— А если и роботов тоже испортят, в каком преступлении будет повинен наш гипотетический вор? В краже? В кощунстве? В убийстве?
— Робота убить нельзя. — Я пожал плечами, не понимая хода его мысли.
— Я рад, что ты это понимаешь, Мэллори, — робота убить нельзя.
Я сжал кулак.
— Люди — не роботы. — Он молча, с улыбкой смотрел на меня. — Ты играешь словами ради собственной выгоды.
— Ну что ж, я как-никак поэт. А ты начинаешь смотреть на вещи глазами воина. Робота убить нельзя, потому что он неживой. Роботы не могут сами себя программировать и не обладают сознанием в настоящем смысле этого слова.
Я встал и застегнул свою камелайку.
— Мне не следовало разговаривать с тобой. Не понимаю, почему Хранитель Времени позволяет вам появляться на улицах.
— Потому что Невернес — свободный город, а свободу воина-поэта ограничивать нельзя.
— Свобода, — фыркнул я и покачал головой.
— Есть и другая причина. У твоего Хранителя Времени тоже есть свои роботические страхи, как и у всех. Почти у всех.
— Вы ему угрожаете?
— Я этого не говорил.
— Но подразумеваешь.
— Поэта надо слушать очень внимательно. — Он приложил к губам свое зеленое кольцо. — Мы говорим серебряными языками, и наши слова порой бывают многозначны.
— Я пришел сюда посмотреть картину, а не слушать кого-то.
Он с улыбкой поклонился картине и сказал:
— Тогда я буду слушать тебя, если хочешь. Расскажи мне о комнатах Соли. За приемной расположена другая, смежная — верно? Каков их размер? На сколько лестничных пролетов надо подняться?
Он задал мне еще несколько вопросов, на которые я не ответил. Он хотел знать, какую пищу Соли предпочитает, в какой позе он спит и прочие интимные вещи. Я сразу понял, что поэт вознамерился убить Соли.
— Уходи, — сказал я наконец. — Я не стану помогать тебе убивать Соли. Ни его, ни кого-либо другого.
Он поднес к своим красным губам красное воинское кольцо.
— О вашем путешествии к алалоям ходят разные истории — говорят, что тебе убивать не впервой.
— Что тебе рассказала моя мать?
— Что Соли твой отец и ты ненавидишь его, а он тебя.
Я смотрел на него, напружинив мускулы. Мне казалось, что мое чувство времени опять растягивается — успею ли я убить его до того, как он убьет меня? У него красное кольцо; пожалуй, не успею. Он разгадал мои мысли и сказал:
— Не бойся подойти слишком близко к смерти. Не бойся умереть.
— Все живое боится умереть.
— А вот тут ты ошибаешься, — улыбнулся он. — По-настоящему живут только те существа, которые умереть не боятся.
Мои руки снова сжались в кулаки.
— Ты хочешь сказать, что люди не живут по-настоящему. Это абсурд.
— Люди — это овцы.
— Что такое «овцы»?
— Что-то вроде шегшеев, только глупее. На Старой Земле их выращивали ради шерсти и мяса, как и до сих пор выращивают на многих планетах.
— Люди — не овцы.
— Ты так думаешь? Знаешь ли ты притчу о цефике и его овцах?
На фреске взрывались звезды, закладывая начало блестящего хаоса Экстра. Я слышал голоса за дверью в галерею, но внутрь войти никто не решался.
— Хранитель Времени тоже любит притчи, — сказал я. Давуд, видимо, воспринял это как согласие и стал рассказывать:
— Был когда-то на Утрадесе цефик, имевший большое стадо овец. Цефик был занят разработкой метапрограмм, которые, как он надеялся, должны были преодолеть его собственные, более низменные программы, и на овец у него почти не оставалось времени. Они часто уходили в лес, увязали в сугробах или просто разбегались, потому что знали, что цефику нужны их шерсть и мясо.
Я попытался измерить взглядом расстояние до двери, Давуд же продолжал:
— И однажды цефик придумал, как решить эту задачу. Он внушил своим овцам веру в бессмертие. Он убедил их, что нет ничего плохого в том, что с них сдирают шкуру — и овцы стали верить, что это хорошо, даже приятно. Тогда он написал программу, убеждающую овец в том, что он хороший хозяин, любящий свое стадо так, что готов сделать для них что угодно. Далее он внедрил в тупые овечьи мозги программу, заверяющую их, что если с ними что-нибудь и случится, то когда-нибудь потом, не сегодня. Поэтому они могут спокойно щипать траву, спариваться и греться на солнышке. Наконец — и это была самая хитрая из программ цефика, — он убедил овец в том, что они вовсе не овцы. Одним он внушил, что они волки, другим — что они талло, третьим — что они люди, а некоторым — что они хитроумные цефики.
