— Господин Жордас, господин Жордас! — воскликнул он душераздирающим голосом, полным самого непритворного отчаяния, — надо, чтобы меня оклеветали в ваших глазах какие-нибудь злые люди! Да, это, несомненно, должно быть так, иначе вы не стали бы так говорить со мною! Умоляю вас, позвольте мне оправдаться в ваших глазах… Скажите, кто тот чудовищный изверг и злодей, который постарался заставить змея клеветы нашептать вам в уши дурное обо мне! Скажите, в чем меня упрекают, в чем обвиняют, что вызвало ваш гнев и неприязнь по отношению ко мне?! Нет? Вы не хотите сказать мне этого? не хотите выслушать моих оправданий, дать мне возможность обелить себя… О, господин Жордас, не будьте так безжалостны… Но вы молчите!.. В таком случае обращаюсь к вам, мой юный друг, к вашему чуткому, молодому сердцу! — воскликнул он, схватив мою руку и обливая ее слезами. — Вы добрый, хороший! Вы, конечно, не допускаете, чтобы можно было клеветать на человека и затем не дать ему даже возможности оправдаться… не позволить ему ничего сказать в свою защиту, даже не хотеть выслушать его… Ведь вам известно, как сердечно, как глубоко я привязался к вам… Вы знаете, какие сладкие часы взаимной дружбы и доверия мы проводили с вами во время этого незабываемого путешествия! Умоляю вас об одном только, скажите, в чем состоит то преступление, в котором меня обвиняют, и чем я мог оскорбить вашего отца, к которому я всегда питал такое безграничное чувство преданности и уважения?
Как мог я объяснить бедняге, что его главное преступление состояло в том, что он был навязчив и несносен, надоедлив и болтлив выше всякой меры, что сама его любезность, услужливость, желание всегда угодить делали его положительно нестерпимым! Все это можно дать понять, заставить почувствовать, но как это сказать человеку в глаза? Даже мой отец, человек в высшей степени находчивый, положительно не нашелся, что ответить ему, но наконец уцепился за одну из мельчайших подробностей и в виде объяснения сказал:
— Вот видите, меня вынудила говорить с вами таким образом не чья-либо клевета, как вы предполагаете, а ваша собственная нескромность. Хотите ли, я сейчас приведу вам пример этой вашей нескромности и необдуманности?
— Ах, да, пожалуйста! — воскликнул шевалье Зопир де ла Коломб. — Я буду так счастлив узнать, в чем мог провиниться перед вами, поверьте мне, совершенно бессознательно и невольно, и дай Бог, чтобы вы помогли мне избавиться от такого несносного недостатка, если я действительно страдал им! — и в голосе его звучало такое горячее раскаяние, такое страстное желание исправить и полная готовность сознаться в своем недостатке, что это было поистине трогательно.
— Так вот, видите ли, — продолжал мой отец, будучи не в силах сдержать улыбку, — мы покинули вас совершенно незаметно, не оставив вам никаких о себе сведений, словом, скрылись от вас тотчас же по приезде в Нью-Йорк. Этим мы достаточно ясно высказали вам, что ваше общество нам более не желательно по каким бы то ни было причинам. Меня призывали сюда дела первейшей важности, и для меня безусловно необходимо, чтобы никто здесь меня не знал. Прибыв в эту гостиницу, я приказал прописать себя и сына в здешней книге постояльцев под фамилией Парион, девичьей фамилией моей покойной жены. Теперь судите сами, какого рода впечатление и чувства должно было вызвать в нас ваше поведение! Первое, что вы сделали, увидя нас, это то, что набросились на нас и во всеуслышание, через каждые два слова, как нарочно, величали нас «Господин Жордас! многоуважаемый господин Жордас! я говорю вам, господин Жордас!» и так далее. Ну, как вы полагаете, приятно это для нас?
— Ах, нет! Конечно нет! — воскликнул шевалье с внезапно просветлевшим лицом, — простите мне эту мою оплошность, право, я сделал это неумышленно! Но что же вы не предупредили меня! Я был бы так счастлив войти в эту роль и стал бы с полной охотой называть вас господин Парион! Но вы ничего не говорите мне, не оказываете мне никакого доверия, так как же вы хотите, чтобы я угадал? Но я теперь вижу, в чем дело! Да, вы, вероятно, замешаны в каком-нибудь политическом заговоре? — продолжал он, оживляясь все больше и больше, — но будь покойны, дорогие друзья мои, вам нечего опасаться меня, я скорее позволю вырвать себе язык, чем обману ваше доверие!
