Кристин еще никогда не видела столько лошадей сразу – было одно сплошное, волнующееся на зеленой лужайке перед церковными вратами беспокойное море блестящих конских спин. На лужайке стояли, сидели и лежали празднично одетые люди, но все почтительно вставали сквозь толпу в церковь; все низко кланялись фру Груа.
Казалось, что к богослужению сошлось больше народу, чем Церковь могла вместить, но для прибывших из монастыря было оставлено место у самого алтаря. Сейчас же вслед за ними пришли и поднялись на хоры монахи цистерцианского ордена – и вот в церкви грянуло пение мужских и детских голосов.
В начале обедни, в одну из тех минут, когда надо было подниматься с колен, Кристин вдруг увидела Эрленда, сына Никулауса. Он был высокого роста – на голову выше окружавших его; она видела его лицо сбоку. У него был высокий, крутой и узкий лоб, большой и прямой нос – он выдавался треугольником и был необычно тонок у красивых трепещущих ноздрей; в Эрленде было что-то напоминавшее Кристин взволнованного, испуганного жеребца. Он не был так красив, как представлялось ей, когда Кристин о нем думала, – какие-то грустные и резкие линии тянулись к маленькому слабому и прекрасному рту, – нет, он все-таки красив!
Он повернул голову и увидел Кристин. Она не помнила, сколько времени они смотрели друг другу в глаза. А после этого только и думала о том, когда кончится обедня; она напряженно ждала, что тогда произойдет.
Когда народ стал выходить из переполненной церкви, произошла давка. Ингебьёрг потащила Кристин за собою в задние ряды толпы; поэтому им посчастливилось отстать от монахинь, выходивших из церкви впереди всех, смешаться с теми, кто последними подходили к причастию и выходили на двор.
Эрленд уже стоял на дворе у самых дверей, между священником из Гердарюда и полным краснолицым человеком в пышной синей бархатной одежде. Сам Эрленд был одет в шелк, но темный: на нем был длинный коричневый кафтан с черным узором и черный плащ с вытканными на нем маленькими желтыми соколами.
Они поздоровались и прошли вместе через луг к тому месту, где были привязаны их лошади. Пока велась беседа о чудной погоде, о прекрасно прошедшей обедне и о большом стечении народа, толстый краснолицый господин – он носил золотые шпоры и звался рыцарем Мюнаном, сыном Борда, – взял Ингебьёрг за руку; казалось, девушка ему необычайно понравилась. Эрленд и Кристин отстали немного – шли рядом и молчали.
На церковном пригорке поднялась большая суматоха, когда народ начал разъезжаться, – лошади сбивались в кучу, люди кричали, кто сердился, а кто смеялся. Многие садились на лошадей вдвоем: мужья усаживали позади себя жен или сажали перед собою на седла детей, молодые парни вскакивали на коня к кому-нибудь из друзей. Церковные хоругви, монахини и священники были уже видны далеко впереди, у подножия холма.
Мимо проехал рыцарь Мюнан; Ингебьёрг сидела впереди него, и он обнимал ее одной рукой. Оба они кричали и махали им. Тогда Эрленд сказал:
– Мои слуги оба здесь, со мной; они могут ехать вдвоем… на одной лошади, а вы садитесь на коня Хафтура… Если вы хотите…
Кристин покраснела и ответила:
– Мы и так отстали от всех остальных, и я не вижу здесь ваших слуг, так что… – И туг она не могла удержаться от смеха, а Эрленд улыбнулся.
Он вскочил в седло и помог Кристин сесть позади себя. Дома Кристин часто ездила так позади отца, даже после того как настолько выросла, что уже не садилась по-мужски на лошадь. Но все-таки она почувствовала некоторое смущение и неловкость. положив руку на плечо Эрленда; другою она опиралась о спину лошади. Они медленно поехали вниз, к мосту.
Немного погодя Кристин решила, что надо заговорить, раз Эрленд не начинает, и сказала:
– Как неожиданно, господин, что мы встретились здесь с вами сегодня!
– Разве это было неожиданно? – спросил Эрленд и повернул к Кристин голову. – Разве Ингебьёрг, дочь Филиппуса, не передала вам от меня поклона?
– Нет, – сказала Кристин. – Я ничего не слышала о поклоне; Ингебьёрг ни разу не упоминала о вас с тех самых пор, как вы пришли нам на помощь в мае! – лукаво сказала она. Она ничего не имела против того, чтобы коварство Ингебьёрг обнаружилось.
