Но любопытно, как часто было достаточно крошечного намека и смутной ассоциации, чтобы воображение писателя заработало и со временем продиктовало ему вполне выстроенную вещь. Возьмите, к примеру, более поздний рассказ "Гробница его предков". Очень возможно, что для него потребовалось только мимолетное замечание одного из офицеров, которых Киплинг знал в Лахоре: "Чудаки эти туземцы. Помню, был один, звали его Так-то, и стояли они в горах, среди бхилов, чей дед держал их в порядке чуть не сто лет, и там же был похоронен, а они вбили в свои глупые головы, что это было перевоплощение того старика и он может сделать из них все, что захочет". Вот этого Киплингу вполне хватило бы, чтобы воображение помогло ему создать забавный и прелестный рассказ. "Простые рассказы" - очень неровная книга. Киплинг вообще работал неровно. Мне кажется, что для автора коротких рассказов это неизбежно. Написать короткий рассказ - дело хитрое, и хороший он получится или плохой, зависит не только от авторской концепции, силы выразительности, ловкости композиции, воображения и фантазии: это еще зависит от везенья. Так, искусный японец, выбирая из кучки жемчужных семян одно, на его взгляд неотличимое от остальных, и вводя его в раковину, не может сказать, превратится ли оно в ровную круглую жемчужину или в бесформенный предмет, не имеющий ни красоты, ни стоимости. И автор не может правильно судить о собственной работе. Киплинг высоко ценил свой рассказ "Рикша-призрак". Думаю, что будь он более искушен, когда писал, ему пришло бы в голову, что можно бы побольше сказать в оправдание героя. Это большое несчастье - разлюбить замужнюю женщину, с которой у тебя была связь, и влюбиться в другую и захотеть на ней жениться. Но так бывает. И когда женщина не принимает новой ситуации, и преследует вас, и молит, и мучит слезами, вполне естественно, что в конце концов вы теряете терпение и срываетесь. Миссис Кит-Уэссингтон - самая неотвязная пиявка в литературе, ибо даже после своей смерти продолжает донимать несчастного, сидя в своей призрачной рикше. Джек Пэнси заслуживает не столько осуждения, сколько сочувствия. Оттого, что писать этот рассказ было трудно, он может казаться автору лучше, чем другой, который словно сам написался, - там в основе может быть какая-то психологическая ошибка, которую он не заметил, а иногда в законченном уже рассказе он видит то, что видел мысленно, когда только задумал его, а не то, что предложил публике. Но не следует удивляться, что иногда Киплинг писал вещи слабые, неубедительные, дешевые. Скорее удивительно то, как много он написал первосортного. Он был на редкость многообразен.
В очерке, которые Т.-С. Элиот[4] предпослал составленному им сборнику стихов Киплинга, он как будто дает понять, что для поэта разнообразие не похвально. Я бы не рискнул спорить с мистером Т.-С. Элиотом ни по какому вопросу, касающемуся поэзии, но хотя для поэта разнообразие, может быть, и не достоинство, для прозаика тут нет и сомнений. Хороший прозаик наделен чертой, которой он обладает почти наравне со всеми людьми, но в большей степени; он не только одна личность, но своеобразное смешение нескольких личностей или чтобы это не прозвучало слишком экстравагантно - в нем заключено несколько порой несогласуемых ипостасей. Критики не могли понять, как один и тот же человек мог написать "Браглсмита" и "Отпустительную молитву", и потому обвиняли его в неискренности. Они были несправедливы. "Браглсмита" написала личность, названная "Тараканом", а молитву - личность Ярдли-Орд. Оглядываясь на свою жизнь, мы иногда находим утешение в мысли, что часть нашей личности, о которой мы можем только сокрушаться, погибла, хотя нашей заслуги в этом обычно нет. В отношении Киплинга странно то, что личность под именем "Таракан", которой, казалось бы, пора было раствориться под влиянием лет и житейского опыта, осталась живой и в полной силе чуть ли не до его смертного часа.
