Поэтому идея новой земли и нового неба у первых «научных» фантастов XX века (тринадцатитомное собрание сочинений Г. Уэллса начало выходить в 1909 году) легко нашла в ней отклик. Идея катастрофы как резкого («революционного» — подобно освобождению от ветхого Адама) обновления обветшавшего общества была отрефлектирована в отечественной словесности гораздо более, чем идея скучной эволюционной работы. Скуки вообще боялись — хотела написать «как огня», но в том-то и дело, что гораздо больше, чем огня: «необъятная серая паучиха скуки»— содрогался от отвращения Блок в октябре 1906, когда, казалось бы, огонь уже мог бы пугать куда больше скуки. Чехов достаточно поработал над компрометацией работяги дяди Вани (и правда ведь — нестерпимо скучно, несмотря на «небо в алмазах», с двумя персонажами, остающимися на сцене в последние минуты действия) и замучившихся от просветительской работы в российской глуши трех сестер.
В начале 20-х годов — когда Станислав Лем родился на свет во Львове — в России фантастика сомкнулась с бытом. В фантастичность голодного, окутанного смертью быта погрузились легко, как в нирвану. В Москве 1921-1922 годов по домам слушают вечерами в авторском чтении «Магические рассказы» П. Муратова и «Фантастические рассказы» В. Мозалевского. Но «фантастика» уже шла декретированным образом на смену «магии» и «мистике». Еще несколько лет назад «Философский словарь» 1913 года пояснял, что мистика указывает «на связь мира конечного с бесконечным », что без нее «исчезла бы религия и заглохло искусство». С каждым же советским годом обвинения в «мистике» — то есть в личном отношении к бесконечному (власть хотела национализировать и бесконечное) — делались все опаснее для автора. Фантастика становилась одной из ранних экологических ниш литературы — выйдя за пределы реальной современности, где интенсивно шла регламентация сюжетов и взаимоположения персонажей (очень скоро коммунист уже не мог быть отрицательным), можно было временно увильнуть и даже организовать прибежище для сатиры (повести М.Булгакова). Но недолго музыка играла. Одним из неосуществившихся прогнозов развития литературы стал прогноз Замятина: «… Полоса социально— научной фантастики в литературе еще только начинается.<…> Окаменелая жизнь России почти не дала — и не могла дать — образцов социальной и научной фантастики». Он еще не знал и не догадывался, что такое окаменелая жизнь.
В 70-е годы, когда в кильватер к Лему прочно встали и наши фантасты, фантастика воспринималась как развернутая аллюзия — и читателями, и уже куста пугавшейся (как вскоре выяснилось, не напрасно) властью. Лозаннский профессор Л. Геллер, счастливо сочетающий пытливость российского подростка (он уехал из России четырнадцати лет) с обширным гуманитарным образованием европейца, провел анализ цензурных купюр, сравнивая «польское и советское издания „Соляриса“ Лема. В переводе остались почти все важные и, казалось бы, очень смелые размышления и разговоры героев (за исключением их рассуждений о Боге), урезаны же прежде всего описания фантастических снов и видений, то есть места, где в традиционное повествование врываются алогические и вселяющие ужас в героев и читателей проекции подсознания» (Геллер Л. Вселенная за пределом догмы: Размышления о советской фантастике. London, 1985. С. 368). Подсознание — это то, что уходит от контроля сознания, а значит — от власти тех, кто берет на себя контроль над сознанием, желательно — всех членов общества. Наши правители не хотели делиться властью над умами сограждан с паном Станиславом.
В чтении «Формулы Лимфатера» — небольшого рассказа в тонкой брошюре 1964 года с тем же названием — было нечто, сравнимое с духовным переворотом. Убедительнейшая картина величия человеческого ума, шагающего от мирмекологии сразу к тому, чтобы «выдумать то, чего не смогла сделать эволюция», мутила голову желанием сделать тоже что-то необычное… Автор удовлетворял больше, чем потребность — жажду. Советские читатели сталкивались в его фантазиях со свободой человеческой мысли, объединявшей и героев и авторов, с демонстрацией ее мощи, тогда как в тогдашней публичной (не на кухнях) жизни мощь мысли не существовала как ценность (предполагалось, что за нас думает партия).