– А та маленькая черненькая, будущая монашка?.. Не помню ее имени… Я даже заплатил ей, чтобы она передала вам мой привет.
Кристин покраснела, но не могла не засмеяться.
– Да, Хельге, надо отдать должное, она честно заработала плату! – сказала она.
Эрленд слегка шевельнул головой – его шея коснулась руки Кристин. Она быстро передвинула руку подальше на плечо. С некоторым беспокойством она подумала, что, может быть, с ее стороны была проявлена большая смелость, чем следовало бы по правилам приличия, раз она пришла на этот праздник после того, как мужчина как бы назначил ей здесь свидание.
Спустя немного Эрленд спросил:
– Вы будете танцевать со мной сегодня вечером, Кристин?
– Не знаю, господин, – ответила девушка.
– Может, вы думаете, что это неприлично? – спросил он и, не получив ответа, продолжал:
– Возможно, что это и так. Но я думал, может, вы найдете, что не станете хуже оттого, что пройдетесь в танце рука об руку со мною. Впрочем, я танцевал в последний раз целых восемь лет тому назад.
– Почему так, господин? – спросила Кристин. – Может, вы женаты? – Но тут ей пришло в голову, что если он женатый человек, то, конечно, было бы нехорошо с его стороны назначать ей такое свидание. Нужно было исправить свою оплошность, и Кристин сказала:
– Может, вы лишились своей невесты или жены?
Эрленд быстро повернулся и странно взглянул на нее.
– Я? А разве фру Осхильд… Почему вы так покраснели в тот вечер, узнав, кто я такой? – спросил он немного погодя.
Кристин опять покраснела, но ничего не ответила; тогда Эрленд снова спросил:
– Мне очень хотелось бы знать, что моя тетка говорила вам обо мне.
– Ничего, кроме хорошего, – быстро сказала Кристин. – Она очень хвалила вас. Она говорила, что вы так красивы и так знатны, что… Она сказала, что по сравнению с такими, как вы или как ее родня, нас нельзя считать особенно родовитыми – меня и мою родню!..
– Так она все еще говорит о таких вещах, сидя в своем захолустье? – сказал Эрленд и горько засмеялся. – Ну что же, если это может ее утешить… Она ничего больше не говорила обо мне?
– А что она могла говорить? – спросила Кристин; она сама не знала, почему у нее так сильно защемило сердце.
– О, она могла бы сказать… – отвечал Эрленд тихим голосом, глядя вниз, – она могла сказать, что я был отлучен от церкви и должен был дорого заплатить за примирение и покой.
Кристин долго молчала. Потом сказала тихо:
– Есть много людей, которым не улыбнулось счастье, – я часто слышала такие слова. Я мало знаю свет, но никогда не поверю о вас, Эрленд, что это было за какое-нибудь… бесчестное… дело.
– Да вознаградит тебя Бог за эти слова, Кристин, – сказал Эрленд и так порывисто наклонился и поцеловал ей руку, что лошадь шарахнулась под ними. Когда она снова пошла спокойно, Эрленд сказал настойчиво:
– Вы должны танцевать со мною сегодня. Кристин! После я расскажу вам о своих делах, но сегодня будем веселиться, не правда ли?
Кристин ответила согласием, и они некоторое время ехали молча.
По немного спустя Эрленд начал расспрашивать ее о фру Осхильд, и Кристин рассказала все, что знала о ней, и очень ее хвалила.
– Значит, не все двери закрыты перед Бьёрном и Осхильд? – спросил Эрленд.
Кристин отвечала, что их очень уважают и что отец ее и многие другие находят, что большая часть слухов об Осхильд и Бьёрне ложны.
– Как вам понравился мой родственник Мюнан, сын Борда? – спросил Эрленд с легким смехом.
– Я на него не глядела, – сказала Кристин, – к тому же мне показалось, что на него особенно и не стоит глядеть.
– Разве вы не знали, что он ее сын? – спросил Эрленд.
– Сын фру Осхильд! – сказала Кристин вне себя от изумления.
– Да, красоты своей матери ее дети не могли взять, хотя взяли все остальное, – сказал Эрленд.
– Я даже не знала имени ее первого мужа, – промолвила Кристин.
