— Это ваш преподаватель ее выбрал? — спросил я.
— Хотел немножко оживить свой курс. Уж очень он был серьезный.
* * *
— Так нужны вам эти холсты? — спросила она. Я молчал, и она начала кричать в трубку:
— Алло? Слышите меня?
— Простите, — сказал я. — Вам кажется, должно быть, что это вопрос простой, но мне сложно вам ответить. Словно ни с того ни с сего прямо с неба позвонили и осведомились, взрослый я или еще ребенок.
Если такие безобидные вещи, как прямоугольники натянутых полотен, способны повергнуть меня в такую растерянность, пробуждая чувство отвращения, да, отвращения к миру, загнавшему человека в положение неудачника и посмешища, значит, я еще ребенок, несмотря на свои шестьдесят восемь лет.
— Ну, так я жду вашего ответа.
— Сам бы хотел поскорей его услышать, — сказал я. Холсты мне не нужны, так я, во всяком случае, тогда думал. Писать снова я и правда не собирался. Конечно, проблем с их хранением не было, ведь в картофельном амбаре полно места. Но смогу ли я спокойно спать, если вещественные доказательства моих самых горьких неудач все время будут тут, рядом? Надеялся, что смогу.
И слышу в конце концов, как говорю:
— Пожалуйста, не выбрасывайте их. Сейчас позвоню в контору «Все для дома. Хранение и доставка» и попрошу взять холсты как можно скорее. Простите, как вас зовут, чтобы контора могла вас найти?
А она говорит:
— Мона Лиза Триппингем.
* * *
Когда ДЖЕФФ повесила «Виндзорскую синюю 17» в своем холле и раструбила, что это старейшая компания — и не только на уровне последних достижений технологии, но и искусства, рекламные агенты компании делали упор на то, что «Виндзорская синяя 17» — картина совершенно необычная по размерам: если не самая большая в мире, то уж в Нью-Йорке — несомненно. Но было несколько фресок в городе, и Бог знает сколько еще в мире, которые по размеру значительно превосходили пятьсот двенадцать квадратных футов моей «Виндзорской».
Этим рекламным агентам хотелось думать, что у них самая большая картина, написанная на полотне, хотя на самом деле она состояла из восьми отдельных полотен, соединенных сзади скобами вроде заглавной буквы «С». К тому же оказалось, что в городском музее Нью-Йорка есть три полотна, сшитых вместе, каждое из которых имеет ту же высоту как и мое, но втрое длиннее! Это любопытное произведение — одна из первых попыток создать что-то вроде кино, так как оба конца полотна прикреплялись к вращающимся цилиндрам. Его перематывали с одного цилиндра на другой. И зрители всегда видели только небольшую часть картины. На этих лентах, напоминавших о Бромбдингнеге были горы, реки, девственные леса, бескрайние луга, на которых паслись бизоны, и пустыни, где стоит наклониться — и подбирай бриллианты, рубины, золотые слитки. Там изображались Соединенные Штаты Америки.
В старые времена с такими движущимися картинами ездили по Северной Европе лекторы. Их помощники постепенно перематывали картину, а они убеждали всех способных и честолюбивых покинуть выдоенную старушку Европу и застолбить красивые и богатые владения в Земле Обетованной, которые ничего не стоит получить, только попроси.
И зачем настоящему мужчине сидеть дома, когда самое время грабить девственный континент?
* * *
Я очистил восемь полотен от всех следов вероломной Сатин— Дура-Люкс, перетянул и загрунтовал их заново и установил в амбаре, где они сияли белизной в своей возрожденной девственности, как до превращения в «Виндзорскую синюю 17».
Жене я объяснил, что это эксцентричное творение есть акт изгнания несчастливого прошлого, символического возмещения ущерба, причиненного себе и другим за время недолгой карьеры художника. И было еще одно обстоятельство, требовавшее объяснить словами то, что словами объяснить нельзя: как и почему картина вообще появилась на свет.
Узкий, вытянутый амбар, которому сто лет, являлся такой же органической частью моей картины, как вся эта белизна, белизна, белизна.
Мощные прожекторы, свисающие на цепях с потолка, тоже были ее частью, выплескивая мегаватты энергии на это белое пространство, делая его до того белым, что и представить себе невозможно. Я установил эти искусственные солнца, когда получил заказ на «Виндзорскую синюю 17».
— Что ты собираешься делать с этим дальше? — спросила покойная Эдит.
— Картина готова, — сказал я.
— Ты ее подпишешь?