— Да кто вам говорит о заговорах или о политике? — с досадой остановил его отец, — с чего вы это взяли?.. Я ведь не говорил вам ничего подобного. Я просто-напросто скупщик сахара, — добавил он как бы в пояснение, — а так как моя фирма очень известна, то все плантаторы, узнав о том, что я здесь, воспользовались бы этим случаем, чтобы сговориться между собой и назначить громадные цены на свой товар… Понимаете вы теперь? Вот причина, почему я счел нужным поселиться здесь под чужим именем.
— А-а! Да, да, я теперь понимаю! все понимаю! — с сияющей, радостной улыбкой сказал шевалье де ла Коломб. — А я-то, как глупый ребенок, нарушил ваши планы! Простите меня на этот раз и верьте, что этого никогда больше не случится со мной!.. О, я сумею быть осторожным и ловким… Отныне я постоянно буду называть вас господин Парион! И если кто-либо спросит меня о Жордасе, я сделаю большие, удивленные глаза и скажу: «От кого вы слышали „Жордас“?.. Я никакого Жордаса не знаю!» О, я не так глуп, как вы, быть может, полагаете! Вот вы сами увидите! Ну, а теперь, когда все, слава Богу, объяснилось, надеюсь, дорогой мой господин Жордас, то есть я хотел сказать, господин Парион, надеюсь, что между нами уже не останется тени того облачка недоразумения, которое, к несказанному моему огорчению, прошло между нами! Пожмем же друг другу руки, и пусть все будет забыто!
Что можно было ответить на такого рода речь? Злополучный шевалье был так очевидно бессознателен в своих недостатках и при этом так чистосердечно добр, так искренен в своих побуждениях и дружеских излияниях, что положительно было невозможно сердиться на него даже и при условии самого бессердечного к нему отношения. И мы вместе с ним вышли из дома и пошли прогуляться к морю.
Когда мы выходили, хозяйка наша, госпожа Верде случайно стояла в дверях. Шевалье тотчас же поспешил обратиться ко мне довольно громко с вопросом, в котором, очевидно, думал проявить чрезвычайно тонкую дипломатическую хитрость.
— Как вы полагаете, милейший мой господин Нарцисс Парион, поздно мы сюда вернемся сегодня?
— Не думаю, что поздно! — отвечал я, не будучи в силах удержаться от улыбки.
Вечером за обедом наш навязчивый друг принялся снова усердствовать не в меру и до того часто упоминал в своем разговоре фамилию Парион, что отец раза два готов был вспылить, но сдержался, причем не преминул шепнуть мне:
— Ну, теперь ты и сам видишь, что против него нет никакого средства! Он положительно неизлечим! Есть только одно средство избавиться от него — это бегство отсюда! Нам следует с завтрашнего дня заняться поисками новой квартиры.
Не прошло и одного часа с того момента, как нами было принято это решение, а наш непрошенный друг шевалье де ла Коломб постарался еще раз доказать нам всю необходимость этого решения. Он вернулся в гостиницу в сопровождении господ в широкополых соломенных шляпах и нанковых костюмах и тотчас же постучался в нашу дверь, предварительно осведомившись у прислуги и хозяйки, что мы с отцом дома.
Я открыл дверь и увидел, что стою в изумлении перед двумя совершенно незнакомыми мне личностями; шевалье Зопир де ла Коломб, бывший с ними, с любезной улыбкой и сияющей физиономией приблизился к моему отцу и, раскланиваясь на каждом шагу, проговорил:
— Дорогой мой господин Парион, я привел к вам вот этих господ! Оба они богатые сахарные плантаторы, и я отнюдь не сомневаюсь, что вам удастся сговориться с ними и устроить хорошее дельце!
— Какого черта! Кто вас просил, милостивый государь? Кто вас просил об этом? — воскликнул мой отец, покраснев от досады.
— О!.. я знаю… я знаю, что вы хотите сказать, мой милейший господин Парион! — заговорил шевалье де ла Коломб самым ласковым голосом, — но будьте совершенно спокойны… мои услуги вполне бескорыстны, я не желаю никакого вознаграждения за свои труды ни с той, ни с другой стороны! Вы можете переговорить с этими господами без всякой задней мысли, могу вас в том уверить… Я привел их к вам просто из дружбы, из желания оказать вам и им посильную услугу.
— Я еще раз прошу вас, милостивый государь, не вмешиваться не в свое дело, занимайтесь своими делами, если они у вас есть, а меня и мои дела оставьте в покое! — заявил мой отец, совершенно взбешенный поведением нашего навязчивого друга. — Слыханное ли это дело, чтобы человек мог быть так навязчив!
