала меня от сострадания чужой. Так нищий не может жалеть другого такого же нищего и умирающий от рака соболезновать соседу по палате. Подобность мук уравновешивает жертвы в правах.
Единственное, о чем я жалел, что спас его недавно для того, чтобы теперь доставить новые мучения. Он мог быть мертв и недосягаем для боли уже три недели.
Пытаемый, потеряв сознание, упал на пол, но его облили водой, снова поставили на ноги, и поддерживая под руки, продолжали издевательства. Я не знал что с ним делали, он стоял слишком близко. Да мне и не надо было это знать. В данном случае последствия были важнее самого действия. Мне было достаточно видеть его муки, остальное я мог домыслить сам. В этом был сокрыт дьявольский расчет Убийцы. Он перетаскивал на свою сторону мое воображение. Он вступал в союз со мной против меня!
Пытаемый уже не кричал — хрипел и изо рта у него пузырилась кровь. Похоже, они пробили ему легкое.
— Я хочу услышать ответ на все тот же первый вопрос, — напомнил голос. — Попросите его ответить на мой первый вопрос.
— По-жа-луй-ста, — шептал умирающий, — мне боль-но! — и в глазах его стояла боль, мольба и надежда.
Я молчал.
И снова передо мной терзали, рвали, прожигали человеческую плоть. Но я видел только лицо и слышал только крики и мольбы о пощаде. И это было непереносимо. По моему лицу, шее, груди плавными струйками текла теплая кровь. Чужая кровь!
Его пытали час и два, и три.
— Я прошу ответить на первый вопрос! Я прошу ответить...
Ну почему я молчу? Что изменится от того, что я скажу как меня зовут? Разве это принципиально? Я смогу потянуть время, дать возможность передохнуть от мучительной боли своему сотоварищу, себе. В конце концов я могу назвать любое пришедшее в голову имя. Мне нужна передышка!
Но я молчу. Я знаю — достаточно открыть рот один раз, чтобы сквозь сорванные шлюзы запрета хлынул неудержимый поток слов. Пойдя на уступку, сказав А, я непременно протараторю весь алфавит до последней буквы.
Молчать! Только абсолютная немота гарантирует сохранение тайны!
Пытаемый уже не реагирует на боль — лишь слегка вздрагивает и мычит. Он почти умер. Его душа высвобождается из этого переломанного, перекореженного, уже не напоминающего человеческое, тела. В нем уже нельзя существовать. Не менее бесполезно оно и для палача. Этот истыканный и изрезанный кусок мяса уже не может говорить, мыслить и, главное, испытывать боль.
Ему стреляют в затылок таким образом, чтобы кровь, мозг и осколки черепа облили, облепили меня с ног до головы. Они работают по всем правилам! Они пытаются сломить мою волю, обрекая даже не увидеть, но физически почувствовать смерть. Вот она, в этих недавно разговаривающих, страдавших, а теперь налипших на меня кусках человеческого тела.
Они добились своего. Мне страшно. Сейчас наступит моя очередь и уже мое тело будет извиваться, кричать и молить о пощаде. Я должен собраться для, может быть, последнего испытания.
Я не так безоружен, как мой предшественник. В отличие от него я знаю, что такое боль. Я прошел учебу пытками!
Не давая передышки, меня валят на пол, выворачивают, загибают головой к пяткам, пристегивают кисти рук наручниками к ногам.
— Вопрос первый. Кто ты есть на самом деле? — шепчет из-за скрывающих его фонарей Убийца.
Сейчас будет больно. Сейчас будет нестерпимо больно! Еще мгновение и мою плоть рассечет раскаленным клинком боль! Сейчас! Выдержу ли я ее? Да или нет? Я буду орать, мычать, биться в судорогах, грызть камень пола. Это слишком больно, чтобы можно было вытерпеть! Это бо-о-о-ольно!!
Когда икры моей касается, прожигая кожу и мясо, нагретая на огне спица, я кричу, дергаюсь, всецело отдаюсь боли и... теряю сознание. Я ухожу.
Ведро холодной воды плюхают мне на голову. Я возвращаюсь, но не спешу это показать.
— Вы не переборщили? — слышу встревоженный голос Убийцы.
— Да он хиляк какой-то! Дерьмо! Кисейная барышня! — возмущаются моей мягкотелостью исполнители. — Мы даже не начали по-настоящему. Так, примерились!
Второе ведро. Пора приходить в себя. Я сплевываю попавшую в рот воду, я подскуливаю, я плачу.
