– Не беспокойтесь. Все на месте.
Она взглянула на хрустальную печать, покоившуюся на своем привычном месте, на треножнике у окна, из которого открывался вид на панораму Зальцбурга.
– Да, Толстуха, все на месте. Тебе больше не придется разбивать хрустальные печати…
– Господин… я… – пробормотала экономка.
– Видишь ли, Ульрике, – произнес Габриэль, сопровождая свои слова элегантным жестом руки. – Сегодня я дирижировал «Фаустом» в последний раз. Маргарита навсегда вознеслась на небеса. Я уже не пленник Инес Прада, моя дорогая Ульрике…
– Господин, я не из-за этого… Поверьте мне, я женщина благодарная. Я знаю, что всем обязана вам…
– Успокойся. Ты прекрасно знаешь, что у тебя нет соперницы. Мне нужна не любовница, а служанка.
– Я приготовлю вам чай.
– Что с тобой? Я уже пью шоколад.
– Извините. Я очень переживаю. Я принесу вам вашу минеральную воду.
Атлан-Феррара взял в руки хрустальную печать и погладил.
Тихим голосом он обратился к Инес.
– Помоги мне перестать думать о прошлом, любовь моя. Когда мы живем ради прошлого, оно вырастает до невиданных размеров и подчиняет себе нашу жизнь. Скажи мне, что мое настоящее – это жить под присмотром служанки.
– Ты помнишь наш последний разговор? – ответил ему голос Инес. – Почему ты не все рассказываешь?
– Потому что следующий рассказ – это другая жизнь. Ты живи в ней. Я же привязан к этой.
– Есть кто-то, кому ты отказываешь в праве на существование?
– Возможно.
– А тебе известна цена?
– Я отказываю в этом праве тебе.
– Какая разница? Я уже жила.
– Посмотри на меня хорошенько. Я старый эгоист.
– Это не так. Ты все эти годы заботился о моей дочери. Я благодарю тебя за это, с любовью, со смирением, я очень признательна.
– Ну, это глупая сентиментальность. Обычное дело.
– В любом случае, спасибо, Габриэль.
– Я жил ради своего искусства, а не ради примитивных эмоций. Прощай, Инес. Возвращайся туда, откуда ты явилась.
Он смотрел на панораму Зальцбурга. Незаметно начался рассвет. Его удивило, как быстро пролетела ночь. Сколько времени он говорил с Инес? Несколько минут, не больше…
– Разве я не говорил всегда, что каждое последующее исполнение «Фауста» всегда будет первым? Пойми, Инес, чего мне стоит отказаться от этого. Очередное воплощение оперы будет уже не в моей власти.
– Одни рождены, чтобы ошибаться, другие – чтобы воплощать, – сказала ему Инес. – Имей терпение.
– Да нет, я удовлетворен. Я был терпелив. Я долго ждал, но в конце концов был вознагражден. Все, чему суждено было вернуться, вернулось. Все, чему суждено было соединиться, соединилось. А сейчас я должен молчать, Инес, чтобы не нарушить естественный ход событий. Сегодня вечером в Фестшпильхаус я чувствовал рядом твое присутствие, но это было лишь ощущение. Я знаю, что ты очень далеко. Но ведь и я, разве я не бледное отражение себя самого? Иногда я задаю себе вопрос, как люди еще меня узнают, если совершенно очевидно, что я уже не тот, каким был прежде. Ты вспоминаешь, каким я был? Где бы ты ни находилась, помнишь ли ты все, чем я пожертвовал, чтобы ты снова была?
Ульрике стояла и смотрела на него, не скрывая презрения.
– Вы разговариваете сами с собой. Это признак старческого слабоумия, – промолвила экономка.
Атлан-Феррара с трудом выносил нестерпимый шум, сопровождавший каждое движение женщины, шорох накрахмаленных юбок, звяканье связки ключей, шарканье негнущихся ног при ходьбе.
– Осталась еще только одна хрустальная печать, Ульрике?