В Бомбее, малым ребенком, Киплинг говорил на хинди со своей няней и со слугами, говорил, как на родном языке, а в книге "Кое-что о себе" рассказал, что, когда его приводили показать родителям, с трудом объяснялся с ними на ломаном английском. Можно предположить, что, вернувшись в Индию, он быстро воскресил в себе прежнее знание языка. В той же книге он рассказал, притом безукоризненным языком, как в Лахоре он добывал материал, который использовал так быстро и так эффектно. Как репортер, "я описывал открытие крупных мостов и тому подобное, что означало одну или две ночи в обществе инженеров; наводнения на железных дорогах, то есть ночи под дождем с издерганными начальниками ремонтных бригад; деревенские праздники, за которыми следовали вспышки холеры или оспы; общинные бунты в тени мечети Вазир-хана, когда терпеливые солдаты, залегшие в лесных складах или в темных проулках, ждали приказа выступить и бить толпу по ногам прикладами, и ворчащий, вспыхивающий, пьяный от веры город опоминался без кровопролития...". Часто ночами "я бродил до рассвета по всяким злачным местам - винным лавкам, игральным притонам и курильням опиума, в которых нет ни капли таинственности, среди придорожных развлечений, таких, как театр марионеток или туземные пляски, или по узким канавам под мечетью Вазир-хана, где я просто глазел... А еще бывали "мокрые" ночи в клубе или в офицерском собрании, где компания мальчиков, до смерти напуганных новой обстановкой, но еще сохранивших разума настолько, чтобы держаться пива и мяса, которые редко подводят, пыталась веселиться, и как-то им это удавалось. С солдатами тех времен я встречался в форте Лахор и, реже, в туземном квартале Миан Мир. Так как не было у меня никакого звания, требующего оглядки, а ремесло мое на это толкало, я мог, когда хотел, передвигаться в четвертом измерении. Я научился понимать весь ужас жизни рядового солдата и ненужные муки, какие он претерпевал из-за христианской доктрины, гласящей, что "возмездие за грех есть смерть"[5].
В этот сборник я включил два рассказа, в которых фигурируют Малвейни, Лиройд и Ортерис. Они были крайне популярны. Мне кажется, что для большинства читателей им вредит то, что написаны они своеобразным языком рассказчиков. Как далеко можно писателю зайти в этом направлении, решить нелегко. Казалось бы, глупо заставлять таких людей, как Малвейни и Ортерис, выражаться культурным языком преподавателя Кембриджского колледжа; однако же, заставляя их все время говорить на диалекте, легко нагнать скуку. Быть может, самое лучшее - это использовать фразеологию, грамматику и лексикон персонажей, произношение же передавать по возможности экономно, чтобы не затруднять читателя. Однако Киплинг держался другого мнения. Он изображал говор своих трех солдат фонетически. К йоркширскому говору Лиройда никто не придерется, тут Киплинга проверял отец, сам выходец из Йоркшира; но ни ирландский говор Малвейни, ни кокни Ортериса, по мнению критиков, не соответствуют действительности. Киплинг был мастером описаний, умел блестяще рассказать тот или иной эпизод, но диалог ему порой не давался. Ортерис пользуется выражениями, которые нипочем бы не употребил, и вполне оправдан вопрос, где ему попалась цитата из "Песен древнего Рима"[6] Маколея. И не могу я поверить, что воспитанная женщина, какой, надо полагать, была мать Мальчика-Хвороста, в разговоре с сыном называла его отца "благоверный". Местами язык, каким говорят офицеры и чиновники, неоправданно простецкий. Мне кажется, что разговорная речь у Киплинга безупречна, только когда он переводит на размеренный, строгий английский язык речь индийцев. Читатель, наверное, помнит, что ребенком, разговаривая с родителями, он переводил с хинди на английский. Может быть, это и была речь, которая давалась ему всего естественнее.
