Фра Бласко пытался спасти его жизнь, но дон Балтазар, доктор юриспруденции, заявил, что Деметриос виновен не менее других лютеран и должен понести то же наказание. Представитель епископа с ним согласился. Так как до аутодафе оставалось несколько недель, фра Бласко написал Великому Инквизитору с просьбой рассмотреть это дело. Великий Инквизитор ответил, что не видит оснований вмешиваться в действия особого трибунала. Исчерпав возможности спасти жизнь грека, фра Бласко продолжил борьбу за его душу. Он посылал к Деметриосу духовных пастырей, чтобы склонить его к принятию католической веры и покаянию, что спасло бы его душу и позволило задушить перед сожжением. Но грек не поддавался. Несмотря на пытку и долгое заключение, он сохранял ясность ума и на доводы монахов находил более тонкие контраргументы, приводя последних в неописуемую ярость.
И наконец, подошел срок аутодафе. Прежде эти торжества не волновали фра Бласко, ибо иудействующие и мориски, отправляющие запрещенные обряды, так же, как и протестанты, были преступники в глазах бога и людей, и их страдания укрепляли церковь и государство. Но никто лучше его не знал благочестия, доброты и заботы о ближнем, свойственных греку. Несмотря на доводы его коллеги, по существу, очень жесткого человека, фра Бласко сомневался в справедливости вынесенного приговора. Они крупно поспорили, и дон Балтазар обвинил фра Бласко, что дружеские отношения с преступником заслонили ему само преступление. Сердцем фра Бласко чувствовал, что в этих словах есть доля правды. Не знай он грека, решение трибунала не вызвало бы у него никаких нареканий. Но, проиграв тело, он до самого конца боролся за душу Деметриоса и в ночь перед аутодафе решился на беспрецедентную вещь. Перед самым рассветом он вернулся в тюрьму инквизиции и приказал провести его в камеру грека. Последнюю ночь тот проводил в компании двух монахов. Фра Бласко отпустил их.
— Он отказался нас слушать, — сказал, уходя, один из монахов.
По губам грека пробежала улыбка.
— Ваши монахи, без сомнения, достойные люди, сеньор, но их умственные способности оставляют желать лучшего. Прошу извинить меня за то, что принимаю ваше преподобие, лежа в постели. Пытка очень ослабила меня, и я хочу сохранить силы для завтрашнего дня.
— Не будем тратить время на любезности, — резко ответил фра Бласко. — Через несколько часов тебя ждет ужасная смерть. Я бы с радостью отдал десять лет жизни, чтобы спасти тебя, но улики слишком весомы. Но, если ты примешь католическую веру, я смогу облегчить твою участь, освободив от мучительной смерти в языках пламени. Тебя задушат до того, как загорится костер. Я любил тебя, Деметриос, я у тебя в долгу и смогу искупить его лишь спасением твоей бессмертной души. Эти монахи невежественны и необразованны. Я пришел сюда, чтобы предпринять последнюю попытку и убедить тебя, что ты заблуждался.
— Вы только потеряете время, сеньор. Мы могли бы использовать его с большей пользой, если поговорим, как бывало, о последних часах Сократа. Мне не разрешили взять в темницу книги, но у меня хорошая память, и я часто находил успокоение, повторяя про себя его предсмертную речь.
— Я не могу приказывать тебе, Деметриос, но умоляю выслушать меня.
— Я не вправе отказать вам, сеньор.
И инквизитор, обстоятельно и не без убедительности, пункт за пунктом, изложил основополагающие принципы, которыми церковь подкрепляла свои претензии и опровергала утверждения еретиков.
— Я бы перестал уважать себя, — ответил грек, выслушав фра Бласко, — если бы из страха перед мучительной смертью притворился, что согласен с этими ошибочными, по моему мнению, положениями.
— Я и не прошу тебя об этом. Я хочу, чтобы ты всем сердцем признал мою правоту.
— «Что есть истина?» — спрашивал Понтий Пилат. Человек так же бессилен изменить свою веру, как и успокоить бушующее море, когда ревет ураган. Я благодарен вашему преподобию за вашу доброту, и, поверьте мне, я не держу на вас зла за свалившуюся на меня беду. Вы действовали по велению совести, а что еще можно требовать от человека? Я — старик, и не вижу большой разницы в том, умру ли я сейчас или годом позже. У меня к вам только одна просьба, не забывайте литературу Древней Греции. Она обогатит ваш ум и укрепит душу.