– Нет, господин, – опустив голову, сказала служанка, собирая посуду. – Эта, которая здесь, уже последняя…
– Передай мне ее, пожалуйста…
Ульрике задержала печать в руках и издали показала ее, с дерзким вызовом глядя на дирижера.
– Вы ничего не знаете, маэстро.
– Ничего? Об Инес?
– Вы когда-нибудь видели ее действительно молодой? Вы в самом деле видели, как она старела? Или вы все это придумали, потому что так было надо, шли годы, менялись календари? Как же иначе, вы вот состарились со времени падения Франции и блицкрига, до вашей поездки в Мехико, а потом до вашего возвращения в Лондон, а она нет? Вы представляли себе, как она стареет, чтобы сделать ее своей, чтобы она жила в одном с вами времени…
– Нет, Толстуха, ты неправа… я хотел превратить ее в мою единственную и вечную мечту. Всего лишь.
Толстуха оглушительно расхохоталась и приблизила к маэстро свое лицо, исказившееся звериной яростью.
– Она уже не вернется. А вы умрете. Может, вы найдете ее где-то не здесь. Она никогда и не покидала свою родную землю. Она лишь приходила сюда на некоторое время. Ей нужно было возвращаться в его объятия. И он никогда не вернется. Смирись с этим, Габриэль.
– Ладно, Толстуха, – вздохнул маэстро.
Но про себя он сказал: наша жизнь – это временное убежище, цель которого – доказать, что смерть существует. Мы лишь предлог для существования смерти. В смерти живет все то, что мы забываем в жизни.
Он медленно направился в свою спальню и внимательно посмотрел на два предмета, лежащих на тумбочке.
Один – мраморная флейта.
Другой – фотография в рамке, на которой изображена Инес, одетая в костюм Маргариты из «Фауста», обнимающая светловолосого юношу с обнаженным торсом. Оба широко улыбаются, и их открытая улыбка не таит загадки. Отныне и навсегда они будут вместе.
Габриэль взял флейту, погасил свет и с безграничной нежностью сыграл пассаж из «Фауста».
Служанка услышала его издалека. Он всего лишь эксцентричный старик с причудами. Ульрике расплела косы. Длинные седые пряди свесились до пояса. Она села на кровать, вытянула руки и забормотала слова на странном чужом языке, словно призывая рождение или смерть.
9
Воспоминание об утерянной земле не принесло ей утешения.
Она пройдет по берегу моря, а потом отправится в глубь побережья.
Она попытается вспомнить свою прежнюю жизнь, когда ее окружали люди и у нее был родной дом, деревня, мать, отец, семья.
Теперь она будет идти одна, с закрытыми глазами, стараясь таким образом забыть и в то же время вспомнить, лишая себя зрения, чтобы слиться с миром звуков, пытаясь стать тем, что она слышит, и не более того, впитывая журчание реки, шелест деревьев, болтовню обезьян, шум грозы, топот диких быков, битву оленей за самку, все, что спасет ее от одиночества, грозящего разорвать ее связь с миром и лишить памяти.
Ей бы хотелось слышать крик, сопровождающий действие, бессознательный и прерывистый, и крик страсти, исполненный боли или счастья, а больше всего ей бы хотелось, чтобы оба языка, язык действия и язык страсти, слились воедино, чтобы эти естественные крики превратились бы снова в желание быть с другим, сказать что-то другому, выразить свою тоску, симпатию и внимание к другому, потерянному для нее с того момента, когда она была изгнана из родного дома по воле закона отца.
А сейчас кто тебя увидит, кто обратит на тебя внимание, кто поймет томительный зов, который вырвется из твоих уст, когда ты бегом несешься вверх по склону, стремясь добраться до вершины каменной скалы, закрыв глаза, чтобы облегчить мучительно долгий подъем?
Тебя остановит крик.
Ты откроешь глаза и увидишь, что стоишь на самом краю обрыва, у твоих ног бездна, глубокое ущелье, а на другой стороне – на высоком известковом склоне – какая-то фигура, которая кричит, размахивает руками, подпрыгивает, чтобы привлечь твое внимание, пытаясь сообщить об опасности всеми жестами и прежде всего голосом: остановись, не падай, осторожно…
Он обнажен, так же, как и ты.