«Никто не станет читать вашей фантастической поэмы, — еще в 1900 году пояснял Владимир Соловьев, — если в ней рассказывается, что в вашу комнату внезапно влетел шестикрылый ангел и поднес вам пальто с алмазными пуговицами. Ясно, что и в самом фантастическом рассказе пальто должно делаться из обыкновенного материала и приноситься не ангелом, а портным, — и лишь от сложной связи этого явления с другими происшествиями может возникнуть тот загадочный или таинственный смысл, которого они в отдельности не имеют». Будто про Лема написано. Спасибо, пан Станислав, за нашу и вашу свободу — ведь именно вы уверяли и уверили нас, что невозможное возможно!
Станислав Лем в умах и сердцах жителей исчезнувшей страны
(Из статьи для юбилейного номера журнала, издающегося в г. Кракове, где живет Станислав Лем)
В день славного юбилея не возьмусь рассуждать о необъятном количестве текстов, созданных мощным интеллектом, самим существованием которого может гордиться человечество (хотя в первую очередь — соотечественники!), и творческой волей Станислава Лема. Скажу лишь о том, чем стал он когда-то для нас, русских, и в их числе — для меня.
В послевоенные годы в Советском Союзе, где привелось прожить большую часть жизни, прежде чем попасть наконец, не садясь ни на самолет, ни на поезд, в другую страну — свободную Россию, фантастикой назывались советские детективы про шпионов.
Серьезность повествования Станислава Лема о глобальных, более того — вселенских проблемах существования человечества вначале 1960-х, когда он вошел в нашу отечественную жизнь, потрясала, раскрепощала — нас, закрепощенных. Я уверена, что господин Лем своей «Формулой Лимфатера» прямо участвовал в моей работе, когда я решила первую свою книгу по истории литературы советского времени писать «в стол» и свободно, без мысли о цензуре, решить в ней важные для меня проблемы …К тому времени, как я взяла в руки Лема, он уже несколько лет воздействовал на умы моих соотечественников. «Существуете ли Вы, мистер Джонс?» и «Вторжение» в небольшом сборнике «Вторжение с Альдебарана» (1960) удовлетворили маши смутные ожидания и потребности, — впрочем, больше, чем потребности — жажду. Лем напоминал нам каждой страницей: Cogito ergo sum! Да, он помогал нам существовать, напоминая, что мы мыслим, мыслим, — должны, по крайней мере, мыслить! И потом — беспрерывная демонстрация логического аппарата — в стране, где подавление способности к логическому мышлению было одной из важнейших, хотя никогда не эксплицированных, задач мощного аппарата советской пропаганды.
В эти первые годы появления Лема на нашей советской ниве официозные критики, конечно, стремились обломать его под «своего», домысливая за писателя. Пересказывая один из эпизодов «Магелланова облака», один из таких критиков писал в 1959 году: «Так Лем утверждает мысль, что и через тысячи лет не только будет существовать коммунизм, но и останутся коммунисты — передовой отряд человечества…» Наши правители не хотели делиться властью со Станиславом Лемом.
…А много лет спустя сподобилась с ним познакомиться. Конечно, это знакомство из серии тех, про которые говорят: «— Вы знакомы с таким-то? — Я с ним — да, а он со мной — нет». Пан Станислав, конечно, не помнит, как его замечательный переводчик Константин Душенко привел меня 26 июня 1993 года в его дом — в дни Краковской конференции «The nations and the stereotypes». Но я-то этот день помню! Плотный, с живыми карими глазами, веселый, несколько жовиальный Станислав Лем говорил много и увлекательно о будущем человечества, далеком и недалеком. Мне, как филологу, весело было слушать его оценки современных течений гуманитарной мысли:
— Есть сейчас такое течение — Деррида, Лакан… Это психопатия.
— Вы считаете — ничего там нет?
— Конечно, ничего!
…Приятно, сидя в Москве, свободно, без мыслей о цензуре, писать то, что думаешь о Станиславе Леме, — и от всей души поздравлять его.
Пусть только он знает, что «перестройку» и все последующее в России сделали его читатели. Не будь его — ничего бы не вышло: кому могло бы прежде всего прийти в голову, что это — возможно?..