— Разве ты не страшишься гнева божьего, упорствуя в своем заблуждении?
— У бога много имен. Люди зовут его Иеговой, Зевсом, Брамой. Чем имя, данное ему вами, важнее остальных? Но среди множества приписываемых ему качеств главным, как указывал еще Сократ, хотя он и жил сотни лет назад, является справедливость. Он, несомненно, понимает, что человек верит не в то, во что должен, а в то, во что может, и я просто не могу представить, что он будет карать свои создания за проступки, в которых они не виноваты. Надеюсь, ваше преподобие не сочтет гордыней мою просьбу покинуть камеру и позволить мне провести последние оставшиеся часы наедине с собой.
— Я не могу уйти. Я обязан помочь твоей душе избежать адского огня. Скажи мне хоть одно слово, дай мне надежду на твое спасение. Хотя бы намекни, что ты раскаиваешься, и я сделаю все, чтобы облегчить твои земные страдания.
Грек иронически улыбнулся:
— Вы играете свою роль, а я — свою. Вам суждено убивать, а мне — безропотно умирать.
Слезы слепили инквизитора, и он едва нашел дорогу из глубоких казематов.
Все это, отрывистым голосом, епископ рассказал монахам-секретарям. Отец Антонио старался запомнить каждое слово, чтобы на досуге записать рассказ дона Бласко в свою книгу.
— А потом я совершил ужасный проступок. Дон Балтазар лежал в постели, и я знал, что он не встанет до самого последнего момента. Я мог делать все, что сочту нужным. Мысль о том, что несчастный старик сгорит заживо, терзала меня, как дикий зверь. Его крики во время пытки все еще звенели в моих ушах. И я сказал, что, после разговора со мной, грек раскаялся и признал святую троицу. Я отдал приказ, чтобы его задушили перед сожжением, и послал палачу деньги, чтобы тот мгновенно умертвил старика.
Последнее требует короткого пояснения. Дело в том, что, затягивая или ослабляя гарроту, палач мог продлить агонию жертвы на долгие часы и, чтобы гарантировать осужденному быструю смерть, полагалось дать ему взятку.
— Я знал, что это грех. Но обезумел от горя и едва сознавал, что делаю. Это был грех, и до конца дней я буду корить себя за то, что совершил его. Я рассказал обо всем духовнику, и он наложил на меня покаяние. Выполнив его, я получил отпущение, но не могу простить самого себя, и события сегодняшнего дня — мое наказание.
— Но, мой господин, это был акт милосердия, — заметил отец Антонио. — Тот, кто провел с вами столько лет, сколько я, не может не знать нежность вашего сердца. И кто посмеет обвинить вас за то, что однажды вы позволили ему возобладать над чувством долга?
— Нельзя назвать мои действия актом милосердия. Кто знает, а вдруг мои доводы поколебали грека? И когда языки пламени коснулись бы его обнаженной плоти, он мог бы понять величие бога и, смирившись, признать свои ошибки. Многие в этот последний, ужасный миг, готовясь предстать перед создателем, спасали таким образом свои души. Я лишил грека этого последнего шанса, тем самым приговорив на вечные муки.
Из его груди вырвалось сдавленное рыдание:
— Вечные муки! Кто может представить себе вечные муки?! Грешник корчится в огненном озере, из которого поднимаются зловонные испарения, превращая каждый вздох в агонию. Его тело кишит червями. Жажда и голод мучают его. Он кричит от боли, и по сравнению с этими криками рев урагана покажется мертвой тишиной. Дьяволы, отвратительные дьяволы насмехаются над ним и бьют его в ненасытной ярости. И вечность, как ужасна эта вечность! Пройдут миллионы лет, и он будет страдать, как и в первый день. Вот к чему я приговорил этого несчастного. Чем я смогу искупить такой проступок? О, я боюсь, боюсь.
Рыдания сотрясали его тело. Он смотрел на секретарей глазами, полными ужаса, и в глубине расширенных зрачков им мерещились отблески адского пламени.
— Позовите сюда всех монахов. Я скажу им, что согрешил и для спасения моей души велю подвергнуть меня круговому бичеванию.
Отец Антонио, упав на колени, молил епископа не навлекать на себя столь суровое испытание.
— Братья этого монастыря не любят вас, мой господин. Они сердиты из-за того, что сегодня утром вы не разрешили им пойти в церковь. Они не пощадят вас. Они будут бить кнутом вас изо всей силы. Монахи часто умирали под их ударами.