– Два брата женились на двух сестрах, – сказал Эрленд. – Борд и Никулаус, сыновья Мюнана. Мой отец был старшим, мать была его второй женой, а от первой жены у него не было детей. Борд, за которого вышла Осхильд, тоже был немолод и они, вероятно, никогда не жили хорошо друг с другом… Я был еще ребенком, когда все это случилось, и от меня все скрывали, насколько было возможно… Но Осхильд уехала за границу с господином Бьёрном и вышла за него замуж, не посоветовавшись со своими родными, когда умер Борд. Брак этот хотели признать недействительным – доказывали, что Бьёрн спал в ее постели еще при жизни ее первого мужа и что они с Осхильд постарались спихнуть с дороги моего дядю. Прямого обвинения на них, очевидно, не смогли возвести, раз пришлось оставить их жить в браке… Но зато они должны были отдать в уплату пени все свое имущество… Бьёрн к тому же убил племянника – я хочу сказать, племянника моей матери и Осхильд…
У Кристин забилось сердце. Дома родители строго следили за тем, чтобы дети и молодежь не слыхали нечистых разговоров, но все-таки и в их приходе случались иногда вещи, о которых Кристин приходилось слышать, – например, про одного человека, который жил в незаконной связи с замужней женщиной. Это был блуд, один из самых худших грехов; говорили также, будто любовники хотели извести мужа, – тогда дело дошло бы до объявления их вне закона и отлучения от церкви. Лавранс говорил, что жена не обязана оставаться при муже, если тот сошелся с чужой законной женой; положения детей, рожденных в блуде, нельзя ничем исправить, даже если родители впоследствии освободятся и смогут обвенчаться. Мужчина может узаконить и сделать своим наследником ребенка, прижитого от непотребной женщины или странствующей нищенки, но только не ребенка, родившегося от блуда, хотя бы его мать была женою рыцаря… Кристин подумала о той неприязни, которую она всегда питала к Бьёрну, к его бледному лицу и жирному, оплывшему телу. Она не в силах была понять, как это фру Осхильд может быть всегда доброй и уступчивой по отношению к человеку, навлекшему на нее этот позор и как такая прелестная женщина могла увлечься Бьёрном. А он даже не был добр по отношению к ней: предоставлял ей выносить на своих плечах всю работу в усадьбе, сам же только и делал, что пил пиво. И все-таки Осхильд всегда была нежна и ласкова, говоря со своим мужем. Кристин раздумывала, было ли все это известно ее отцу, раз он приглашал Бьёрна к себе в дом. И теперь, когда она подумала об этом, ей показалось, в сущности, очень странным, что Эрленд рассказывает такие вещи про своих ближайших родичей. Но он, вероятно, думал, что ей уже раньше было это известно…
– Мне очень хотелось бы, – сказал Эрленд немного погодя, – как-нибудь погостить у тетки Осхильд, когда я поеду на север. Он все еще красив, мой родич Бьёрн?
– Нет, – сказала Кристин. – Он похож на сено, пролежавшее на поле всю зиму.
– Да, такие передряги сказываются на человеке, – сказал Эрленд с прежней горькой усмешкой. – Никогда в жизни не видел я более красивого человека, – тому уже двадцать лет, я был тогда совсем еще невелик, – но такого красавца, как Бьёрн, я никогда больше не видел…
Вскоре они подъехали к богадельне. Это было очень большое и красивое заведение: много домов, и каменных и деревянных, – больница, приют для нищих, странноприимный дом, часовня и дом священника. На дворе шла необычайная суета, так как в поварне готовилась еда для гильдейского пиршества и все призреваемые бедняки и больные тоже должны были получить в этот день отменное угощение.
Гильдейский дом лежал за садами богадельни, и народ шел туда через ту их часть, где росли целебные травы, потому что ими славился сад. Фру Груа ввела в употребление в Норвегии растения, каких здесь никто раньше не знал; и, кроме того, все растения, обычно произрастающие в садах, росли гораздо лучше в ее цветниках и огородах, – как цветы, так и овощи и лекарственные травы. Она была ученейшей женщиной по этой части и сама перевела на норвежский язык салернские книги о целебных травах. Фру Груа особенно благоволила к Кристин, заметив, что девушка немного знакома с наукой о травах и не прочь была бы еще поучиться этому искусству.
Кристин называла Эрленду травы, росшие на грядках по обеим сторонам зеленой тропинки, по которой они шли. Под лучами полуденного солнца жарко и пряно пахли укроп и сельдерей, лук и розы, амбра и желтофиоль. За лишенным тени и припекаемым солнцем огородом, где росли целебный травы, тянулись ограды с фруктовыми деревьями и, казалось, манили к себе своей прохладой, – красные вишни поблескивали в темной листве, а яблони склоняли ветки под тяжестью зеленых плодов.
