Я все еще размышляю о той голове, что возвышалась как раз над кадкой с геранями. Труднее всего осознать, что это та самая голова, что сейчас сидит на моих плечах и размышляет об этом, – однако о том, что на самом деле в ней тогда происходило, я знаю ничуть не больше, чем этот мальчик за оконной занавеской – о том, что происходит в моей нынешней голове. В голове Стивена, полагаю, царит полная сумятица, в ней причудливо сплетаются и переплетаются будоражащие душу воспоминания и тяжелые предчувствия. В ушах звучит гром ударов по черному железу и наступившая затем тишина; вот всплывает лицо матери Кита, выражение ее глаз, когда она обернулась к Стивену у калитки и негромко произнесла свой вопрос; иксы и восклицательные знаки; поцелуи во время затемнения. Полагаю, его голова не забыла о наступлении безлунных ночей.
Впечатления… страхи… Но что же Стивен из них извлек? Что он на самом деле понял?
И что понимаю я? Теперь?.. В чем бы то ни было?.. Даже в простейших вещах, которые вижу своими глазами. Что я понимаю про эти герани в кадке?
Только то, что это герани в кадке. В биологических, химических и молекулярных процессах, скрывающихся за вызывающе ярким алым цветом, и даже в экономических и коммерческих условиях, обеспечивающих сбыт растений для цветников, или в социологических, психологических и эстетических причинах разведения герани вообще и данных гераней в частности я практически не понимаю ничего.
Но это мне и не нужно. Я просто бросаю взгляд в ту сторону, и в общем и целом мне все ясно: передо мной герани в кадке.
Впрочем, раз уж зашла об этом речь, я теперь совсем не уверен, что на самом деле понимаю значение слов понимать что-то.
Если Стивен понял хотя бы самую малость в происходивших тогда событиях, то уразумел он, наверное, вот что.
Он не оправдал доверия и страшно подвел мать Кита: каким-то непонятным образом он только все дело испортил; мир гораздо сложнее, чем предполагал Стивен; и теперь она оказалась в таком же затруднительном положении, в такой же глубокой тревоге, как он сам, когда не знал, что ему думать и как действовать.
Не сводя глаз с гераней, я задаю себе один простой, но самый существенный вопрос: Стивен все еще думал, что она – немецкая шпионка?
Я напрягаю память, и мой взгляд теряет фокусировку; герани сливаются в сплошное алое пятно.
Насколько я, наследник мыслей Стивена, могу судить по обрывочным данным, он этого не думал, но не думал и обратного. Поскольку рядом не было Кита, который сказал бы, что и как про это думать, Стивен перестал об этом думать вообще. Вы же не предаетесь целыми днями размышлениям о том, так ли обстоят дела или эдак, и не спрашиваете себя постоянно, понимаете вы ход событий или нет. Вы принимаете все, как оно есть. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что эти цветы передо мной – герани, однако не обмозговываю же я, в самом деле, такие мысли: «Эти цветы – герани» или «Это не настурции». Поверьте, мне есть, о чем поразмыслить.
Позвольте мне иначе подойти к делу. Позвольте мне задаться даже еще более простым вопросом: чем же она, по мнению Стивена, занималась?
Не уверен, что даже об этом он размышлял столь четко и определенно. Чем, по его мнению, занимался мистер Макафи, когда, облачившись в форму специального констебля-добровольца, уходил куда-то на выходные? Если такой вопрос вообще когда-нибудь приходил Стивену в голову, он просто-напросто думал, что мистер Макафи продолжает заниматься тем же, чем занимается, когда ездит на велосипеде по улицам, – исполняет работу специального констебля. А чем, на взгляд Стивена, занимался мистер Горт? Ну, он-то, будучи убийцей, естественно, убивал людей. Я не могу припомнить, чтобы Стивен хоть раз задумался над тем, кого мистер Горт убил и за что? А чем занимался отец Стивена? Он утром исчезал, а вечером появлялся вновь. То исчезал, то появлялся – практически только так и можно описать его деятельность.
Если на то пошло, чем же все-таки занимаются шпионы? Они ведут себя подозрительно. Вот и мать Кита вела себя подозрительно. Разве этого недостаточно?
Во всяком случае, главной тайной, вокруг которой и клубится одновременно множество версий, теперь стал Икс, неслышный и невидимый некто, скрывающийся в «Сараях». Что Стивен думал о нем?
