— Но ты-то хочешь со мной ехать? — спросил Филип.
— Ну что ж, пожалуй…
Он смотрел на нее, и в углах его рта обозначились горькие складки. Да, он победил и мог поступить, как ему хотелось. У Филипа вырвался саркастический смешок: он-то понимал свое унижение! Она быстро подняла на него глаза, но ничего не сказала.
— Я так ждал, ждал всей душой этой поездки в Париж, надеялся, что наконец, после всех моих мук, я тоже буду счастлив…
Он не договорил. И тут вдруг совсем неожиданно Милдред разразилась потоком слез. Она сидела на том же кресле, на котором плакала Нора, и так же, как и она, уткнулась лицом в спинку, рядом с вмятиной от множества покоившихся тут голов.
«Не везет мне с женщинами», — подумал Филип.
Ее худое тело содрогалось от рыданий. Филип никогда не видел, чтобы женщина плакала с таким отчаянием. Смотреть на это было невыносимо, и сердце его разрывалось. Не отдавая себе отчета в том, что он делает, он подошел к ней и обнял ее, она не противилась; наоборот, в своем горе она охотно принимала его утешения. Он шептал ей нежные, успокоительные слова. Он сам не знал, что говорит; нагнувшись к ней, он стал осыпать ее поцелуями.
— Неужели тебе, бедняжке, так скверно? — спросил он в конце концов.
— Лучше бы я умерла, — простонала она. — Лучше бы я умерла, когда рожала.
Ей мешала шляпа, и Филип ее снял. Он прислонил голову Милдред поудобнее к спинке кресла, отошел и сел у стола, не сводя с нее глаз.
— Какая страшная штука любовь, верно? — сказал он. — Подумать только, что люди хотят любви!
Постепенно ее рыдания стихли, обессилев, она сидела в кресле, закинув назад голову и беспомощно свесив руки. У нее была неестественная поза, словно у манекена, на который художники набрасывают драпировки.
— Я не знал, что ты его так любишь, — сказал Филип.
Любовь Гриффитса ему была понятна — он ставил себя на место Гриффитса, смотрел на нее его взглядом, прикасался его руками; он мог представить себе, что он — Гриффитс, целовать ее его губами, улыбаться ей его смеющимися синими глазами. Но ее чувство его удивляло. Он не считал ее способной испытывать страсть, а это была настоящая страсть. Ошибки быть не могло. Что-то неладное творилось у него с сердцем: ему казалось, что оно действительно рвется на части, и он чувствовал непривычную слабость.
— Я не хочу, чтобы ты была несчастна. Тебе не придется ехать со мной, если ты этого не хочешь. Я все равно дам тебе денег.
Она покачала головой.
— Нет, я сказала, что поеду, и поеду.
— Какой в этом толк, раз ты умираешь от любви к Гриффитсу?
— Да, это верно. Я умираю от любви. Я знаю, что это скоро кончится, так же хорошо знаю, как и он, но пока что…
Она замолчала и закрыла глаза, словно вот-вот потеряет сознание. В голову Филипу пришла странная мысль, и он произнес ее вслух, не обдумав:
— Почему бы тебе не уехать с ним?
— Как же я могу? Ты ведь знаешь, у нас нет денег.
— Я тебе дам деньги.
— Ты?
Она выпрямилась и посмотрела на него. Глаза ее засияли, к щекам снова прихлынула кровь.
— Может, самое лучшее — это чтобы твое увлечение поскорее прошло, тогда ты вернешься ко мне.
Сам предложив это, он теперь изнемогал от боли, однако в муке, которую он испытывал, была какая-то странная сладость, Она глядела на него, широко открыв глаза.
— Ох, как же можно? На твои деньги? Гарри об этом и слышать не захочет.
— Захочет, если ты его уговоришь.
Ее возражения только заставили его быть настойчивее, хотя он желал всем сердцем, чтобы она отказалась.
— Я дам вам пять фунтов, и вы сможете уехать с субботы до понедельника. Вам этого хватит. В понедельник он все равно едет домой, перед тем как начать работать в северном Лондоне.
— Ах, Филип, неужели ты это серьезно? — воскликнула она, сжав руки. — Если бы ты и вправду дал нам уехать, я бы так тебя потом за это любила, я бы сделала для тебя все на свете! Я уверена, что, если ты поможешь нам уехать, у меня все пройдет. Ты в самом деле дашь нам денег?
— Дам, — сказал он.
Теперь она была совсем другой. Она смеялась. Филип видел, что она просто обезумела от счастья. Она поднялась, встала подле него на колени, схватила его за руки.
— Ах, какой ты хороший! Таких людей, как ты, я никогда не видела! А потом ты не будешь на меня сердиться?