— Ах, погодите, погодите! — взмолился шевалье Зопир де ла Коломб, нимало не смущаясь. — Ведь вы не знаете, что эти господа, из желания угодить мне, предлагают вам по шесть долларов за центнер… Ведь это просто даром!.. Они потребовали бы, по крайней мере, семь или восемь долларов с торгового дома Жордасов! Но вам они готовы уступить по шесть долларов… Ну, скажите теперь, что я ни на что не гожусь и после этого!
— Да оставите ли вы меня наконец в покое! — воскликнул мой отец, вне себя от такой настойчивости. — Не нужно мне вашего сахара, не нужно ваших услуг… Я не хочу его даже даром, понимаете ли вы! Я хочу только одного, чтобы вы меня совершенно оставили в покое, господин шевалье де ла Коломб! Вот все, о чем я вас прошу!
С этими словами он сердито захлопнул дверь перед самым носом бедного шевалье.
Плантаторы удалились, весьма смущенные, но Зопир де ла Коломб все не унимался. Десять минут спустя он снова постучался к нам в дверь и объявил, что эти господа плантаторы согласны уступить нам свой сахар даже за пять с половиной долларов за центнер, если потребуется довольно значительная поставка.
— Подите вы к черту! — крикнул вконец взбешенный отец, которого я с трудом удержал, чтобы он не накинулся с кулаками на злополучного шевалье де ла Коломба.
Однако, как бы то ни было, но такое преследование становилось совершенно невыносимым. И вот около двенадцати часов ночи отец мой, приняв бесповоротное решение, приказал разбудить нашу хозяйку, госпожу Верде, уплатил ей по счету, извинившись, что побеспокоил ее в такое позднее время; затем, не теряя ни минуты, мы покинули нашу гостиницу. Наша бедная хозяйка совершенно смутилась этим столь внезапным отъездом, охала, охала, но мой отец объяснил ей это необходимостью поспеть к рассвету на отходящее судно; затем, сложив свои пожитки в узелки, мы окончательно простились с гостиницей «Белый Конь» и его милой хозяйкой.
Час спустя мы уже прекрасно устроились на противоположном конце набережной, в одной из скромных комнат «Золотого Льва».
ГЛАВА V. Черный город
Прошла неделя, в течение которой не произошло ничего особенного. Однажды, выйдя из-за стола, мой отец обратился ко мне.
— Сегодня вечером, Нарцисс, мы пойдем на свидание. Будь готов к назначенному часу!
Так велика, однако, беззаботность в юном возрасте, что за все двадцать восемь дней ожидания этого момента, я, собственно говоря, ни разу не призадумался над решением вопроса, что именно привело нас в такую даль, как Новый Орлеан. Мною только тогда овладело известное любопытство и волнение, когда отец достал из своего мешка два карманных пистолета, купленных им в Нью-Йорке, тщательно зарядил их, предварительно осмотрев каждый из них со всех сторон и перед тем, как нам выйти из дома, вручил мне один из них.
У нас оставалось в распоряжении еще пятнадцать Минут, так как на ближайшей городской башне только что пробило три четверти девятого. Военный Плац и главная площадь Нового Орлеана находились тогда на том самом месте, где теперь Джексон-сквер, позади бывшего дворца французского генерал-губернатора, всего на расстоянии каких-нибудь ста шагов от набережной и не более трех минут ходьбы от гостиницы «Золотой Лев». Тем не менее мой отец пожелал отправиться на площадь немедленно.
Все время он упорно молчал, но я заметил, что он был чем-то глубоко взволнован. Военный Плац был мне уже знаком по моим прогулкам. Это была обширная прямоугольная площадь, поросшая мелкой желтой травой и ограниченная со стороны моря бывшим генерал-губернаторским дворцом, пустовавшим в настоящее время, с левой стороны — городской тюрьмой с ее гауптвахтой, со стороны, противоположной дворцу, — собором святого Людовика, а справа — старинным монастырем капуцинов. Две весьма плохо содержащиеся аллеи, проведенные по диагоналям, перерезали площадь, и в том месте, где она пересекалась, на середине площади, весьма ясно выделялся маленький светлый квадрат. Это место, очевидно, и было избрано командиром местом таинственного свидания.
Действительно, ничего не могло быть легче, как наблюдать с этого места за всей площадью, освещенной четырьмя или пятью фонарями и, сверх того, ярким лунным светом.
Впрочем, площадь эта в данный момент была совершенно пуста, как и всегда вообще, да еще в такое время дня или, вернее, вечера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37