За садом шла изгородь из лесного шиповника. На кустах оставалось несколько цветов – они не отличались от цветов обыкновенного шиповника, но листья пахли на солнечном припеке вином и яблоками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Казалось, что к богослужению сошлось больше народу, чем Церковь могла вместить, но для прибывших из монастыря было оставлено место у самого алтаря. Сейчас же вслед за ними пришли и поднялись на хоры монахи цистерцианского ордена – и вот в церкви грянуло пение мужских и детских голосов.
В начале обедни, в одну из тех минут, когда надо было подниматься с колен, Кристин вдруг увидела Эрленда, сына Никулауса. Он был высокого роста – на голову выше окружавших его; она видела его лицо сбоку. У него был высокий, крутой и узкий лоб, большой и прямой нос – он выдавался треугольником и был необычно тонок у красивых трепещущих ноздрей; в Эрленде было что-то напоминавшее Кристин взволнованного, испуганного жеребца. Он не был так красив, как представлялось ей, когда Кристин о нем думала, – какие-то грустные и резкие линии тянулись к маленькому слабому и прекрасному рту, – нет, он все-таки красив!
Он повернул голову и увидел Кристин. Она не помнила, сколько времени они смотрели друг другу в глаза. А после этого только и думала о том, когда кончится обедня; она напряженно ждала, что тогда произойдет.
Когда народ стал выходить из переполненной церкви, произошла давка. Ингебьёрг потащила Кристин за собою в задние ряды толпы; поэтому им посчастливилось отстать от монахинь, выходивших из церкви впереди всех, смешаться с теми, кто последними подходили к причастию и выходили на двор.
Эрленд уже стоял на дворе у самых дверей, между священником из Гердарюда и полным краснолицым человеком в пышной синей бархатной одежде. Сам Эрленд был одет в шелк, но темный: на нем был длинный коричневый кафтан с черным узором и черный плащ с вытканными на нем маленькими желтыми соколами.
Они поздоровались и прошли вместе через луг к тому месту, где были привязаны их лошади. Пока велась беседа о чудной погоде, о прекрасно прошедшей обедне и о большом стечении народа, толстый краснолицый господин – он носил золотые шпоры и звался рыцарем Мюнаном, сыном Борда, – взял Ингебьёрг за руку; казалось, девушка ему необычайно понравилась. Эрленд и Кристин отстали немного – шли рядом и молчали.
На церковном пригорке поднялась большая суматоха, когда народ начал разъезжаться, – лошади сбивались в кучу, люди кричали, кто сердился, а кто смеялся. Многие садились на лошадей вдвоем: мужья усаживали позади себя жен или сажали перед собою на седла детей, молодые парни вскакивали на коня к кому-нибудь из друзей. Церковные хоругви, монахини и священники были уже видны далеко впереди, у подножия холма.
Мимо проехал рыцарь Мюнан; Ингебьёрг сидела впереди него, и он обнимал ее одной рукой. Оба они кричали и махали им. Тогда Эрленд сказал:
– Мои слуги оба здесь, со мной; они могут ехать вдвоем… на одной лошади, а вы садитесь на коня Хафтура… Если вы хотите…
Кристин покраснела и ответила:
– Мы и так отстали от всех остальных, и я не вижу здесь ваших слуг, так что… – И туг она не могла удержаться от смеха, а Эрленд улыбнулся.
Он вскочил в седло и помог Кристин сесть позади себя. Дома Кристин часто ездила так позади отца, даже после того как настолько выросла, что уже не садилась по-мужски на лошадь. Но все-таки она почувствовала некоторое смущение и неловкость. положив руку на плечо Эрленда; другою она опиралась о спину лошади. Они медленно поехали вниз, к мосту.
Немного погодя Кристин решила, что надо заговорить, раз Эрленд не начинает, и сказала:
– Как неожиданно, господин, что мы встретились здесь с вами сегодня!
– Разве это было неожиданно? – спросил Эрленд и повернул к Кристин голову. – Разве Ингебьёрг, дочь Филиппуса, не передала вам от меня поклона?
– Нет, – сказала Кристин. – Я ничего не слышала о поклоне; Ингебьёрг ни разу не упоминала о вас с тех самых пор, как вы пришли нам на помощь в мае! – лукаво сказала она. Она ничего не имела против того, чтобы коварство Ингебьёрг обнаружилось.
– А та маленькая черненькая, будущая монашка?.. Не помню ее имени… Я даже заплатил ей, чтобы она передала вам мой привет.
Кристин покраснела, но не могла не засмеяться.