— Хватит придуриваться! — орет один из палачей, поднося к моим глазам раскаленный докрасна прут, — отвечай на вопрос!
— Ой, не надо! Не надо! — прошу я и чувствуя новую боль, грохаюсь в обморок.
Растерявшиеся палачи дают мне передышку. Сильные методы воздействия не проходят, остается вести планомерную осаду. Теперь надо приготовиться к худшему. И действительно, меня начинают методически избивать — не сильно, чтобы не дать возможность ответить обмороком, но постоянно, чтобы все тело горело, словно поджариваемое на сковородке. Не качеством, так количеством!
Теперь приходится терпеть. Если терять сознание от каждого удара, это станет просто подозрительным.
Часов через пять палачи утомляются. Понятно, это мне можно на полу ничего не делая вылеживать, а им приходится не покладая кулаков трудиться. Попробуйте помашите руками и ногами без перерыва в течение часа!
— Скоро продолжим! — обещают они. — Жди!
Это конечно. Это я даже не сомневаюсь. Они тоже люди подневольные. Им тоже некуда деваться.
Хлопает дверь. Судя по звукам, в камере нас осталось только двое — я и Убийца. Сейчас он начнет меня уговаривать и стращать, — подумал я. И опять ошибся!
— Хорошо валяешь дурочку! — сказал он из-за лампы. — Молодец! Я ведь тебе было поверил! Учебка? — и не ожидая реплики с моей стороны, сам себе ответил, — Она родимая. Ростов? Или Новосибирск? Недооценивал я тебя.
Думал, талант, везунчик, народный умелец. А ты, оказывается, свой, профи. Давно покинул пенаты?
Он дружелюбен. Он действительно дружелюбен! Словно встретил старого приятеля.
— О родной, конечно, рассказывать не будешь? А было бы интересно. Как там теперь? Кто правит бал? Кто сгинул? А? Понятно. А эти идиоты с горячим железом! Наивняки! Привыкли кости ломать! Ладно, это их проблемы. Хотя вообще и твои, — он хохотнул, — Сказать ты ничего не скажешь — это факт.
Но и облегчить твою участь я не смогу — сам виноват! Дел понаделал — десятерым не разгрести. Убедить их в твоем молчании я не сумею, все равно не поверят, так как отрицательного опыта у них нет. Ты будешь первым. Прихлопнуть тебя по быстрому — на себя подозрение навлечь, что тоже не в прибыток. Они сейчас маме родной не верят, а у меня с ними еще расчет не завершен. Так что готовься превращаться в фарш.
Он помолчал, закурил.
— Есть у меня к тебе один вопрос. Личный. Те, что они приготовили мне без интереса. А этот... Скажи, заводик твое дело?
Я молчал.
— Ладно, согласен, баш на баш. Ты мне про завод, я тебе про то, как быстрее завершить эту волынку. По рукам? Бить тебя будут двое. Один, тот что поздоровее, шибко нервный и страсть не любит физической боли. От того наверное не в живое дело пошел, а в палачи. Достань его ногой в живот, а лучше пониже, обложи по матери, подставься под удар и все! И нет тебя! Отмучился. Искренне советую. Мгновение боли — удар у него поставлен — и свобода. А так неделю будут мучить, все жилки по одной повытянут. Уяснил? Ну, значит, действуй! Теперь твоя очередь. Был ты там или не был? Да или нет? — и такое в его голосе звучало сомнение, такая надежда, что я не сдержался, ответил.
— Был! — пусть теперь мучается, высчитывает, где промашку дал. Этот ребус ему до конца жизни разгадывать.
— Значит был, — вздохнул он. — Ну прощай, однокашник. Больше беспокоить не стану. Другие охотники найдутся. И советую — не затягивай, не мучь себя понапрасну.
Он ушел, но тут же пришли другие и час, и два, и три молотили меня кулаками и узкими резиновыми дубинками. Били щадяще, чтобы на дольше растянуть удовольствие. Но щадяще, не значит менее болезненно. Я потерял счет времени и счет ударам. Особо усердствовал здоровый, которого мне для облегчения своей участи следовало достать ногой. Но я почему-то не спешил. Надежда что ли во мне какая-то оставалась или не хотел доставлять удовольствие Убийце, принимая его совет.
— Перерыв на обед, — объявил вконец измаявшийся здоровяк, — а ты пока отдохни, покушай. И не скучай, мы скоро придем.