— Это ее только испортит. Даже мушиное пятнышко ее испортит.
— У нее есть название? — спросила Эдит.
— Да, — сказал я и тут же придумал название, такое же длинное, как Пол Шлезингер — своей книге об успешных революциях: «Я старался, но не вышло, и тогда все очистил, а теперь вы попробуйте».
* * *
Я думал о собственной смерти и о том, что скажут обо мне, когда меня не будет. И тогда я впервые запер амбар, но только на один засов и замок. Как мой отец и большинство мужей, я думал, что умру раньше Эдит. Движимый чувством жалости к себе, я составил для нее причудливую инструкцию, что сделать сразу после моих похорон.
— Поминки устрой в амбаре, и когда тебя спросят, что это там такое белое-белое, скажи, что это последний холст твоего мужа, хоть он и пустой. А потом дай название.
* * *
Но первой, всего два месяца спустя, умерла она. Остановилось сердце, и она упала на клумбу.
— Боли не было, — сказал доктор.
На ее похоронах, в полдень на кладбище Грин-Ривер, стоя у разверстой ямы всего в несколько ярдах от могил двух других мушкетеров — Джексона Поллока и Терри Китчена, я отчетливо, как никогда в жизни, видел свободные, вырвавшиеся из плена непредсказуемой плоти человеческие души. Прямоугольная дыра в земле, а вокруг нее стоят чистые и невинные неоновые трубки.
Что это было? Сумасшествие? Конечно.
Поминки мы устроили в миле отсюда, в доме ее подруги.
Муж не присутствовал!
И он не вернулся в дом, где жил так уютно и бесцельно и где его любили без всяких на то причин треть прожитой им жизни и почти четверть двадцатого века.
Он пошел в амбар, отпер раздвигающиеся двери, включил прожекторы. И стал рассматривать все это белое, белое.
Потом сел в свои «мерседес» и поехал в хозяйственный магазин в Ист-Хемптоне, где продавались вещи, необходимые художнику. Я купил все, что только может пожелать художник, кроме того ингредиента, который ему нужно внести самому, — души, души, души.
Продавец недавно появился в Хемптоне и не знал, кто я такой. Перед ним стоял безымянный старик в рубашке, галстуке и костюме, сделанном на заказ Изей Финкельштейном, старик с повязкой на глазу. Циклоп находился в состоянии крайнего возбуждения.
— Вы художник, сэр? — спросил продавец. Ему было лет двадцать. Он еще не родился, когда я навсегда покончил с живописью, не писал больше никаких картин.
Уходя, я сказал ему всего одно слово: «Возрождаюсь».
* * *
Слуги покинули дом. Я снова превратился в дикого старого енота, который все свое время проводит в амбаре или около амбара. Скользящие двери держал прикрытыми, чтобы никто не видел, что я делаю. А делал я это шесть месяцев!
Когда закончил, купил еще пять замков с засовами и запер все накрепко. Потом нанял новых слуг и поручил адвокату составить новое завещание, в котором — помните? — указывалось, что меня следует похоронить в костюме от Изи Финкельштейна, что все, чем я владею, перейдет к двум моим сыновьям при условии, если они выполнят небольшую мою просьбу в память их армянских предков, и что амбар следует открыть только после моего погребения.
Жизнь сыновей моих сложилась весьма благополучно, несмотря на тяжелое детство. Как я уже говорил, фамилия у них теперь не моя, а отчима, славного человека. Анри Стил служит в армии, он офицер по связям с гражданскими строительными фирмами. Терри Стил — рекламный агент команды «Чикаго Бэрз», и, так как я владею долей в команде «Цинциннати Бенгалс», мы — футбольная семья.
* * *
Сделав все это, я решил, что могу снова поселиться в доме, обзавелся новой прислугой и стал тем выпотрошенным тихим старичком, которому четыре месяца назад задала свой вопрос на пляже Цирцея Берман: «Расскажите, как умерли ваши родители».
И вот накануне отъезда из Хемптона она спросила:
— Животные, овощи и минералы? Все вместе?
— Честное слово, — сказал я. — Вместе. — А поскольку какая же может быть картина без красителей и связующих их живых существ, растений и почвы, никаких сомнений, что там в амбаре — все вместе.
— Так почему вы не хотите показать?
— Потому что это единственное, что я могу оставить после себя. И лучше мне не быть рядом, когда люди начнут судить, хорошо это или плохо.
— Иначе говоря, вы трусите, — сказала она, — и трусом я вас и запомню.