Фантастика Булгакова , или Воланд и Старик Хоттабыч
Осенью 1922 года Булгаков написал, что в 1910-е годы «выдумка становилась поистине желанным гостем в беллетристике. Ведь положительно жутко делалось от необыкновенного умения русских литераторов наводить тоску. За что бы ни брались они, все в их руках превращалось в нудный серый частокол, за которым помещались спившиеся дьяконы и необычайно глупые и тоскливые мужики».
Это, в частности, камешек в сторону Чехова—с его «Мужиками», «В овраге», с названием сборника — «В сумерках». Через два года Булгаков напишет повесть «Роковые яйца». Блеск инструментария профессора Персикова, гениального экспериментатора, делающего фантастическое открытие, затмил «серый частокол». Сочувствующая критика увидела в повести смену российского колорита и духа — американским: «…Едва ли сумеет какой-нибудь автор утопического, р-р-революционного романа зародить в своих читателях такое же чувство могучей, жизнерадостной страны, истинного Нового Света» («Новый мир», 1925. № 6. С. 152). «…За остроумными злободневными мелочами проглядывает кипучий, бешеный темп жизни <…> нельзя отрицать того бодрого впечатления чувства „новой Америки“, которое остается у читателя от вещи» («Рабочий журнал», 1925. № 3. С. 156).
Вера в то, что России уготовано стать именно новой Америкой, завладела умами еще до Октября. В 1912 году Блок стихотворение «Новая Америка» кончал строками «То над степью пустой загорелась / Мне Америки новой звезда!». В 1919 году он напишет в предисловии к «Возмездию», что в задуманной в 1910 году поэме хотел показать, как превращается «Россия — в новую Америку, в новую, а не старую Америку».
«Бодрое впечатление», исходящее главным образом от первых глав повести, до разворота катастрофы, уловлено было чутко. «Американизм» повести Булгакова — в темпе движения на улицах Москвы (будто передающем представление русского писателя о Нью-Йорке), в фигуре главного персонажа, полного интеллектуальной энергии и страсти; в повести проглядывает и какое-то мужественное и бодрое «американское» отношение к року. Тогда фантастическое называлось авантюрным или приключенческим. Шестого января 1925 года анонимный автор пишет в берлинской русской газете «Дни», что в Советской России «все еще продолжает культивироваться авантюрный роман.<…> Молодой писатель Булгаков читал недавно авантюрную повесть „Роковые яйца"…». Финал выглядит иначе, чем в печатной редакции, для которой, если верить слушателю авторского чтения в Москве и его берлинскому адресату, был автором смягчен: «…Необозримые полчища гадов двинулись на Москву, осадили ее и сожрали. Заключительная картина — мертвая Москва и огромный змей, обвившийся вокруг колокольни Ивана Великого. <…> Конец Булгаков решил переработать в более оптимистическом духе. Наступил мороз, и гады вымерли…»
В силу свойств своей личности и сложившихся особенностей письма Булгаков, изображая современность, не мог внутри текста демонстрировать свою беззащитность перед ее давящей силой. Заменить же реальную беззащитность перед агрессивным «трудящимся элементом» — победительностью можно было, лишь пользуясь средствами фантастики, гротеска и сатиры. Булгаков и делает это, ставя в центр обеих повестей недавнего коллегу-врача и собрата по слою, обладающего фантастическими возможностями «управляться» с современной жизнью.
После неудач с повестью «Собачье сердце», с романом «Белая гвардия», а затем и краха второй, драматургической карьеры Булгаков обращается к давно задуманному, по-видимому, роману не более не менее как о Боге и о Дьяволе. Именно так озаглавлены необходимые для романа сведения на последних страницах тетради с уничтоженной самим автором в 1930 году и реконструированной нами в середине 1970-х первой редакцией романа. Реконструкция пятнадцати глав помогла установить, что ни Мастера, ни Маргариты на этом этапе в замысле романа не было. Роман продолжал внеавтобиографическую линию гротеска — Воланд, укрупнивший линию Персикова-Преображенского, персонифицировал уже предельное всемогущество, потребное автору для сохранения победительного взгляда на современность.