— Я и не хочу, чтобы они щадили меня. Если я умру, справедливость восторжествует. Принятым тобой обетом повиновения я приказываю тебе позвать их сюда.
Отец Антонио с трудом поднялся на ноги.
— Мой господин, вы не имеете права подвергать себя такому ужасному оскорблению. Вы — епископ Сеговии. Вы запятнаете весь епископат Испании. Вы унизите тех, кто высоко вознесен господом богом. Не впадаете ли вы в грех тщеславия, выставляя напоказ свой срам?
Никогда раньше не решался говорить он в таком тоне с духовным отцом. Вопрос вернул епископа на землю. Только ли раскаяние владело им в желании подвергнуть себя публичному унижению? Он пристально посмотрел на отца Антонио.
— Я не знаю, — едва слышно прошептал епископ. — Сейчас я напоминаю человека, темной ночью бредущего по незнакомой стране. Возможно, ты и прав. Я думал только о себе и не предполагал, что мои действия каким-то образом отразятся на других.
Отец Антонио облегченно вздохнул.
— Вы двое, в уединении кельи, подвергнете меня бичеванию.
— Нет, нет, нет! — вскричал несчастный монах. — Я не смогу причинить боль вашему святому телу.
— Я снова должен напомнить тебе о принятых обетах? — с прежней суровостью спросил епископ. — Как ты можешь говорить, что любишь меня, если не хочешь наказать мою бренную плоть для успокоения души? Плети под кроватью.
Монах молча наклонился и достал запятнанные кровью плети. Епископ снял рясу и нижнюю рубашку, сплетенную из оловянной нити и шершавую, как терка. Отец Антонио, зная, что епископ обычно поддевает под рясу власяницу, ужаснулся, увидев это страшное орудие умерщвления плоти, но в то же время почувствовал благоговейный трепет. Без сомнения, он видел перед собой святого. И решил, что должен отразить этот подвиг в своей книге. Спину епископа покрывали шрамы от бичеваний, которым он подвергал себя не реже раза в неделю, и незажившие язвы.
Он уперся руками в стену и застыл. Секретари нехотя подняли плети и один за другим опустили их на кровоточащую плоть. При каждом ударе епископ вздрагивал, но ни единого стона не сорвалось с его побелевших губ. Получив дюжину ударов, он упал на пол, потеряв сознание. Монахи подняли его, осторожно перенесли на кушетку, брызнули в лицо водой, но епископ не приходил в себя. Испугавшись, отец Антонио послал второго секретаря за доктором и велел сказать братьям-монахам, чтобы те ни в коем случае не беспокоили епископа. Он омыл иссеченную спину, озабоченно прощупал слабый пульс. Некоторое время отец Антонио думал, что епископ умирает, но, наконец, тот открыл глаза и, через мгновение вспомнив, что произошло, попытался улыбнуться.
— Как же я слаб. Я лишился чувств.
— Не разговаривайте, мой господин. Лежите тихо.
Но епископ приподнялся на локте.
— Дай мне рубашку.
По телу отца Антонио пробежала дрожь от одной мысли об этом орудии пытки.
— О, мой господин, вам нельзя надевать ее.
— Дай мне рубашку.
— К вам придет доктор. Вы же не хотите, чтобы он увидел вас облаченным в это ужасное одеяние.
Епископ упал на кушетку.
— Дай мне мой крест, — проговорил он.
Наконец появился доктор, велел пациенту оставаться в постели и обещал приготовить лекарство. Он прислал успокоительную микстуру, и, выпив ее, епископ быстро заснул.
16
На следующий день, несмотря на протесты отца Антонио, епископ поднялся, отслужил мессу и занялся обычными делами.
После полудня пришел монах, чтобы сказать, что дон Мануэль ждет в монастырской приемной и хотел бы с ним переговорить. Предположив, что брат решил навестить его, узнав, что он заболел, епископ попросил монаха поблагодарить гостя и передать, что неотложные дела не позволяют принять его у себя. Монах вернулся с известием, что дон Мануэль отказался уйти, не переговорив с братом. Со вздохом епископ попросил монаха привести дона Мануэля. Со времени приезда в Кастель Родригес он старался как можно реже встречаться с ним. Коря себя за недостаток великодушия, дон Бласко не мог перебороть неприязнь, которую испытывал к этому тщеславному, грубому и злому человеку.