В 1887 году, отработав в "Гражданской и военной газете" пять лет, Киплинг был переведен на несколько сот миль южнее, в Аллахабад, работать в гораздо более крупном издании, журнале "Пионер". Владельцы его готовили еженедельник для Англии, и Киплинга поставили редактором. Беллетристике там отводилась целая страница. "Простые рассказы с гор" нужно было укладывать в тысячу двести слов, здесь же он располагал местом, достаточным для рассказа в 5000 слов. Он писал "солдатские рассказы, индийские, а также о противоположном поле", среди них такие сильные, но жуткие, как "Знак зверя" и "Возвращение Имрэя".
Рассказы этого периода вышли в шести томиках в бумажной обложке, в Индийской железнодорожной библиотеке Уилера, и на полученные за это деньги, а также с обязательством писать путевые очерки, он уехал в Англию "через Дальний Восток и Соединенные Штаты". Это был 1889 год. Он провел в Индии семь лет. Его рассказы уже знали в Англии, и когда он, совсем еще молодым человеком, приехал в Лондон, редакторы были готовы брать все, что он ни напишет. Он поселился на Вильер-стрит, близ Стрэнда. Рассказы, написанные здесь - самого высокого качества, такого качества он и позже часто достигал, но не превысил ни разу. Среди них "На холме Гринхау", "Сватовство Дины Шадд", "Бывший человек", "Без благословения церкви", "В конце коридора" и "Радио". Впечатление такое, словно новая обстановка, в которой он очутился, прибавила яркости его воспоминаниям об Индии. Такое случается, и нередко. Когда автор живет там, где происходит действие его рассказа, может быть, среди тех самых людей, которых подсказали ему выдуманные им персонажи, вполне может случиться, что обилие впечатлений перегружает его. За деревьями он перестает видеть лес. Но расстояние стирает в его памяти лишние подробности и незначительные факты. Тогда он видит свой сюжет, можно сказать, с птичьего полета и, освободившись от материала, который ему мешает, может придать рассказу форму, которая и позволяет его завершить.
Тогда же он написал рассказ, который назвал "Лучшая в мире история". Он интересен тем, что в нем автор, кажется в первый раз, коснулся метампсихоза. Понятно, что эта тема интересовала его, вера в переселение душ заложена глубоко в психологии индусов. Народы Индии верят в него так же безоговорочно, как христиане XIII века верили в непорочное зачатие Марии и в воскресение Христа. Глубину этой веры всякий, кто путешествовал по Индии, не мог не заметить не только среди неграмотных, но и среди людей культурных, опытных в житейских делах. Можно услышать в разговоре или прочесть в газете о людях, уверяющих, что они помнят что-то из своих прошлых жизней. В данном рассказе Киплинг подошел к теме с большой силой воображения. И вернулся к ней в другом рассказе под названием "Радио". Там он ловко использовал то, что было в то время новой игрушкой для научно настроенных любителей, чтобы убедить читателя в полной возможности того, что помощник аптекаря, умирающий от туберкулеза, вполне мог, приняв лекарство, вспомнить одну из своих прошлых жизней, в которой он был Джоном Китсом. Всякого, кто стоял когда-нибудь в Риме в маленькой комнате окнами на лестницу, ведущую вниз, на площадь Испании, и видел портрет, написанный Джозефом Северном с исхудалой, прекрасной головы мертвого поэта, рассказ Киплинга глубоко волнует. С замиранием сердца следишь, как умирающий помощник аптекаря, к тому же влюбленный, в трансе повторяет строки, которые Китс написал в "Кануне святой Агнессы". Это прелестный рассказ, мастерски написанный.
Шесть лет спустя Киплинг в интереснейшем рассказе "Гробница его предков", которого я уже касался, еще раз вернулся к теме метампсихоза, на этот раз так, чтобы не нарушить правдоподобия. Это бхилы, горцы, среди которых все происходит, верят, что герой, молодой офицер, является новым воплощением своего деда, который много лет провел среди них и чью память они чтут до сих пор. Никогда еще Киплингу не удавалось лучше создать то, что мы, за неимением подходящего слова, называем атмосферой.