Вы оба обнажены; он весь – цвета песка, его кожа, волоски на теле, его голова.
Бледный человек закричит тебе – остановись, осторожно!
Ты поймешь лишь звуки: e-d?, e-m?, помочь, любить; которые быстро превратятся в нечто такое, что ты осознаешь в себе самой лишь в тот момент, когда закричишь в ответ мужчине на другом берегу: он смотрит на меня, я смотрю на него, я ему кричу, он мне кричит, но если бы там никого не было, я бы не кричала так, я бы кричала, чтобы отпугнуть стаю черных птиц, или от страха перед крадущимся зверем; но сейчас я впервые кричу, умоляя о чем-то или благодаря другое существо, подобное мне, но в то же время отличное от меня, и крик этот вызван не необходимостью, а желанием: e-d?, e-m?, помоги мне, люби меня…
Он спустится со скалы, делая умоляющие жесты, которым ты вторишь криками; вы против своей воли вернетесь к рычанию, к стону, к вою; лихорадочная дрожь сотрясает ваши тела, вы перейдете на бег, ощущая, что лишь стремительное движение может ускорить вожделенную встречу, и этот бег заставляет вас вернуться к крикам и жестам из прошлой жизни, но вот вы встретитесь и обнимете друг друга.
Потом вы в изнеможении заснете вместе на ложе из песка на дне ущелья.
На твоей груди будет висеть хрустальная печать, которую он подарит тебе, перед тем как любить тебя.
Это будет хорошо, но будет и другое, вы совершите нечто ужасное, нечто недозволенное.
Вы допустите иную реальность в ваше настоящее и будущее, вы смешали и перепутали времена, открыли запретный путь тому, что уже пережили прежде.
Но теперь уже нет предчувствия, нет страхов.
Есть только лишь полнота любви в этот миг.
И сейчас все, что может произойти в будущем, должно будет терпеливо и почтительно подождать, пока для обретших друг друга влюбленных не наступит другое время.
Картахена де Индиас,
январь 2000 г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Она взглянула на хрустальную печать, покоившуюся на своем привычном месте, на треножнике у окна, из которого открывался вид на панораму Зальцбурга.
– Да, Толстуха, все на месте. Тебе больше не придется разбивать хрустальные печати…
– Господин… я… – пробормотала экономка.
– Видишь ли, Ульрике, – произнес Габриэль, сопровождая свои слова элегантным жестом руки. – Сегодня я дирижировал «Фаустом» в последний раз. Маргарита навсегда вознеслась на небеса. Я уже не пленник Инес Прада, моя дорогая Ульрике…
– Господин, я не из-за этого… Поверьте мне, я женщина благодарная. Я знаю, что всем обязана вам…
– Успокойся. Ты прекрасно знаешь, что у тебя нет соперницы. Мне нужна не любовница, а служанка.
– Я приготовлю вам чай.
– Что с тобой? Я уже пью шоколад.
– Извините. Я очень переживаю. Я принесу вам вашу минеральную воду.
Атлан-Феррара взял в руки хрустальную печать и погладил.
Тихим голосом он обратился к Инес.
– Помоги мне перестать думать о прошлом, любовь моя. Когда мы живем ради прошлого, оно вырастает до невиданных размеров и подчиняет себе нашу жизнь. Скажи мне, что мое настоящее – это жить под присмотром служанки.
– Ты помнишь наш последний разговор? – ответил ему голос Инес. – Почему ты не все рассказываешь?
– Потому что следующий рассказ – это другая жизнь. Ты живи в ней. Я же привязан к этой.
– Есть кто-то, кому ты отказываешь в праве на существование?
– Возможно.
– А тебе известна цена?
– Я отказываю в этом праве тебе.
– Какая разница? Я уже жила.
– Посмотри на меня хорошенько. Я старый эгоист.
– Это не так. Ты все эти годы заботился о моей дочери. Я благодарю тебя за это, с любовью, со смирением, я очень признательна.
– Ну, это глупая сентиментальность. Обычное дело.