Вошел дон Мануэль, разодетый в дорогие одежды и пышущий здоровьем, презрительно хмыкнул, оглядев голые стены кельи. Епископ указал ему на табурет.
— Нет ли у тебя чего-нибудь поудобнее? — недовольно пробурчал дон Мануэль.
— Нет.
— Я слышал, ты заболел.
— Легкое недомогание. Сейчас я совершенно здоров.
— Это хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
И наконец, подошел срок аутодафе. Прежде эти торжества не волновали фра Бласко, ибо иудействующие и мориски, отправляющие запрещенные обряды, так же, как и протестанты, были преступники в глазах бога и людей, и их страдания укрепляли церковь и государство. Но никто лучше его не знал благочестия, доброты и заботы о ближнем, свойственных греку. Несмотря на доводы его коллеги, по существу, очень жесткого человека, фра Бласко сомневался в справедливости вынесенного приговора. Они крупно поспорили, и дон Балтазар обвинил фра Бласко, что дружеские отношения с преступником заслонили ему само преступление. Сердцем фра Бласко чувствовал, что в этих словах есть доля правды. Не знай он грека, решение трибунала не вызвало бы у него никаких нареканий. Но, проиграв тело, он до самого конца боролся за душу Деметриоса и в ночь перед аутодафе решился на беспрецедентную вещь. Перед самым рассветом он вернулся в тюрьму инквизиции и приказал провести его в камеру грека. Последнюю ночь тот проводил в компании двух монахов. Фра Бласко отпустил их.
— Он отказался нас слушать, — сказал, уходя, один из монахов.
По губам грека пробежала улыбка.
— Ваши монахи, без сомнения, достойные люди, сеньор, но их умственные способности оставляют желать лучшего. Прошу извинить меня за то, что принимаю ваше преподобие, лежа в постели. Пытка очень ослабила меня, и я хочу сохранить силы для завтрашнего дня.
— Не будем тратить время на любезности, — резко ответил фра Бласко. — Через несколько часов тебя ждет ужасная смерть. Я бы с радостью отдал десять лет жизни, чтобы спасти тебя, но улики слишком весомы. Но, если ты примешь католическую веру, я смогу облегчить твою участь, освободив от мучительной смерти в языках пламени. Тебя задушат до того, как загорится костер. Я любил тебя, Деметриос, я у тебя в долгу и смогу искупить его лишь спасением твоей бессмертной души. Эти монахи невежественны и необразованны. Я пришел сюда, чтобы предпринять последнюю попытку и убедить тебя, что ты заблуждался.
— Вы только потеряете время, сеньор. Мы могли бы использовать его с большей пользой, если поговорим, как бывало, о последних часах Сократа. Мне не разрешили взять в темницу книги, но у меня хорошая память, и я часто находил успокоение, повторяя про себя его предсмертную речь.
— Я не могу приказывать тебе, Деметриос, но умоляю выслушать меня.
— Я не вправе отказать вам, сеньор.
И инквизитор, обстоятельно и не без убедительности, пункт за пунктом, изложил основополагающие принципы, которыми церковь подкрепляла свои претензии и опровергала утверждения еретиков.
— Я бы перестал уважать себя, — ответил грек, выслушав фра Бласко, — если бы из страха перед мучительной смертью притворился, что согласен с этими ошибочными, по моему мнению, положениями.
— Я и не прошу тебя об этом. Я хочу, чтобы ты всем сердцем признал мою правоту.
— «Что есть истина?» — спрашивал Понтий Пилат. Человек так же бессилен изменить свою веру, как и успокоить бушующее море, когда ревет ураган. Я благодарен вашему преподобию за вашу доброту, и, поверьте мне, я не держу на вас зла за свалившуюся на меня беду. Вы действовали по велению совести, а что еще можно требовать от человека? Я — старик, и не вижу большой разницы в том, умру ли я сейчас или годом позже. У меня к вам только одна просьба, не забывайте литературу Древней Греции. Она обогатит ваш ум и укрепит душу.
— Разве ты не страшишься гнева божьего, упорствуя в своем заблуждении?
— У бога много имен. Люди зовут его Иеговой, Зевсом, Брамой. Чем имя, данное ему вами, важнее остальных? Но среди множества приписываемых ему качеств главным, как указывал еще Сократ, хотя он и жил сотни лет назад, является справедливость. Он, несомненно, понимает, что человек верит не в то, во что должен, а в то, во что может, и я просто не могу представить, что он будет карать свои создания за проступки, в которых они не виноваты. Надеюсь, ваше преподобие не сочтет гордыней мою просьбу покинуть камеру и позволить мне провести последние оставшиеся часы наедине с собой.