– Да, Хельге, надо отдать должное, она честно заработала плату! – сказала она.
Эрленд слегка шевельнул головой – его шея коснулась руки Кристин. Она быстро передвинула руку подальше на плечо. С некоторым беспокойством она подумала, что, может быть, с ее стороны была проявлена большая смелость, чем следовало бы по правилам приличия, раз она пришла на этот праздник после того, как мужчина как бы назначил ей здесь свидание.
Спустя немного Эрленд спросил:
– Вы будете танцевать со мной сегодня вечером, Кристин?
– Не знаю, господин, – ответила девушка.
– Может, вы думаете, что это неприлично? – спросил он и, не получив ответа, продолжал:
– Возможно, что это и так. Но я думал, может, вы найдете, что не станете хуже оттого, что пройдетесь в танце рука об руку со мною. Впрочем, я танцевал в последний раз целых восемь лет тому назад.
– Почему так, господин? – спросила Кристин. – Может, вы женаты? – Но тут ей пришло в голову, что если он женатый человек, то, конечно, было бы нехорошо с его стороны назначать ей такое свидание. Нужно было исправить свою оплошность, и Кристин сказала:
– Может, вы лишились своей невесты или жены?
Эрленд быстро повернулся и странно взглянул на нее.
– Я? А разве фру Осхильд… Почему вы так покраснели в тот вечер, узнав, кто я такой? – спросил он немного погодя.
Кристин опять покраснела, но ничего не ответила; тогда Эрленд снова спросил:
– Мне очень хотелось бы знать, что моя тетка говорила вам обо мне.
– Ничего, кроме хорошего, – быстро сказала Кристин. – Она очень хвалила вас. Она говорила, что вы так красивы и так знатны, что… Она сказала, что по сравнению с такими, как вы или как ее родня, нас нельзя считать особенно родовитыми – меня и мою родню!..
– Так она все еще говорит о таких вещах, сидя в своем захолустье? – сказал Эрленд и горько засмеялся. – Ну что же, если это может ее утешить… Она ничего больше не говорила обо мне?
– А что она могла говорить? – спросила Кристин; она сама не знала, почему у нее так сильно защемило сердце.
– О, она могла бы сказать… – отвечал Эрленд тихим голосом, глядя вниз, – она могла сказать, что я был отлучен от церкви и должен был дорого заплатить за примирение и покой.
Кристин долго молчала. Потом сказала тихо:
– Есть много людей, которым не улыбнулось счастье, – я часто слышала такие слова. Я мало знаю свет, но никогда не поверю о вас, Эрленд, что это было за какое-нибудь… бесчестное… дело.
– Да вознаградит тебя Бог за эти слова, Кристин, – сказал Эрленд и так порывисто наклонился и поцеловал ей руку, что лошадь шарахнулась под ними. Когда она снова пошла спокойно, Эрленд сказал настойчиво:
– Вы должны танцевать со мною сегодня. Кристин! После я расскажу вам о своих делах, но сегодня будем веселиться, не правда ли?
Кристин ответила согласием, и они некоторое время ехали молча.
По немного спустя Эрленд начал расспрашивать ее о фру Осхильд, и Кристин рассказала все, что знала о ней, и очень ее хвалила.
– Значит, не все двери закрыты перед Бьёрном и Осхильд? – спросил Эрленд.
Кристин отвечала, что их очень уважают и что отец ее и многие другие находят, что большая часть слухов об Осхильд и Бьёрне ложны.
– Как вам понравился мой родственник Мюнан, сын Борда? – спросил Эрленд с легким смехом.
– Я на него не глядела, – сказала Кристин, – к тому же мне показалось, что на него особенно и не стоит глядеть.
– Разве вы не знали, что он ее сын? – спросил Эрленд.
– Сын фру Осхильд! – сказала Кристин вне себя от изумления.
– Да, красоты своей матери ее дети не могли взять, хотя взяли все остальное, – сказал Эрленд.
– Я даже не знала имени ее первого мужа, – промолвила Кристин.