– В любом случае, спасибо, Габриэль.
– Я жил ради своего искусства, а не ради примитивных эмоций. Прощай, Инес. Возвращайся туда, откуда ты явилась.
Он смотрел на панораму Зальцбурга. Незаметно начался рассвет. Его удивило, как быстро пролетела ночь. Сколько времени он говорил с Инес? Несколько минут, не больше…
– Разве я не говорил всегда, что каждое последующее исполнение «Фауста» всегда будет первым? Пойми, Инес, чего мне стоит отказаться от этого. Очередное воплощение оперы будет уже не в моей власти.
– Одни рождены, чтобы ошибаться, другие – чтобы воплощать, – сказала ему Инес. – Имей терпение.
– Да нет, я удовлетворен. Я был терпелив. Я долго ждал, но в конце концов был вознагражден. Все, чему суждено было вернуться, вернулось. Все, чему суждено было соединиться, соединилось. А сейчас я должен молчать, Инес, чтобы не нарушить естественный ход событий. Сегодня вечером в Фестшпильхаус я чувствовал рядом твое присутствие, но это было лишь ощущение. Я знаю, что ты очень далеко. Но ведь и я, разве я не бледное отражение себя самого? Иногда я задаю себе вопрос, как люди еще меня узнают, если совершенно очевидно, что я уже не тот, каким был прежде. Ты вспоминаешь, каким я был? Где бы ты ни находилась, помнишь ли ты все, чем я пожертвовал, чтобы ты снова была?
Ульрике стояла и смотрела на него, не скрывая презрения.
– Вы разговариваете сами с собой. Это признак старческого слабоумия, – промолвила экономка.
Атлан-Феррара с трудом выносил нестерпимый шум, сопровождавший каждое движение женщины, шорох накрахмаленных юбок, звяканье связки ключей, шарканье негнущихся ног при ходьбе.
– Осталась еще только одна хрустальная печать, Ульрике?
– Нет, господин, – опустив голову, сказала служанка, собирая посуду. – Эта, которая здесь, уже последняя…
– Передай мне ее, пожалуйста…
Ульрике задержала печать в руках и издали показала ее, с дерзким вызовом глядя на дирижера.
– Вы ничего не знаете, маэстро.
– Ничего? Об Инес?
– Вы когда-нибудь видели ее действительно молодой? Вы в самом деле видели, как она старела? Или вы все это придумали, потому что так было надо, шли годы, менялись календари? Как же иначе, вы вот состарились со времени падения Франции и блицкрига, до вашей поездки в Мехико, а потом до вашего возвращения в Лондон, а она нет? Вы представляли себе, как она стареет, чтобы сделать ее своей, чтобы она жила в одном с вами времени…
– Нет, Толстуха, ты неправа… я хотел превратить ее в мою единственную и вечную мечту. Всего лишь.
Толстуха оглушительно расхохоталась и приблизила к маэстро свое лицо, исказившееся звериной яростью.
– Она уже не вернется. А вы умрете. Может, вы найдете ее где-то не здесь. Она никогда и не покидала свою родную землю. Она лишь приходила сюда на некоторое время. Ей нужно было возвращаться в его объятия. И он никогда не вернется. Смирись с этим, Габриэль.
– Ладно, Толстуха, – вздохнул маэстро.
Но про себя он сказал: наша жизнь – это временное убежище, цель которого – доказать, что смерть существует. Мы лишь предлог для существования смерти. В смерти живет все то, что мы забываем в жизни.
Он медленно направился в свою спальню и внимательно посмотрел на два предмета, лежащих на тумбочке.
Один – мраморная флейта.
Другой – фотография в рамке, на которой изображена Инес, одетая в костюм Маргариты из «Фауста», обнимающая светловолосого юношу с обнаженным торсом. Оба широко улыбаются, и их открытая улыбка не таит загадки. Отныне и навсегда они будут вместе.
Габриэль взял флейту, погасил свет и с безграничной нежностью сыграл пассаж из «Фауста».