Он покачал головой, улыбаясь, но какая безысходная мука разрывала ему грудь!
— Можно я пойду к Гарри и все ему расскажу? И можно я ему скажу, что ты не против? Он ни за что не согласится, если ты не дашь ему слово, что для тебя это не играет никакой роли. Ах, ты и представить себе не можешь, как я его люблю! А потом я сделаю все, что ты захочешь. В понедельник я поеду с тобой в Париж или куда угодно!
Она поднялась и надела шляпу.
— Куда ты идешь?
— Я пойду спрошу его, поедет ли он со мной.
— Уже?
— Хочешь, чтобы я осталась? Хорошо, я могу остаться.
Она опять села, но у него вырвался сухой смешок.
— Да нет, зачем же, лучше тебе пойти сразу. Вот только я не хотел бы пока видеть Гриффитса: мне будет слишком тяжело. Скажи ему, что у меня нет к нему злобы и всякое такое, но пускай лучше не попадается мне на глаза.
— Скажу! — Она вскочила и стала натягивать перчатки. — Я передам тебе его ответ.
— Знаешь что, поужинай со мною сегодня.
— Хорошо.
Она подставила ему губы для поцелуя и когда он прижался губами к ее рту, обхватила руками его шею.
— Ты просто золото, Филип!
Часа через два она прислала ему записку, что у нее болит голова и она не сможет с ним поужинать. Филип был почти уверен, что так оно и случится. Он знал, что она ужинает с Гриффитсом. Его мучила ревность, но внезапная страсть, которая захватила этих двоих, представлялась ему каким-то наказанием Божьим, и он был перед ним бессилен. То, что они полюбили друг друга, казалось ему естественным. Он видел все преимущества Гриффитса и признавал, что на месте Милдред поступил бы так же, как поступила она. Больнее всего его поразило предательство Гриффитса: они ведь были такими близкими друзьями, и Гриффитс знал, как страстно он привязан к Милдред; он мог бы его пощадить.
Филип не видел Милдред до пятницы; он совсем извелся от тоски по ней, но, когда она пришла и он понял, что мысли ее целиком заняты Гриффитсом, а о нем она просто забыла, Филип вдруг ее возненавидел. Он сообразил наконец, почему они с Гриффитсом полюбили друг друга: Гриффитс был глуп, да, просто глуп! Филип знал это и раньше, но обманывал себя. Гриффитс — глупый и ничтожный человек; под его обаянием скрывался бессовестный эгоизм; чтобы потешить себя, он готов был пожертвовать кем угодно. А какой пустопорожней была жизнь, которую он вел: шатание по барам, попойки в мюзик-холлах, бегство от одной доступной возлюбленной к другой… Он никогда не читал книг, ему были понятны только скабрезность да пошлость; в голове у него не вмещалась ни одна серьезная мысль; наибольшей похвалой в его устах было слово «шикарно», он награждал им и мужчин и женщин. Шикарно! Неудивительно, что он нравился Милдред. Они стоили друг друга.
Филип разговаривал с Милдред о вещах, которые обоим им были неинтересны. Он знал, что ей хочется поговорить о Гриффитсе, но не дал ей этой возможности. Он и не вспомнил о том, что два дня назад она отказалась с ним ужинать, придумав пустую отговорку. Он держал себя с ней небрежно, желая показать ей, что вдруг к ней охладел; он проявил редкую изобретательность, выдумывая мелкие колкости, которые были так тонки и так изысканно жестоки, что она не могла возмутиться вслух. Наконец она поднялась.
— Мне, пожалуй, пора, — сказала она.
— Да, у тебя, верно, еще много дел, — ответил он.
Она протянула ему руку; он пожал ее и отворил дверь. Он знал, о чем ей надо с ним поговорить, и знал также, что его высокомерный, насмешливый тон внушает ей робость. Застенчивость Филипа часто помимо его воли делала его таким холодным и недоступным, что люди его боялись, и, поняв это, он научился при случае принимать неприступный вид.
— Ты не забыл своего обещания? — произнесла она наконец, когда он пропускал ее в дверь.
— Какого?
— Насчет денег.
— Сколько тебе?
Он произнес это ледяным тоном, который делал его слова еще более обидными. Милдред покраснела. Он чувствовал, как она ненавидит его в эту минуту, и удивлялся ее самообладанию, которое мешало ей наброситься на него с бранью. Ему хотелось, чтобы она помучилась.
— Ведь мне завтра надо платить за платье и за пансион! Но это все. Гарри не хочет ехать, поэтому те деньги нам не нужны.
Сердце Филипа больно защемило, и он выпустил дверную ручку. Дверь захлопнулась.
— Почему не хочет?
— Говорит, что мы не можем… не можем на твои деньги.