Он считал его немцем. И чем менее явными становились немецкое происхождение или связи матери Кита, тем более решительно они приписывались ее связному или начальнику. Проницательный Кит первым подметил неладное и заговорил о пронемецких связях, которые и стали главной причиной всех последующих событий. Подобно вере в Бога, укореняющейся глубоко в душе, несмотря на постоянные сомнения в тонких богословских постулатах, эти пронемецкие связи стали для Стивена единственной надежной опорой, за которую он цеплялся.
Но в то же самое время Стивен считал его бездомным стариком, поскольку поселился он там, где обычно ютились бродяги.
Получается, Стивен считал старика немецким бродягой?
Вовсе нет. Мысль о том, что по округе шатаются старики-бродяги немецкой национальности, ему в голову не приходила. Как я понимаю, в разных уголках его сознания существовали две несвязанные друг с другом идеи: некто незримый, прячущийся в «Сараях», – немец, но он же одновременно и совсем другой человек, старик-бродяга.
Впрочем, подозреваю, что третьим уголком сознания Стивен безотчетно связывал немца и старого бродягу воедино. Таким связующим звеном, делавшим оба эти суждения чуть более совместимыми, была идея немоты. Поскольку немцы, естественно, говорят только на своем языке, а на других, нормальных языках они немы, их немцами и зовут; и старик-бродяга никак не отозвался на поднятый тарарам именно потому, что он злобный и коварный немец.
Верил ли Стивен, что эта двусмысленная фигура является еще и таинственным дружком тети Ди, как внушала ему Барбара Беррилл, или что мать Кита целовала бродягу под железными листами? Нет. Подобные предположения казались ему совершенно нелепыми. Даже если тетушки и заводят себе дружков, то уж точно не из дряхлых побродяжек. Даже если кто-то кого-то и целовал во время затемнения, то уж точно не поганых немых немцев.
И все же в сознании Стивена, в сокровенных его глубинах, подобно легчайшему аромату, витал почти неслышный отзвук слова «дружок», едва уловимый след поцелуев украдкой.
Мне кажется, ему больше всего хотелось, чтобы сумятица в голове улеглась, чтобы никаких новых событий не происходило и все стало, как было раньше. Невинный и простодушный шпионаж, суливший столько радости, обернулся отвратительной неразберихой. Вот бы пришел Кит с совершенно новой, потрясающей затеей, которая вытеснит прежнюю у них из головы.
Но Кит не приходил, предоставляя Стивену сидеть и размышлять в одиночестве.
Здесь, кстати, и крылся другой повод для беспокойства: что случилось с Китом?
Стивен не раз решал про себя: сейчас он пойдет и как ни в чем не бывало постучит в дверь Китова дома… Словно по волшебству, дверь тут же отворялась, но на пороге появлялся вовсе не Кит, а его мать. Стивен сразу вспоминал ее невысказанный упрек, ее печальное «Эх ты, Стивен!» и оставался на месте – ждать Кита.
Я поднимаю глаза и внимательно смотрю на наблюдающего за мной мальчика. Как-то он разобрался в причинах своей тревоги? Но мальчик исчез; наверняка побежал докладывать обо мне матери. Она сию минуту явится – посмотреть, в чем дело, – и, увидев, что я заглядываю в окна ее гостиной, немедленно позвонит в полицию, как в далеком прошлом позвонила миссис Хардинг, заметив в Тупике таинственного злоумышленника.
Я иду прочь по тротуару, затем снова перехожу мостовую… Вот и дом Кита.
Естественно, ровно то же самое сделал в конце концов и Стивен. Что ж ему еще оставалось?
К тому времени, впрочем, события начали понемногу отступать в прошлое; так оно ведь всегда и происходит. Ничего нового не случилось. Быть может, все на самом деле уже стало, как прежде?..
Я опасался не напрасно: дверь открывает мать Кита. У меня не хватает духу взглянуть ей в лицо, потому что все мое мужество ушло на то, чтобы дойти до их двери и постучать; но вроде бы она улыбается мне с прежней безмятежностью.
– Здравствуй, Стивен, – говорит она, по-моему, без тени упрека. – Давненько ты у нас не был.
– А Кит выйдет играть? – не поднимая глаз, выдавливаю я традиционную фразу.
Мгновение она колеблется. Затем, обернувшись к верхней площадке лестницы, зовет:
– Кит, солнышко! Это Стивен!
И одаряет меня еще одной улыбкой:
– Может, поднимешься к нему, Стивен? Он прибирается в детской.