Два года напряженной работы в Лондоне подорвали здоровье Киплинга, и он вполне резонно решил совершить для отдыха долгую поездку за границу. Потом вернулся в Англию, женился и вместе с молодой женой пустился в кругосветное путешествие; однако финансовые соображения заставили его прервать маршрут, и он осел в Вермонте, где уже давно проживала семья его жены. Это было лето 1892 года. Прожил он там, с короткими перерывами, до 1896 года. За эти четыре года он написал множество рассказов, среди них и такие сильные, в каких никто не умел с ним сравниться. Был там и рассказ "В стае", где впервые появляется Маугли. Вдохновение это принесло богатые плоды; возникают обе "Книги джунглей", в которых находят самое блестящее выражение его богатые и разнообразные дарования, - умение рассказать эпизод, тонкий юмор, и романтика, и правдоподобие. Наделить животных человеческой речью - прием столь же древний, как басни Эзопа, а может, и более того, и Лафонтен, как мы знаем, пользовался им обаятельно и остроумно, но никто, кажется, не выполнил эту труднейшую задачу - убедить читателя, что для животного так же естественно говорить, как и для людей, - с большим блеском, чем Киплинг в "Книге джунглей".
1 2 3 4 5
В очерке, которые Т.-С. Элиот[4] предпослал составленному им сборнику стихов Киплинга, он как будто дает понять, что для поэта разнообразие не похвально. Я бы не рискнул спорить с мистером Т.-С. Элиотом ни по какому вопросу, касающемуся поэзии, но хотя для поэта разнообразие, может быть, и не достоинство, для прозаика тут нет и сомнений. Хороший прозаик наделен чертой, которой он обладает почти наравне со всеми людьми, но в большей степени; он не только одна личность, но своеобразное смешение нескольких личностей или чтобы это не прозвучало слишком экстравагантно - в нем заключено несколько порой несогласуемых ипостасей. Критики не могли понять, как один и тот же человек мог написать "Браглсмита" и "Отпустительную молитву", и потому обвиняли его в неискренности. Они были несправедливы. "Браглсмита" написала личность, названная "Тараканом", а молитву - личность Ярдли-Орд. Оглядываясь на свою жизнь, мы иногда находим утешение в мысли, что часть нашей личности, о которой мы можем только сокрушаться, погибла, хотя нашей заслуги в этом обычно нет. В отношении Киплинга странно то, что личность под именем "Таракан", которой, казалось бы, пора было раствориться под влиянием лет и житейского опыта, осталась живой и в полной силе чуть ли не до его смертного часа.
В Бомбее, малым ребенком, Киплинг говорил на хинди со своей няней и со слугами, говорил, как на родном языке, а в книге "Кое-что о себе" рассказал, что, когда его приводили показать родителям, с трудом объяснялся с ними на ломаном английском. Можно предположить, что, вернувшись в Индию, он быстро воскресил в себе прежнее знание языка. В той же книге он рассказал, притом безукоризненным языком, как в Лахоре он добывал материал, который использовал так быстро и так эффектно. Как репортер, "я описывал открытие крупных мостов и тому подобное, что означало одну или две ночи в обществе инженеров; наводнения на железных дорогах, то есть ночи под дождем с издерганными начальниками ремонтных бригад; деревенские праздники, за которыми следовали вспышки холеры или оспы; общинные бунты в тени мечети Вазир-хана, когда терпеливые солдаты, залегшие в лесных складах или в темных проулках, ждали приказа выступить и бить толпу по ногам прикладами, и ворчащий, вспыхивающий, пьяный от веры город опоминался без кровопролития...". Часто ночами "я бродил до рассвета по всяким злачным местам - винным лавкам, игральным притонам и курильням опиума, в которых нет ни капли таинственности, среди придорожных развлечений, таких, как театр марионеток или туземные пляски, или по узким канавам под мечетью Вазир-хана, где я просто глазел... А еще бывали "мокрые" ночи в клубе или в офицерском собрании, где компания мальчиков, до смерти напуганных новой обстановкой, но еще сохранивших разума настолько, чтобы держаться пива и мяса, которые редко подводят, пыталась веселиться, и как-то им это удавалось. С солдатами тех времен я встречался в форте Лахор и, реже, в туземном квартале Миан Мир. Так как не было у меня никакого звания, требующего оглядки, а ремесло мое на это толкало, я мог, когда хотел, передвигаться в четвертом измерении. Я научился понимать весь ужас жизни рядового солдата и ненужные муки, какие он претерпевал из-за христианской доктрины, гласящей, что "возмездие за грех есть смерть"[5].