Они еще и есть дают? — удивился я. Значит действительно зарядили на недели!
Зашел медик, смазал открытые раны мазью. Совсем интересно! Лечат, чтобы дольше калечить? Отодвигают за счет медицинской помощи и калорий болевой порог, за которым мне уже станет все едино. Это значит, что каждый день на отдых мне будет даваться по меньшей мере несколько часов. Добряки!
Принесли миску с жидкой баландой (похоже разбавленные из-под крана остатки недоеденного кем-то супа), перестегнули руки вперед, дали пластмассовую ложку. Лампы пригасили. Этих своих истязателей в отличие от Убийцы, мне разрешалось видеть в лицо.
Пока я ел за спиной и у двери стояли охранники, не спускающие с меня глаз. Кончить с собой мне не дадут точно! Ладно, смиримся и с этим.
Я жевал хлеб разбитым ртом — какая это еда — дополнительная мука и размышлял на тему: не последовать ли совету Убийцы. Чего я жду? Милости? Ее не будет. Перевербовки? Так я ее не приму даже если вдруг, что маловероятно, такая возможность представится. Помощи резидента? Возможно. Бродит же он где-то. Ему вызволять меня, напичканного опасной информацией, прямой резон. Может и Контора подключится? Вдруг не такое пропащее мое дело, как кажется? Вдруг вывезет кривая. Ради такого дела можно и потерпеть.
После еды и короткого, часа четыре, забытья, меня снова били, но били уже опасней, дубинками, с оттягом, по свежим кровоточащим ранам, так, что мне даже пришлось пару раз потерять сознание. Иногда мне казалось, что им от меня ничего не надо и избиение продолжается просто ради вымещения злобы или спортивного интереса. Меня даже ни о чем не спрашивали, просто молотили чем и куда ни попадя. Но некоторое обережение моего рта и правой руки доказывало, что вопросы последуют. Я должен еще буду говорить и писать. Они лишь ждут, что эта бессмысленная молотиловка рано или поздно сломит меня и я спрошу — «что вы хотите?»
Перекур — обед — сон — молотьба. Шестичасовой непрерывный цикл. Как на заводском конвейере.
И все же некоторый прогресс наблюдался. Палачи подустали. Движения их стали менее резкими и менее частыми. Но слабость ударов с лихвой компенсировалась болезненностью израненного тела. Собственно говоря, меня можно было и не бить, мне было больно и так.
Перерыв — обед — забытье...
Кажется, прошло двое суток.
— Замучил ты нас! — жаловался здоровяк, разминая ушибленный об меня кулак. — Хоть бы подох скорей.
Снова серия злобных ударов. Потеря сознания. Передышка.
Я начал сдавать. Я почувствовал как искусственно поддерживаемое состояние безразличия вытесняется чувством злобы. Я начинал смертельно ненавидеть палачей. Злость — опасный советчик, как и любые другие сильные чувства. От ненависти до предательства, как ни покажется странным, всего несколько шажков. Вначале возненавидеть, потом попытаться сохранить себя для мести, пойти на мелкий компромисс...
По-настоящему защищает только чувство безразличия. Когда плевать на боль, на своих мучителей, на родственников, на друзей, на саму жизнь. Когда на этом свете уже ничто не держит и весь ты там, в недоступной им запредельности. Такими недосягаемо безразличными были первые христиане, спокойно всходившие на костер, фанатики-мусульмане, распевающие молитвы с перебитыми руками и ногами. С такими справиться, таких перекроить на свой лад, невозможно!
Я до таких высот не дотянулся. Я сломался. Я возжелал мести, хотя прекрасно понимал, что мои мучители лишь пешки, исполнители чужой воли. Главарей мне не достать.
В кратких перерывах между пытками я сладостно мечтал вернуть им пережитую мною боль. Вернуть сторицей. Насладиться их стонами, криками, жалобами, как лучшей музыкой. Не понимая того сам, я вставал на скользкий путь, ведущий к пропасти предательства. Собственно говоря, этого они и добивались.
Спасла меня снова Учебка. Я был слишком конкретен, чтобы откладывать месть на потом. Я не выторговывал жизнь, как необходимость будущего сведения счетов. Я без раздумья отдавал ее за право насладиться ответной болью. Зуб за зуб! Жизнь за жизнь! И только так! И только сейчас!
Ежеминутно я стал подмечать особенности поведения своих противников, выискивать, просчитывать слабые места в обороне. Таких почти не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33