После этого всем его заботам пришел конец, и он обратил свою изобретательность на создание более глубоких программ. Овцы больше не убегали и спокойно ждали, когда цефик придет к ним за шерстью и мясом. Цефик же…
— Цефик же жил долго и счастливо, — перебил я. — Мне не нравится твоя притча. Люди — не овцы.
Мне подумалось, что я протестую слишком яро и слишком громко. Мои слова отражались эхом от панелей розового дерева над фреской. Я пытался осмыслить заявление воинапоэта, подразумевающее, что человек, чтобы жить в полную силу, должен жить так, как если бы уже умер. Странная, безжалостная философия, но воины-поэты — порождение не менее странной системы, и милосердие им неведомо. Создатели этой расы стремятся к совершенству — говорят, их расщепители в свое время исключили из мужского и женского генома всю постороннюю и избыточную ДНК. На Квалларе каждый год оплодотворяется миллион яйцеклеток и рождается миллион одинаковых, безупречных младенцев. На самом деле они не столь уж безупречны. Некоторых убивают сразу после рождения — лишь для того, чтобы показать, что мы живем в безжалостной, управляемой случаем вселенной. Многих убивают за неспособность овладеть воинским или поэтическим мастерством. В двенадцатилетнем возрасте будущим воинам дают ножи и разбивают их на пары. Из каждой пары выживает только один, затем пары составляют заново — и так до тех пор, пока от первоначального миллиона не останется едва ли десятая часть. Таким же образом выявляются наиболее одаренные поэты. Проигравшим, не способным изобретать красивые и мудрые слова перед лицом смерти, предлагают совершить самоубийство. Тех, у кого недостало смелости совершить этот «благородный» поступок, замучивают до смерти их же товарищи. Пытки, как сказала мне однажды Колония Мор, задуманы не как наказание. Они должны-побудить злосчастного мальчугана перепрограммировать свой страх перед смертью, позволить ему полностью насладиться эфемерной, ускользающей от него жизнью. С возрастом воины-поэты подвергаются другим, еще более тяжким испытаниям. Их души формируются в процессе многочисленных изменений тела и мозга. Никто, даже эсхатологи, не знает в точности, в чем состоят эти испытания, но две вещи известны наверняка: что каждый миг жизни воина-поэта может плавно подвести его к смерти и что из каждого миллиона только сто человек доживает до получения колец Кваллара.
Давуд пристально, с улыбкой смотрел на меня, как будто был способен читать мои самые глубокие программы. Он слишком часто улыбался, но улыбка у него, надо признать, была красивая. По-своему он был самым живым человеком из всех, кого я знал.
— Жизнь цефика, основавшего орден воинов-поэтов, нельзя назвать счастливой, — сказал он. — Что такое счастье, в конце концов? Этот цефик, после многих тяжких трудов, все-таки расшифровал свою программу смерти — вернее сказать, программу страха смерти. Он изгнал ее из клеток своего мозга и тогда — об этом написано много стихов, — тогда он понял, что именно страх перед смертью делает нас рабами.
Можно сказать, что страх перед умиранием нашего "я" толкает нас слепо исполнять свои повседневные обязанности, точно мы роботы-лунатики, запрограммированные есть, пить и совокупляться. Страх — это наркотик, погружающий нас в сон. Но когда этот страх изгнан — нет, пилот, пожалуйста, не уходи еще, — когда страх побежден, тебя словно окунают в холодный пруд, и пробуждение твое чудесно. Видеть все в истинном свете, ощущать прелесть каждого мгновения жизни — вот чему учат воины-поэты; ради этого мы живем и ради этого умираем.
Я хотел уйти. Я не желал, чтобы убийца учил меня, как следует жить. Но он протянул ко мне свою большую руку и сказал:
— Прошу тебя, не уходи. То, что есть во мне от поэта, говорит сейчас с воином в тебе. Сколько же в тебе тайн! Скажи мне, пилот, — я проделал долгий путь, чтобы узнать это: что ты чувствуешь, когда умираешь?
— То, что я могу тебе сказать, ты и так знаешь. Разве я умирал? Кое-кто говорит, что да, но тогда что же такое смерть? Сейчас я жив, и это главное — мне надоело размышлять о жизни и смерти, опротивело искать смысл и страдать от его отсутствия. Ты, со своей потребностью встретить собственную смерть и жить активно, невзирая на боль, которую можешь причинить себе и другим, — ты думаешь, что боль пробуждает человека к активности, но слишком большая активность — это ад, разве нет?