Однако в первой редакции уже присутствовала, хотя и в очень свернутом виде, иная, «высокая» линия — линия Иешуа-Пилата. Она вырастала, во-первых, из темы трагической вины, до этого только обозначенной: общенациональная (и в то же время глубоко личная) вина в допущении революции и братоубийственной войны — в первом известном нам литературном тексте «Грядущие перспективы»(1919) и в небольшом рассказе «Красная корона» (1922).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
В начале 20-х годов — когда Станислав Лем родился на свет во Львове — в России фантастика сомкнулась с бытом. В фантастичность голодного, окутанного смертью быта погрузились легко, как в нирвану. В Москве 1921-1922 годов по домам слушают вечерами в авторском чтении «Магические рассказы» П. Муратова и «Фантастические рассказы» В. Мозалевского. Но «фантастика» уже шла декретированным образом на смену «магии» и «мистике». Еще несколько лет назад «Философский словарь» 1913 года пояснял, что мистика указывает «на связь мира конечного с бесконечным », что без нее «исчезла бы религия и заглохло искусство». С каждым же советским годом обвинения в «мистике» — то есть в личном отношении к бесконечному (власть хотела национализировать и бесконечное) — делались все опаснее для автора. Фантастика становилась одной из ранних экологических ниш литературы — выйдя за пределы реальной современности, где интенсивно шла регламентация сюжетов и взаимоположения персонажей (очень скоро коммунист уже не мог быть отрицательным), можно было временно увильнуть и даже организовать прибежище для сатиры (повести М.Булгакова). Но недолго музыка играла. Одним из неосуществившихся прогнозов развития литературы стал прогноз Замятина: «… Полоса социально— научной фантастики в литературе еще только начинается.<…> Окаменелая жизнь России почти не дала — и не могла дать — образцов социальной и научной фантастики». Он еще не знал и не догадывался, что такое окаменелая жизнь.
В 70-е годы, когда в кильватер к Лему прочно встали и наши фантасты, фантастика воспринималась как развернутая аллюзия — и читателями, и уже куста пугавшейся (как вскоре выяснилось, не напрасно) властью. Лозаннский профессор Л. Геллер, счастливо сочетающий пытливость российского подростка (он уехал из России четырнадцати лет) с обширным гуманитарным образованием европейца, провел анализ цензурных купюр, сравнивая «польское и советское издания „Соляриса“ Лема. В переводе остались почти все важные и, казалось бы, очень смелые размышления и разговоры героев (за исключением их рассуждений о Боге), урезаны же прежде всего описания фантастических снов и видений, то есть места, где в традиционное повествование врываются алогические и вселяющие ужас в героев и читателей проекции подсознания» (Геллер Л. Вселенная за пределом догмы: Размышления о советской фантастике. London, 1985. С. 368). Подсознание — это то, что уходит от контроля сознания, а значит — от власти тех, кто берет на себя контроль над сознанием, желательно — всех членов общества. Наши правители не хотели делиться властью над умами сограждан с паном Станиславом.
В чтении «Формулы Лимфатера» — небольшого рассказа в тонкой брошюре 1964 года с тем же названием — было нечто, сравнимое с духовным переворотом. Убедительнейшая картина величия человеческого ума, шагающего от мирмекологии сразу к тому, чтобы «выдумать то, чего не смогла сделать эволюция», мутила голову желанием сделать тоже что-то необычное… Автор удовлетворял больше, чем потребность — жажду. Советские читатели сталкивались в его фантазиях со свободой человеческой мысли, объединявшей и героев и авторов, с демонстрацией ее мощи, тогда как в тогдашней публичной (не на кухнях) жизни мощь мысли не существовала как ценность (предполагалось, что за нас думает партия).
«Никто не станет читать вашей фантастической поэмы, — еще в 1900 году пояснял Владимир Соловьев, — если в ней рассказывается, что в вашу комнату внезапно влетел шестикрылый ангел и поднес вам пальто с алмазными пуговицами. Ясно, что и в самом фантастическом рассказе пальто должно делаться из обыкновенного материала и приноситься не ангелом, а портным, — и лишь от сложной связи этого явления с другими происшествиями может возникнуть тот загадочный или таинственный смысл, которого они в отдельности не имеют». Будто про Лема написано. Спасибо, пан Станислав, за нашу и вашу свободу — ведь именно вы уверяли и уверили нас, что невозможное возможно!