– Два брата женились на двух сестрах, – сказал Эрленд. – Борд и Никулаус, сыновья Мюнана. Мой отец был старшим, мать была его второй женой, а от первой жены у него не было детей. Борд, за которого вышла Осхильд, тоже был немолод и они, вероятно, никогда не жили хорошо друг с другом… Я был еще ребенком, когда все это случилось, и от меня все скрывали, насколько было возможно… Но Осхильд уехала за границу с господином Бьёрном и вышла за него замуж, не посоветовавшись со своими родными, когда умер Борд. Брак этот хотели признать недействительным – доказывали, что Бьёрн спал в ее постели еще при жизни ее первого мужа и что они с Осхильд постарались спихнуть с дороги моего дядю. Прямого обвинения на них, очевидно, не смогли возвести, раз пришлось оставить их жить в браке… Но зато они должны были отдать в уплату пени все свое имущество… Бьёрн к тому же убил племянника – я хочу сказать, племянника моей матери и Осхильд…
У Кристин забилось сердце. Дома родители строго следили за тем, чтобы дети и молодежь не слыхали нечистых разговоров, но все-таки и в их приходе случались иногда вещи, о которых Кристин приходилось слышать, – например, про одного человека, который жил в незаконной связи с замужней женщиной. Это был блуд, один из самых худших грехов; говорили также, будто любовники хотели извести мужа, – тогда дело дошло бы до объявления их вне закона и отлучения от церкви. Лавранс говорил, что жена не обязана оставаться при муже, если тот сошелся с чужой законной женой; положения детей, рожденных в блуде, нельзя ничем исправить, даже если родители впоследствии освободятся и смогут обвенчаться. Мужчина может узаконить и сделать своим наследником ребенка, прижитого от непотребной женщины или странствующей нищенки, но только не ребенка, родившегося от блуда, хотя бы его мать была женою рыцаря… Кристин подумала о той неприязни, которую она всегда питала к Бьёрну, к его бледному лицу и жирному, оплывшему телу. Она не в силах была понять, как это фру Осхильд может быть всегда доброй и уступчивой по отношению к человеку, навлекшему на нее этот позор и как такая прелестная женщина могла увлечься Бьёрном. А он даже не был добр по отношению к ней: предоставлял ей выносить на своих плечах всю работу в усадьбе, сам же только и делал, что пил пиво. И все-таки Осхильд всегда была нежна и ласкова, говоря со своим мужем. Кристин раздумывала, было ли все это известно ее отцу, раз он приглашал Бьёрна к себе в дом. И теперь, когда она подумала об этом, ей показалось, в сущности, очень странным, что Эрленд рассказывает такие вещи про своих ближайших родичей. Но он, вероятно, думал, что ей уже раньше было это известно…
– Мне очень хотелось бы, – сказал Эрленд немного погодя, – как-нибудь погостить у тетки Осхильд, когда я поеду на север. Он все еще красив, мой родич Бьёрн?
– Нет, – сказала Кристин. – Он похож на сено, пролежавшее на поле всю зиму.
– Да, такие передряги сказываются на человеке, – сказал Эрленд с прежней горькой усмешкой. – Никогда в жизни не видел я более красивого человека, – тому уже двадцать лет, я был тогда совсем еще невелик, – но такого красавца, как Бьёрн, я никогда больше не видел…
Вскоре они подъехали к богадельне. Это было очень большое и красивое заведение: много домов, и каменных и деревянных, – больница, приют для нищих, странноприимный дом, часовня и дом священника. На дворе шла необычайная суета, так как в поварне готовилась еда для гильдейского пиршества и все призреваемые бедняки и больные тоже должны были получить в этот день отменное угощение.
Гильдейский дом лежал за садами богадельни, и народ шел туда через ту их часть, где росли целебные травы, потому что ими славился сад. Фру Груа ввела в употребление в Норвегии растения, каких здесь никто раньше не знал; и, кроме того, все растения, обычно произрастающие в садах, росли гораздо лучше в ее цветниках и огородах, – как цветы, так и овощи и лекарственные травы. Она была ученейшей женщиной по этой части и сама перевела на норвежский язык салернские книги о целебных травах. Фру Груа особенно благоволила к Кристин, заметив, что девушка немного знакома с наукой о травах и не прочь была бы еще поучиться этому искусству.
Кристин называла Эрленду травы, росшие на грядках по обеим сторонам зеленой тропинки, по которой они шли. Под лучами полуденного солнца жарко и пряно пахли укроп и сельдерей, лук и розы, амбра и желтофиоль. За лишенным тени и припекаемым солнцем огородом, где росли целебный травы, тянулись ограды с фруктовыми деревьями и, казалось, манили к себе своей прохладой, – красные вишни поблескивали в темной листве, а яблони склоняли ветки под тяжестью зеленых плодов.
За садом шла изгородь из лесного шиповника. На кустах оставалось несколько цветов – они не отличались от цветов обыкновенного шиповника, но листья пахли на солнечном припеке вином и яблоками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46