В этот сборник я включил два рассказа, в которых фигурируют Малвейни, Лиройд и Ортерис. Они были крайне популярны. Мне кажется, что для большинства читателей им вредит то, что написаны они своеобразным языком рассказчиков. Как далеко можно писателю зайти в этом направлении, решить нелегко. Казалось бы, глупо заставлять таких людей, как Малвейни и Ортерис, выражаться культурным языком преподавателя Кембриджского колледжа; однако же, заставляя их все время говорить на диалекте, легко нагнать скуку. Быть может, самое лучшее - это использовать фразеологию, грамматику и лексикон персонажей, произношение же передавать по возможности экономно, чтобы не затруднять читателя. Однако Киплинг держался другого мнения. Он изображал говор своих трех солдат фонетически. К йоркширскому говору Лиройда никто не придерется, тут Киплинга проверял отец, сам выходец из Йоркшира; но ни ирландский говор Малвейни, ни кокни Ортериса, по мнению критиков, не соответствуют действительности. Киплинг был мастером описаний, умел блестяще рассказать тот или иной эпизод, но диалог ему порой не давался. Ортерис пользуется выражениями, которые нипочем бы не употребил, и вполне оправдан вопрос, где ему попалась цитата из "Песен древнего Рима"[6] Маколея. И не могу я поверить, что воспитанная женщина, какой, надо полагать, была мать Мальчика-Хвороста, в разговоре с сыном называла его отца "благоверный". Местами язык, каким говорят офицеры и чиновники, неоправданно простецкий. Мне кажется, что разговорная речь у Киплинга безупречна, только когда он переводит на размеренный, строгий английский язык речь индийцев. Читатель, наверное, помнит, что ребенком, разговаривая с родителями, он переводил с хинди на английский. Может быть, это и была речь, которая давалась ему всего естественнее.
В 1887 году, отработав в "Гражданской и военной газете" пять лет, Киплинг был переведен на несколько сот миль южнее, в Аллахабад, работать в гораздо более крупном издании, журнале "Пионер". Владельцы его готовили еженедельник для Англии, и Киплинга поставили редактором. Беллетристике там отводилась целая страница. "Простые рассказы с гор" нужно было укладывать в тысячу двести слов, здесь же он располагал местом, достаточным для рассказа в 5000 слов. Он писал "солдатские рассказы, индийские, а также о противоположном поле", среди них такие сильные, но жуткие, как "Знак зверя" и "Возвращение Имрэя".
Рассказы этого периода вышли в шести томиках в бумажной обложке, в Индийской железнодорожной библиотеке Уилера, и на полученные за это деньги, а также с обязательством писать путевые очерки, он уехал в Англию "через Дальний Восток и Соединенные Штаты". Это был 1889 год. Он провел в Индии семь лет. Его рассказы уже знали в Англии, и когда он, совсем еще молодым человеком, приехал в Лондон, редакторы были готовы брать все, что он ни напишет. Он поселился на Вильер-стрит, близ Стрэнда. Рассказы, написанные здесь - самого высокого качества, такого качества он и позже часто достигал, но не превысил ни разу. Среди них "На холме Гринхау", "Сватовство Дины Шадд", "Бывший человек", "Без благословения церкви", "В конце коридора" и "Радио". Впечатление такое, словно новая обстановка, в которой он очутился, прибавила яркости его воспоминаниям об Индии. Такое случается, и нередко. Когда автор живет там, где происходит действие его рассказа, может быть, среди тех самых людей, которых подсказали ему выдуманные им персонажи, вполне может случиться, что обилие впечатлений перегружает его. За деревьями он перестает видеть лес. Но расстояние стирает в его памяти лишние подробности и незначительные факты. Тогда он видит свой сюжет, можно сказать, с птичьего полета и, освободившись от материала, который ему мешает, может придать рассказу форму, которая и позволяет его завершить.