Служанка услышала его издалека. Он всего лишь эксцентричный старик с причудами. Ульрике расплела косы. Длинные седые пряди свесились до пояса. Она села на кровать, вытянула руки и забормотала слова на странном чужом языке, словно призывая рождение или смерть.
9
Воспоминание об утерянной земле не принесло ей утешения.
Она пройдет по берегу моря, а потом отправится в глубь побережья.
Она попытается вспомнить свою прежнюю жизнь, когда ее окружали люди и у нее был родной дом, деревня, мать, отец, семья.
Теперь она будет идти одна, с закрытыми глазами, стараясь таким образом забыть и в то же время вспомнить, лишая себя зрения, чтобы слиться с миром звуков, пытаясь стать тем, что она слышит, и не более того, впитывая журчание реки, шелест деревьев, болтовню обезьян, шум грозы, топот диких быков, битву оленей за самку, все, что спасет ее от одиночества, грозящего разорвать ее связь с миром и лишить памяти.
Ей бы хотелось слышать крик, сопровождающий действие, бессознательный и прерывистый, и крик страсти, исполненный боли или счастья, а больше всего ей бы хотелось, чтобы оба языка, язык действия и язык страсти, слились воедино, чтобы эти естественные крики превратились бы снова в желание быть с другим, сказать что-то другому, выразить свою тоску, симпатию и внимание к другому, потерянному для нее с того момента, когда она была изгнана из родного дома по воле закона отца.
А сейчас кто тебя увидит, кто обратит на тебя внимание, кто поймет томительный зов, который вырвется из твоих уст, когда ты бегом несешься вверх по склону, стремясь добраться до вершины каменной скалы, закрыв глаза, чтобы облегчить мучительно долгий подъем?
Тебя остановит крик.
Ты откроешь глаза и увидишь, что стоишь на самом краю обрыва, у твоих ног бездна, глубокое ущелье, а на другой стороне – на высоком известковом склоне – какая-то фигура, которая кричит, размахивает руками, подпрыгивает, чтобы привлечь твое внимание, пытаясь сообщить об опасности всеми жестами и прежде всего голосом: остановись, не падай, осторожно…
Он обнажен, так же, как и ты.
Вы оба обнажены; он весь – цвета песка, его кожа, волоски на теле, его голова.
Бледный человек закричит тебе – остановись, осторожно!
Ты поймешь лишь звуки: e-d?, e-m?, помочь, любить; которые быстро превратятся в нечто такое, что ты осознаешь в себе самой лишь в тот момент, когда закричишь в ответ мужчине на другом берегу: он смотрит на меня, я смотрю на него, я ему кричу, он мне кричит, но если бы там никого не было, я бы не кричала так, я бы кричала, чтобы отпугнуть стаю черных птиц, или от страха перед крадущимся зверем; но сейчас я впервые кричу, умоляя о чем-то или благодаря другое существо, подобное мне, но в то же время отличное от меня, и крик этот вызван не необходимостью, а желанием: e-d?, e-m?, помоги мне, люби меня…
Он спустится со скалы, делая умоляющие жесты, которым ты вторишь криками; вы против своей воли вернетесь к рычанию, к стону, к вою; лихорадочная дрожь сотрясает ваши тела, вы перейдете на бег, ощущая, что лишь стремительное движение может ускорить вожделенную встречу, и этот бег заставляет вас вернуться к крикам и жестам из прошлой жизни, но вот вы встретитесь и обнимете друг друга.
Потом вы в изнеможении заснете вместе на ложе из песка на дне ущелья.
На твоей груди будет висеть хрустальная печать, которую он подарит тебе, перед тем как любить тебя.
Это будет хорошо, но будет и другое, вы совершите нечто ужасное, нечто недозволенное.
Вы допустите иную реальность в ваше настоящее и будущее, вы смешали и перепутали времена, открыли запретный путь тому, что уже пережили прежде.
Но теперь уже нет предчувствия, нет страхов.
Есть только лишь полнота любви в этот миг.
И сейчас все, что может произойти в будущем, должно будет терпеливо и почтительно подождать, пока для обретших друг друга влюбленных не наступит другое время.
Картахена де Индиас,
январь 2000 г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19