Дьявол обуял Филипа, дьявол мучительства, который постоянно жил, притаившись, в его душе, и, хотя все существо его восставало против того, чтобы Гриффитс и Милдред уехали, он не мог совладать с собою и стал через нее уговаривать Гриффитса.
— Не понимаю почему, раз я согласен.
— Да вот и я ему говорю то же самое.
— Казалось бы, если он в самом деле хочет ехать, его ничто не должно останавливать.
— Да нет, дело не в этом, ехать он хочет. Он поехал бы, не задумываясь, будь у него деньги.
— Раз он такой щепетильный, я одолжу деньги тебе.
— Я говорила ему, что, если его это смущает, ты дашь ему деньги взаймы, а мы вернем, как только сможем.
— Ты, небось, не привыкла ползать перед мужчиной на коленях, чтобы он съездил с тобой на денек за город?
— Да, со мной этого не бывало, — сказала она с бесстыдным смешком.
По спине Филипа прошла холодная дрожь.
— Ну и что же ты намерена делать?
— Ничего. Он завтра едет домой. Не может не ехать.
В этом Филип видел свое спасение: когда Гриффитса не будет между ними, он снова получит Милдред. У нее нет в Лондоне ни души, и она будет вынуждена проводить с ним время, а, когда они останутся вдвоем, уж он постарается, чтобы Милдред поскорей забыла о своем увлечении. Ему надо было промолчать, и тогда бы все обошлось. Но им владело болезненное желание сломить их нерешительность, ему хотелось знать, до какой подлости они дойдут по отношению к нему; если он будет и дальше их искушать, они уступят, и мысль о их низости наполняла его острым злорадством. И, хотя каждое слово, которое он произносил, стоило ему невыносимых мук, он испытывал какое-то чудовищное наслаждение.
— Получается, что ехать надо либо теперь, либо никогда.
— Вот и я ему говорю.
В ее голосе звучала такая страсть, что Филип был поражен. От волнения он принялся кусать ногти.
— А куда вы собирались поехать?
— Да в Оксфорд. Ты ведь знаешь, он учился там в университете. Хотел показать мне город.
Филип вспомнил, что как-то раз и он предлагал ей съездить на денек в Оксфорд, но она отказалась, не скрывая, что осмотр достопримечательностей нагоняет на нее отчаянную скуку.
— Да и с погодой вам как будто везет. В это время года там прелестно.
— Я сделала все, что могла, но его нельзя уговорить.
— Попытайся еще разок.
— Сказать ему, что ты настаиваешь, чтобы мы поехали?
— Ну, это, пожалуй, слишком.
Она помолчала минуту-другую, глядя на Филипа. Он изо всех сил старался изобразить дружелюбие. Он ее ненавидел, он ее презирал, он любил ее всем своим существом.
— Знаешь, что я сделаю? Я схожу к нему и попробую его уломать. И, если он согласится, завтра зайду за деньгами. Когда ты будешь дома?
— Я вернусь домой после обеда и буду ждать.
— Ладно.
— Возьми сейчас деньги на платье и на комнату.
Он подошел к письменному столу и вынул из ящика все деньги, какие у него были. За платье нужно было отдать шесть гиней и еще заплатить за комнату, пансион и недельное содержание ребенка. Он дал ей восемь с половиной фунтов.
— Большое спасибо, — сказала Милдред.
Она ушла.
77
Пообедав в столовой института, Филип вернулся домой. Была суббота, и хозяйка мыла лестницу.
— Мистер Гриффитс у себя? — спросил он.
— Нет. Он ушел утром, почти следом за вами.
— Но он вернется?
— Думаю, что нет. Он увез все свои вещи.
Филип раздумывал, что бы это могло значить. Взяв книгу, он принялся читать. Это было «Путешествие в Мекку» Бэртона, которое он только что принес из Вестминстерской публичной библиотеки; Филип прочел страницу, но ничего не понял, потому что мысли его были далеко; он все время прислушивался к звонку. Филип не смел надеяться, что Гриффитс бросил Милдред и уехал домой в Кемберленд. Милдред скоро придет за деньгами. Сжав зубы, он продолжал читать, отчаянно напрягая внимание; фразы насильно отпечатывались в его мозгу, но они были искажены до неузнаваемости терзаниями, которые он испытывал. Теперь он от души жалел, что сделал это ужасное предложение — дать им денег, но он его сделал, и у него не хватало сил пойти на попятный. В нем жило какое-то больное упрямство, которое вынуждало его довершать то, что он задумал. Филип заметил, что он прочел уже три страницы, не запомнив из них ни слова; тогда он вернулся назад и принялся читать сначала; он поймал себя на том, что снова и снова перечитывает одну и ту же фразу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107