Я обдумал ее слова и вдруг услышал, как говорю:
— Хорошо, пойду за ключами. А потом буду вам очень признателен, миссис Берман, если вы отправитесь со мной.
* * *
Мы вышли во тьму, подсвеченную пляшущим перед нами лучом фонарика. Она как-то вся обмякла, успокоилась и преисполнилась благоговения, словно юная девушка. Я же, наоборот, весь напрягся, подтянулся, меня всего распирало от гордости.
Сначала мы шли по дорожке из плиток, которая сворачивала к гаражу. Потом зашагали через заросший сад, по дорожке, проделанной Франклином Кули с его тарахтящей сенокосилкой.
Я отпер двери амбара, вошел, нашарил рукой выключатель.
— Страшно? — спросил я.
—Да.
— И мне тоже.
Напоминаю, мы стояли у крайнего правого конца картины восьми футов высотой и шестидесяти четырех футов длиной. Когда я включу прожекторы, мы увидим ее спресованной в некий треугольник восьми футов высотой, но только пяти футов длиной. С этой точки невозможно понять, что это за живопись — что, собственно на картине изображено.
Я включил свет.
Полная тишина, а потом миссис Берман ахнула в изумлении.
— Оставайтесь на месте, — скомандовал я, — и скажите, как вы ее находите.
— Нельзя пройти вперед?
— Можно, — сказал я, — но прежде я хочу знать, как это выглядит отсюда.
— Большая ограда, — сказала она.
— Продолжайте, — сказал я.
— Очень большая ограда, невероятно высокая и длинная, а каждый кусочек ее инкрустирован великолепными драгоценностями.
— Большое спасибо. А теперь закройте глаза и дайте руку. Я отведу вас на середину, и вы снова посмотрите.
Она закрыла глаза и пошла за мной, не оказывая никакого сопротивления, словно детский надувной шарик.
Мы дошли до середины — по тридцать два фута живописи и справа и слева,
— и я опять велел ей открыть глаза.
Мы стояли на краю красивой зеленой весенней долины. По точному счету, здесь, на краю или в самой долине, вместе с нами было пять тысяч двести девятнадцать человек. Самая крупная фигура была величиной с сигарету, самая маленькая — с мушиное пятнышко. На краю долины около нас находились развалины средневековой часовни, внизу тут и там виднелись крестьянские домики. Картина была так реалистична, что напоминала фотографию.
— Где мы? — спросила Цирцея Берман.
— Мы там, где находился я, когда встало солнце в день окончания второй мировой войны в Европе.
35
Сейчас все это собрано в моем музее. В холле обреченные на страдания маленькие девочки на качелях, потом ранние работы первых абстрактных экспрессионистов, а уж после всего — уж и не знаю, как назвать, словом, эта махина в картофельном амбаре. Я открыл заколоченные двери с другого конца амбара, и бесконечный поток посетителей двигается без толчеи вдоль этой махины.
Многие проходят по два, а то и по три раза — не по всей выставке, а только по амбару.
Ха!
Ни один высокоумный критик пока не появлялся. Зато некоторые непрофессионалы и непрофессионалки спрашивают, как бы я назвал этот вид живописи. И я отвечаю то же самое, что скажу критику, который первым полюбопытствует взглянуть, если хоть один объявится, хотя чтото непохоже, потому что на простых зрителей эта махина производит слишком сильное впечатление:
— Никакая это не живопись! Туристский аттракцион, только и всего! Всемирная выставка! Диснейленд!
* * *
Мрачный, однако, Диснейленд. Несимпатично в нем как-то.
В среднем на каждом квадратном футе картины четко выписаны десять уцелевших во второй мировой войне. Даже самые удаленные, не больше мушиного пятнышка фигурки, если посмотреть через линзы, которые я специально разложил в амбаре, окажутся узниками концлагерей, или угнанными в Германию рабами, военнопленными из разных стран, немецкими солдатами различных родов войск, местными крестьянами с семьями, сумасшедшими, выпущенными из лечебниц, и так далее, и так далее.
И за каждой фигуркой на картине, хотя бы самой маленькой фигуркой, — своя военная судьба. Я для каждой сочинил историю, а потом изобразил того, с кем она произошла. Сначала я все время находился в амбаре и каждому, кто спрашивал, рассказывал эти истории, но вскоре устал.
— Смотрите на эту махину и сочиняйте историю сами, — говорил я, оставаясь в доме и только указывая дорогу к амбару.
* * *
Но той ночью я с радостью рассказывал Цирцее Берман все истории, которые ее интересовали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29