— Я не могу уйти. Я обязан помочь твоей душе избежать адского огня. Скажи мне хоть одно слово, дай мне надежду на твое спасение. Хотя бы намекни, что ты раскаиваешься, и я сделаю все, чтобы облегчить твои земные страдания.
Грек иронически улыбнулся:
— Вы играете свою роль, а я — свою. Вам суждено убивать, а мне — безропотно умирать.
Слезы слепили инквизитора, и он едва нашел дорогу из глубоких казематов.
Все это, отрывистым голосом, епископ рассказал монахам-секретарям. Отец Антонио старался запомнить каждое слово, чтобы на досуге записать рассказ дона Бласко в свою книгу.
— А потом я совершил ужасный проступок. Дон Балтазар лежал в постели, и я знал, что он не встанет до самого последнего момента. Я мог делать все, что сочту нужным. Мысль о том, что несчастный старик сгорит заживо, терзала меня, как дикий зверь. Его крики во время пытки все еще звенели в моих ушах. И я сказал, что, после разговора со мной, грек раскаялся и признал святую троицу. Я отдал приказ, чтобы его задушили перед сожжением, и послал палачу деньги, чтобы тот мгновенно умертвил старика.
Последнее требует короткого пояснения. Дело в том, что, затягивая или ослабляя гарроту, палач мог продлить агонию жертвы на долгие часы и, чтобы гарантировать осужденному быструю смерть, полагалось дать ему взятку.
— Я знал, что это грех. Но обезумел от горя и едва сознавал, что делаю. Это был грех, и до конца дней я буду корить себя за то, что совершил его. Я рассказал обо всем духовнику, и он наложил на меня покаяние. Выполнив его, я получил отпущение, но не могу простить самого себя, и события сегодняшнего дня — мое наказание.
— Но, мой господин, это был акт милосердия, — заметил отец Антонио. — Тот, кто провел с вами столько лет, сколько я, не может не знать нежность вашего сердца. И кто посмеет обвинить вас за то, что однажды вы позволили ему возобладать над чувством долга?
— Нельзя назвать мои действия актом милосердия. Кто знает, а вдруг мои доводы поколебали грека? И когда языки пламени коснулись бы его обнаженной плоти, он мог бы понять величие бога и, смирившись, признать свои ошибки. Многие в этот последний, ужасный миг, готовясь предстать перед создателем, спасали таким образом свои души. Я лишил грека этого последнего шанса, тем самым приговорив на вечные муки.
Из его груди вырвалось сдавленное рыдание:
— Вечные муки! Кто может представить себе вечные муки?! Грешник корчится в огненном озере, из которого поднимаются зловонные испарения, превращая каждый вздох в агонию. Его тело кишит червями. Жажда и голод мучают его. Он кричит от боли, и по сравнению с этими криками рев урагана покажется мертвой тишиной. Дьяволы, отвратительные дьяволы насмехаются над ним и бьют его в ненасытной ярости. И вечность, как ужасна эта вечность! Пройдут миллионы лет, и он будет страдать, как и в первый день. Вот к чему я приговорил этого несчастного. Чем я смогу искупить такой проступок? О, я боюсь, боюсь.
Рыдания сотрясали его тело. Он смотрел на секретарей глазами, полными ужаса, и в глубине расширенных зрачков им мерещились отблески адского пламени.
— Позовите сюда всех монахов. Я скажу им, что согрешил и для спасения моей души велю подвергнуть меня круговому бичеванию.
Отец Антонио, упав на колени, молил епископа не навлекать на себя столь суровое испытание.
— Братья этого монастыря не любят вас, мой господин. Они сердиты из-за того, что сегодня утром вы не разрешили им пойти в церковь. Они не пощадят вас. Они будут бить кнутом вас изо всей силы. Монахи часто умирали под их ударами.
— Я и не хочу, чтобы они щадили меня. Если я умру, справедливость восторжествует. Принятым тобой обетом повиновения я приказываю тебе позвать их сюда.
Отец Антонио с трудом поднялся на ноги.