Я вхожу в дом, и меня вновь обступает знакомый незыблемый порядок вещей: вешалка с одежными щетками и рожками для обуви… стойка для тростей и зонтов… акварель с видом на долину Троссакс… пагоды… Откуда-то снаружи доносится бесконечное соло для собранных в трубочку человеческих губ; соло то ближе, то дальше, в зависимости от того, куда перемещается по садовым делам отец Кита. Под взглядом матери Кита я взбираюсь по знакомой лестнице. Старинные часы бьют четверть.
Да, все как прежде.
Сидя на полу, Кит складывает в коробку конструктор, каждую деталь – в предназначенное для нее отделение.
– Смотри, голубчик, не наступи, – метнув на меня взгляд, говорит он.
Я сажусь на пол напротив него. Он молча продолжает укладывать конструктор, будто нет ничего удивительного в том, что меня столько времени не было, а теперь я снова тут. Наверно, хочет этим сказать: никаких необычайных событий, собственно говоря, не приключилось. Дает мне понять, что игра окончена. Обнаружилось, что вопрос о шпионской деятельности его матери, казавшийся прежде неотложным, решить не так-то просто. А потому его убрали в архив и забыли, как случалось с многочисленными другими вопросами, в свое время казавшимися совершенно безотлагательными. Ни Кит, ни я больше ни разу о нем не вспомним. Все-таки Кит нашел способ положить конец всем неприятностям и тревогам. Я так и знал!
Я вдыхаю милые, знакомые запахи: от фланцев и стоек конструктора исходит бодрящая свежесть металла, от коробки пахнет чистым новым картоном; в носу щекочет от резкого, пьянящего запаха клея, на котором держатся крылья самолетика, и от запаха ацетонового растворителя для красок, которыми нанесена маскировка; солидно и сдержанно пахнет светлое машинное масло, которым смазаны многочисленные подшипники в многочисленных модельках и моторчиках.
– Давай прокладывать железную дорогу дальше, – предлагаю я. – Построим над тем ущельем путепровод, хорошо?
Я даю Киту понять, что мне все ясно. То есть я готов верить, что мы не вслушивались в жуткую тишину у подвала, что отметки в дневнике ровным счетом ничего не значат и что безлунные ночи наступят и пройдут без происшествий. Иначе говоря, я обещаю Киту, что, как и он, ни словом не помяну тех событий и с радостью принимаю его решение, понимая, что игра окончена.
Кит продолжает укладывать стойки к стойкам и фланцы к фланцам. Безупречный порядок, царящий в комнате, постепенно становится еще безупречнее.
– Когда это закончу, буду чистить крикетное снаряжение, – роняет Кит.
Я наблюдаю за ним. Он, разумеется, пропускает мимо ушей мое заурядное предложение насчет путепровода – ведь оно исходило от меня, а не от него. Вот сейчас, откуда ни возьмись, у него в голове родится совершенно новый замысел. Кит поведет нас на новые приключения, и мне страстно хочется узнать, на какие именно.
Раздается негромкий стук в дверь, в детскую заглядывает мать Кита:
– Я хочу забежать на минутку к тете Ди. Надеюсь, друзья мои, вы без меня тут ничего не натворите.
Все опять стало на свои места; она, как всегда, забежит к тете Ди.
После ее ухода Кит не произносит ни слова. Вдумчиво работает, не поднимая глаз. Все его внимание, да и мое тоже, сосредоточено на привычной обыденности ее поступков. Он целиком поглощен одной мысленной картиной: она шагает по дорожке, направляясь к дому тети Ди, а не сворачивает за угол в конце Тупика, не идет по тоннелю и не скрывется дальше в Закоулках.
Все опять, как обычно. Но в глубине души каждый из нас понимает, что заведенный порядок переменился, и переменился навсегда. Игра окончена, потому что обыденное разрослось и поглотило необычное. Наша история пошла по другому пути – как изменивший курс корабль: дальше он плывет прямо, вроде бы не сбиваясь, да только плывет он теперь в другой порт и нас на борту уже нет.
Кит убирает коробку с конструктором на место, достает из шкафа крикетные щитки и туфли. Я тоже спускаюсь во двор и наблюдаю, как Кит, постелив газету, раскладывает на ней снаряжение. Из задней двери гаража, что стоит на противоположной стороне двора, долетает целый букет знакомых запахов: пахнет опилками, моторным маслом, чисто выметенным бетонным полом, автомобилем. Лампа в гараже висит над самым верстаком, и по стенам, на которых аккуратно развешаны теннисные ракетки и прочие предметы довоенного быта Хейуардов, мечется, словно людоед-великан по пещере, гигантская тень отца Кита и свистит, свистит…
На моих глазах поверх серых пятен (грязи) и зеленых (травы) ложится идеально белая полоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31