Тогда же он написал рассказ, который назвал "Лучшая в мире история". Он интересен тем, что в нем автор, кажется в первый раз, коснулся метампсихоза. Понятно, что эта тема интересовала его, вера в переселение душ заложена глубоко в психологии индусов. Народы Индии верят в него так же безоговорочно, как христиане XIII века верили в непорочное зачатие Марии и в воскресение Христа. Глубину этой веры всякий, кто путешествовал по Индии, не мог не заметить не только среди неграмотных, но и среди людей культурных, опытных в житейских делах. Можно услышать в разговоре или прочесть в газете о людях, уверяющих, что они помнят что-то из своих прошлых жизней. В данном рассказе Киплинг подошел к теме с большой силой воображения. И вернулся к ней в другом рассказе под названием "Радио". Там он ловко использовал то, что было в то время новой игрушкой для научно настроенных любителей, чтобы убедить читателя в полной возможности того, что помощник аптекаря, умирающий от туберкулеза, вполне мог, приняв лекарство, вспомнить одну из своих прошлых жизней, в которой он был Джоном Китсом. Всякого, кто стоял когда-нибудь в Риме в маленькой комнате окнами на лестницу, ведущую вниз, на площадь Испании, и видел портрет, написанный Джозефом Северном с исхудалой, прекрасной головы мертвого поэта, рассказ Киплинга глубоко волнует. С замиранием сердца следишь, как умирающий помощник аптекаря, к тому же влюбленный, в трансе повторяет строки, которые Китс написал в "Кануне святой Агнессы". Это прелестный рассказ, мастерски написанный.
Шесть лет спустя Киплинг в интереснейшем рассказе "Гробница его предков", которого я уже касался, еще раз вернулся к теме метампсихоза, на этот раз так, чтобы не нарушить правдоподобия. Это бхилы, горцы, среди которых все происходит, верят, что герой, молодой офицер, является новым воплощением своего деда, который много лет провел среди них и чью память они чтут до сих пор. Никогда еще Киплингу не удавалось лучше создать то, что мы, за неимением подходящего слова, называем атмосферой.
Два года напряженной работы в Лондоне подорвали здоровье Киплинга, и он вполне резонно решил совершить для отдыха долгую поездку за границу. Потом вернулся в Англию, женился и вместе с молодой женой пустился в кругосветное путешествие; однако финансовые соображения заставили его прервать маршрут, и он осел в Вермонте, где уже давно проживала семья его жены. Это было лето 1892 года. Прожил он там, с короткими перерывами, до 1896 года. За эти четыре года он написал множество рассказов, среди них и такие сильные, в каких никто не умел с ним сравниться. Был там и рассказ "В стае", где впервые появляется Маугли. Вдохновение это принесло богатые плоды; возникают обе "Книги джунглей", в которых находят самое блестящее выражение его богатые и разнообразные дарования, - умение рассказать эпизод, тонкий юмор, и романтика, и правдоподобие. Наделить животных человеческой речью - прием столь же древний, как басни Эзопа, а может, и более того, и Лафонтен, как мы знаем, пользовался им обаятельно и остроумно, но никто, кажется, не выполнил эту труднейшую задачу - убедить читателя, что для животного так же естественно говорить, как и для людей, - с большим блеском, чем Киплинг в "Книге джунглей".
1 2 3 4 5