И он ответил просто, цитируя своих наставников:
— Несущий свет должен терпеть боль от ожогов.
Я потер виски, глядя на блестящий пол, на ковер.
— Тогда я предпочитаю мрак.
— Каково это — жить сызнова?
Его вопросы раздражали меня, и я, преисполнившись озорства, словно юный кадет, брякнул:
— Чтобы жить, я умираю.
— Ты любишь высмеивать других, верно? Не надо: насмехаться надо мной не имеет смысла. Я хочу услышать от тебя об агатангитах, об их планах, об их программах, о тебе самом.
— Разве искусство Агатанге не сходно с искусством воинов-поэтов?
— Они похожи, но не одинаковы.
— Когда вы, поэты, перепрограммируете свои жертвы…
— Они не жертвы, пилот, — они новообращенные, ставшие на Путь Воина.
— Однако вы лишаете их собственной воли — так говорят.
Он откинул назад край плаща, обнажив мускулистую руку.
— Вопрос воли — слишком тонкая материя, и здесь мы его не решим. Люди получше нас с тобой порабощали свой мозг размышлениями о свободе воли. Условимся, что живое существо свободно — относительно свободно — постольку, поскольку оно не зависимо от окружающей среды. Чем больше оно зависит от других живых организмов, тем больше окружающая среда влияет на его деятельность. Степень независимости возрастает вместе со сложностью: чем больше сложность, тем сильнее выражена воля. Вирус, например, вынужден делать в основном то, на что запрограммирован. Человек сложнее.
— Значит, ты признаешь, что люди обладают волей.
— Люди — это роботы и овцы.
— Я в это не верю.
— Скажем так: некоторые люди иногда способны проявлять волю, — с улыбкой уступил он.
Я залез в ножной карман камелайки и достал конек.
— Я волен выбирать, бросить его на пол или нет.
— Свобода выбора — это иллюзия.
— Я не стану его бросать, — сказал я и снова убрал конек в карман. — Это свободный выбор, сделанный по собственной воле.
— Не такой уж свободный, пилот. Почему ты решил не бросать конек? Не потому ли, что пол здесь так красиво отполирован? Ты просто не захотел его портить, верно? Ты питаешь уважение к красивым вещам — я это вижу. Но откуда взялось это уважение? Кто запрограммировал его в тебе? Ты можешь этого не знать, зато я знаю: это сделала твоя мать, давно, в раннем детстве. Она учила тебя красоте без слов, языком рук и глаз. Она тоже любит красивые вещи, хотя сама о том не знает и стала бы отрицать, если бы ее спросили.
Я снова достал конек и направил его в поэта.
— Мне боязно даже спрашивать, откуда ты так много знаешь о моей матери.
— Твоя мать женщина сложная и кое в чем путается, но я помог ей, и она стала смотреть на вещи проще.
— Ну-ка, ну-ка — это любопытно.
— Она пришла ко мне сама и обратилась ко мне за помощью по собственной воле. Как и все, кому мы помогаем.
— Ты помог ей потерять себя, вот что. Вы, поэты…
— Мы, поэты, заменяем бесполезные программы новыми. Чтобы помочь людям…
— Моя мать не робот, будь ты проклят!
Он отступил на шаг и улыбнулся. Он, видимо, знал, что у меня руки чешутся его убить, но при этом был совершенно спокоен.
— Метапрограмма твоей матери была переписана, — почти небрежно сознался он. — Ее мастер-программа, управляющая программа — так мы поступаем со всеми обращенными, верующими и неверующими.
— И что же это за новая программа?
— А ты можешь назвать мне код своей новой программы, Мэллори Рингесс? Той, которую агатангиты вложили в свой вирус?
— Ты за этим сюда пришел?
— Программа, Мэллори, метапрограмма — расскажи мне о ней. Что заставляет тебя двигаться? Что движет тобой?
Я стиснул конек, и его края врезались в мою мозолистую ладонь.
— Если б я знал, если б знал — как я могу сказать тебе то, чего не знаю, будь ты проклят!
— Мы все должны знать коды своих программ — иначе мы никогда не будем свободны. — Сказав это, Давуд повернулся к картине и вздохнул. — Фраваши — большие мастера создавать свои живые картины. Красиво — я всегда любил смотреть, как движутся эти колонии бактерий. Их программы, казалось бы, столь изящны и контролируемы — однако непредсказуемы.
Можно было подумать, что фреска его услышала, а может быть, он просто рассчитал, когда это произнести — так или иначе, в ее центре вспыхнуло скопление звезд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85