— Мой господин, вы не имеете права подвергать себя такому ужасному оскорблению. Вы — епископ Сеговии. Вы запятнаете весь епископат Испании. Вы унизите тех, кто высоко вознесен господом богом. Не впадаете ли вы в грех тщеславия, выставляя напоказ свой срам?
Никогда раньше не решался говорить он в таком тоне с духовным отцом. Вопрос вернул епископа на землю. Только ли раскаяние владело им в желании подвергнуть себя публичному унижению? Он пристально посмотрел на отца Антонио.
— Я не знаю, — едва слышно прошептал епископ. — Сейчас я напоминаю человека, темной ночью бредущего по незнакомой стране. Возможно, ты и прав. Я думал только о себе и не предполагал, что мои действия каким-то образом отразятся на других.
Отец Антонио облегченно вздохнул.
— Вы двое, в уединении кельи, подвергнете меня бичеванию.
— Нет, нет, нет! — вскричал несчастный монах. — Я не смогу причинить боль вашему святому телу.
— Я снова должен напомнить тебе о принятых обетах? — с прежней суровостью спросил епископ. — Как ты можешь говорить, что любишь меня, если не хочешь наказать мою бренную плоть для успокоения души? Плети под кроватью.
Монах молча наклонился и достал запятнанные кровью плети. Епископ снял рясу и нижнюю рубашку, сплетенную из оловянной нити и шершавую, как терка. Отец Антонио, зная, что епископ обычно поддевает под рясу власяницу, ужаснулся, увидев это страшное орудие умерщвления плоти, но в то же время почувствовал благоговейный трепет. Без сомнения, он видел перед собой святого. И решил, что должен отразить этот подвиг в своей книге. Спину епископа покрывали шрамы от бичеваний, которым он подвергал себя не реже раза в неделю, и незажившие язвы.
Он уперся руками в стену и застыл. Секретари нехотя подняли плети и один за другим опустили их на кровоточащую плоть. При каждом ударе епископ вздрагивал, но ни единого стона не сорвалось с его побелевших губ. Получив дюжину ударов, он упал на пол, потеряв сознание. Монахи подняли его, осторожно перенесли на кушетку, брызнули в лицо водой, но епископ не приходил в себя. Испугавшись, отец Антонио послал второго секретаря за доктором и велел сказать братьям-монахам, чтобы те ни в коем случае не беспокоили епископа. Он омыл иссеченную спину, озабоченно прощупал слабый пульс. Некоторое время отец Антонио думал, что епископ умирает, но, наконец, тот открыл глаза и, через мгновение вспомнив, что произошло, попытался улыбнуться.
— Как же я слаб. Я лишился чувств.
— Не разговаривайте, мой господин. Лежите тихо.
Но епископ приподнялся на локте.
— Дай мне рубашку.
По телу отца Антонио пробежала дрожь от одной мысли об этом орудии пытки.
— О, мой господин, вам нельзя надевать ее.
— Дай мне рубашку.
— К вам придет доктор. Вы же не хотите, чтобы он увидел вас облаченным в это ужасное одеяние.
Епископ упал на кушетку.
— Дай мне мой крест, — проговорил он.
Наконец появился доктор, велел пациенту оставаться в постели и обещал приготовить лекарство. Он прислал успокоительную микстуру, и, выпив ее, епископ быстро заснул.
16
На следующий день, несмотря на протесты отца Антонио, епископ поднялся, отслужил мессу и занялся обычными делами.
После полудня пришел монах, чтобы сказать, что дон Мануэль ждет в монастырской приемной и хотел бы с ним переговорить. Предположив, что брат решил навестить его, узнав, что он заболел, епископ попросил монаха поблагодарить гостя и передать, что неотложные дела не позволяют принять его у себя. Монах вернулся с известием, что дон Мануэль отказался уйти, не переговорив с братом. Со вздохом епископ попросил монаха привести дона Мануэля. Со времени приезда в Кастель Родригес он старался как можно реже встречаться с ним. Коря себя за недостаток великодушия, дон Бласко не мог перебороть неприязнь, которую испытывал к этому тщеславному, грубому и злому человеку.
Вошел дон Мануэль, разодетый в дорогие одежды и пышущий здоровьем, презрительно хмыкнул, оглядев голые стены кельи. Епископ указал ему на табурет.
— Нет ли у тебя чего-нибудь поудобнее? — недовольно пробурчал дон Мануэль.
— Нет.
— Я слышал, ты заболел.
— Легкое недомогание. Сейчас я совершенно здоров.
— Это хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26