Станислав Лем в умах и сердцах жителей исчезнувшей страны
(Из статьи для юбилейного номера журнала, издающегося в г. Кракове, где живет Станислав Лем)
В день славного юбилея не возьмусь рассуждать о необъятном количестве текстов, созданных мощным интеллектом, самим существованием которого может гордиться человечество (хотя в первую очередь — соотечественники!), и творческой волей Станислава Лема. Скажу лишь о том, чем стал он когда-то для нас, русских, и в их числе — для меня.
В послевоенные годы в Советском Союзе, где привелось прожить большую часть жизни, прежде чем попасть наконец, не садясь ни на самолет, ни на поезд, в другую страну — свободную Россию, фантастикой назывались советские детективы про шпионов.
Серьезность повествования Станислава Лема о глобальных, более того — вселенских проблемах существования человечества вначале 1960-х, когда он вошел в нашу отечественную жизнь, потрясала, раскрепощала — нас, закрепощенных. Я уверена, что господин Лем своей «Формулой Лимфатера» прямо участвовал в моей работе, когда я решила первую свою книгу по истории литературы советского времени писать «в стол» и свободно, без мысли о цензуре, решить в ней важные для меня проблемы …К тому времени, как я взяла в руки Лема, он уже несколько лет воздействовал на умы моих соотечественников. «Существуете ли Вы, мистер Джонс?» и «Вторжение» в небольшом сборнике «Вторжение с Альдебарана» (1960) удовлетворили маши смутные ожидания и потребности, — впрочем, больше, чем потребности — жажду. Лем напоминал нам каждой страницей: Cogito ergo sum! Да, он помогал нам существовать, напоминая, что мы мыслим, мыслим, — должны, по крайней мере, мыслить! И потом — беспрерывная демонстрация логического аппарата — в стране, где подавление способности к логическому мышлению было одной из важнейших, хотя никогда не эксплицированных, задач мощного аппарата советской пропаганды.
В эти первые годы появления Лема на нашей советской ниве официозные критики, конечно, стремились обломать его под «своего», домысливая за писателя. Пересказывая один из эпизодов «Магелланова облака», один из таких критиков писал в 1959 году: «Так Лем утверждает мысль, что и через тысячи лет не только будет существовать коммунизм, но и останутся коммунисты — передовой отряд человечества…» Наши правители не хотели делиться властью со Станиславом Лемом.
…А много лет спустя сподобилась с ним познакомиться. Конечно, это знакомство из серии тех, про которые говорят: «— Вы знакомы с таким-то? — Я с ним — да, а он со мной — нет». Пан Станислав, конечно, не помнит, как его замечательный переводчик Константин Душенко привел меня 26 июня 1993 года в его дом — в дни Краковской конференции «The nations and the stereotypes». Но я-то этот день помню! Плотный, с живыми карими глазами, веселый, несколько жовиальный Станислав Лем говорил много и увлекательно о будущем человечества, далеком и недалеком. Мне, как филологу, весело было слушать его оценки современных течений гуманитарной мысли:
— Есть сейчас такое течение — Деррида, Лакан… Это психопатия.
— Вы считаете — ничего там нет?
— Конечно, ничего!
…Приятно, сидя в Москве, свободно, без мыслей о цензуре, писать то, что думаешь о Станиславе Леме, — и от всей души поздравлять его.
Пусть только он знает, что «перестройку» и все последующее в России сделали его читатели. Не будь его — ничего бы не вышло: кому могло бы прежде всего прийти в голову, что это — возможно?..
Фантастика Булгакова , или Воланд и Старик Хоттабыч
Осенью 1922 года Булгаков написал, что в 1910-е годы «выдумка становилась поистине желанным гостем в беллетристике. Ведь положительно жутко делалось от необыкновенного умения русских литераторов наводить тоску. За что бы ни брались они, все в их руках превращалось в нудный серый частокол, за которым помещались спившиеся дьяконы и необычайно глупые и тоскливые мужики».
Это, в частности, камешек в сторону Чехова—с его «Мужиками», «В овраге», с названием сборника — «В сумерках». Через два года Булгаков напишет повесть «Роковые яйца». Блеск инструментария профессора Персикова, гениального экспериментатора, делающего фантастическое открытие, затмил «серый частокол». Сочувствующая критика увидела в повести смену российского колорита и духа — американским: «…Едва ли сумеет какой-нибудь автор утопического, р-р-революционного романа зародить в своих читателях такое же чувство могучей, жизнерадостной страны, истинного Нового Света» («Новый мир», 1925. № 6. С. 152). «…За остроумными злободневными мелочами проглядывает кипучий, бешеный темп жизни <…> нельзя отрицать того бодрого впечатления чувства „новой Америки“, которое остается у читателя от вещи» («Рабочий журнал», 1925. № 3. С. 156).
Вера в то, что России уготовано стать именно новой Америкой, завладела умами еще до Октября. В 1912 году Блок стихотворение «Новая Америка» кончал строками «То над степью пустой загорелась / Мне Америки новой звезда!». В 1919 году он напишет в предисловии к «Возмездию», что в задуманной в 1910 году поэме хотел показать, как превращается «Россия — в новую Америку, в новую, а не старую Америку».
«Бодрое впечатление», исходящее главным образом от первых глав повести, до разворота катастрофы, уловлено было чутко. «Американизм» повести Булгакова — в темпе движения на улицах Москвы (будто передающем представление русского писателя о Нью-Йорке), в фигуре главного персонажа, полного интеллектуальной энергии и страсти; в повести проглядывает и какое-то мужественное и бодрое «американское» отношение к року. Тогда фантастическое называлось авантюрным или приключенческим. Шестого января 1925 года анонимный автор пишет в берлинской русской газете «Дни», что в Советской России «все еще продолжает культивироваться авантюрный роман.<…> Молодой писатель Булгаков читал недавно авантюрную повесть „Роковые яйца"…». Финал выглядит иначе, чем в печатной редакции, для которой, если верить слушателю авторского чтения в Москве и его берлинскому адресату, был автором смягчен: «…Необозримые полчища гадов двинулись на Москву, осадили ее и сожрали. Заключительная картина — мертвая Москва и огромный змей, обвившийся вокруг колокольни Ивана Великого. <…> Конец Булгаков решил переработать в более оптимистическом духе. Наступил мороз, и гады вымерли…»
В силу свойств своей личности и сложившихся особенностей письма Булгаков, изображая современность, не мог внутри текста демонстрировать свою беззащитность перед ее давящей силой. Заменить же реальную беззащитность перед агрессивным «трудящимся элементом» — победительностью можно было, лишь пользуясь средствами фантастики, гротеска и сатиры. Булгаков и делает это, ставя в центр обеих повестей недавнего коллегу-врача и собрата по слою, обладающего фантастическими возможностями «управляться» с современной жизнью.
После неудач с повестью «Собачье сердце», с романом «Белая гвардия», а затем и краха второй, драматургической карьеры Булгаков обращается к давно задуманному, по-видимому, роману не более не менее как о Боге и о Дьяволе. Именно так озаглавлены необходимые для романа сведения на последних страницах тетради с уничтоженной самим автором в 1930 году и реконструированной нами в середине 1970-х первой редакцией романа. Реконструкция пятнадцати глав помогла установить, что ни Мастера, ни Маргариты на этом этапе в замысле романа не было. Роман продолжал внеавтобиографическую линию гротеска — Воланд, укрупнивший линию Персикова-Преображенского, персонифицировал уже предельное всемогущество, потребное автору для сохранения победительного взгляда на современность.
Однако в первой редакции уже присутствовала, хотя и в очень свернутом виде, иная, «высокая» линия — линия Иешуа-Пилата. Она вырастала, во-первых, из темы трагической вины, до этого только обозначенной: общенациональная (и в то же время глубоко личная) вина в допущении революции и братоубийственной войны — в первом известном нам литературном тексте «Грядущие перспективы»(1919) и в небольшом рассказе «Красная корона» (1922).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10