Люди, которые говорят, что достаточно читать о Тайной Вечере и вспоминать о ней, люди, по уверению которых само Лекарство Бессмертия для нас сегодня недоступно, не поняли замысел Спасителя. Эти люди – протестанты: «Вечеря Господня дана Христом для воспоминания его страданий, смерти и цены выкупа». Для протестантов «Вечеря Господня – служение, которое Иисус установил в память Своей смерти и в ознаменование Его грядущего царства». Не к Вечности приобщает Причастие, не к Богу, но всего лишь к чисто человеческим воспоминаниям о прошлом и о будущем. Причастие не вырывает из-под власти времени, но заставляет лишь еще быстрее и безысходнее вращаться в его колесе…
Исторически они неправы потому, что христиане древности, христиане первых веков понимали Евхаристию как реальное Чудо, а не как педагогический символ.
Полемически они неправы потому, что ведут свой диспут не с православием, а со своим представлением о нем. Не о православии пишет баптистский автор, объясняя, что «учение о пресуществлении, связанное с идеей приношения бескровной жертвы за грехи тех, кто участвует в причащении, полностью отрицает единократное искупление грехов единократной жертвой Иисуса Христа». Тайная Вечеря совершилась единожды, и жертву Христа нельзя и не имеет смысла повторять: «Христос вошел не для того, чтобы многократно приносить Себя, иначе надлежало бы Ему многократно страдать от начала мира; Он же однажды, к концу веков, явился для уничтожения греха жертвою Своею» (Евр. 9, 24-26). Эти слова делают библейски уязвимой позицию католического тридентского богословия, согласно которой священник получает полномочия, достаточные для повторения Тайной Вечери. Если бы и православие так понимало Евхаристию – то в нем действительно появился бы привкус магии. Так что согласиться с католическим представлением о том, что священник имеет полномочия повторять Тайную Вечерю, нельзя. Но и согласие с протестантизмом не представляется радостной перспективой. Ибо при согласии с протестантами – не замуровывается ли вход в сионскую горницу? Не становится ли она слишком эзотерическим и замкнутым эпизодом, в котором однажды участвовали 12 избранников, но к которому более ни у кого нет возможности присоединиться?
Для православия, как и для протестантов, есть лишь одна Жертва – принесенная Христом. Чудо же Евхаристии состоит в том, что мы можем принять участие в той самой Вечере, на какой Христос подал свою Чашу «всем», а не только апостолам. Истончается толща времен и пространств, что отделяют нас от той Чаши, и из рук Христа мы приемлем ее же.
Православное переживание Евхаристии было сформулировано на Константинопольском Соборе 1157 г.: «Слышащим Спасителя о преданном Им священнодействии Божественных Таин, говорящего: „Сие творите в Мое воспоминание“, но не понимающим правильно слово „воспоминание“ и дерзающим говорить, что оно (то есть воспоминание) обновляет мечтательно и образно Жертву Его Тела и Крови, принесенную на Честном Кресте Спасителем нашим в общее избавление и очищение, и что оно обновляет и ежедневную Жертву, приносимую священнодействующими Божественные Тайны, как предал Спаситель наш и Владыка всех, и поэтому вводящим, что это иная жертва, чем совершенная изначала Спасителем и возносимая к той мечтательно и образно, как уничижающим неизменность жертвы и таинство страшного и Божественного священнодействия, которым мы принимаем обручение будущей жизни, как это изъясняет Божественный отец наш Иоанн Златоуст во многих толкованиях великого Павла, анафема трижды».
Итак, Литургия – не «иная» жертва, чем та, что была принесена на Тайной Вечере. Слова «символ» или «воспоминание» хоть и употребляются применительно к Евхаристии, но православной традицией они понимаются более онтологично, чем во внецерковном лексиконе.
«Символ» есть встреча с тем, к чему стремится ум. Литургия идет от аллегорий в своей первой части к онтологическому символу и к реальности во второй (от «литургии оглашенных» – к «литургии верных»). В своей первой части Литургия изображает историю спасения; во второй Литургия это спасение осуществляет. Мы приносим Богу, к алтарю, символ Завета – вино и хлеб. А взамен получаем Реальность. Как справедливо заметил католический исследователь православной традиции Г. Урс фон Бальтазар, «Таинства полностью подчинены динамике перехода от знака к истине».
И «воспоминание» о моменте проявления Истины для мышления, более традиционного, чем современное, означает не просто мысль издалека, но возвращение «во время оно». Описывая переживание ритуала в традиционно-религиозных обществах, Мирча Элиаде констатирует, что в восприятии участников любой ритуал парадоксально прерывает течение мирского времени; любая жертва совершена некогда и единожды – в нормативно-изначальном времени, именуемом in illo tempore («во время оно»). Повторяющие ту, первую жертву, ритуалы воспроизводят не столько ее, сколько время оно, отождествляются с ним. «Любое жертвоприношение повторяет первоначальное жертвоприношение и совпадает с ним по времени».
Христос не стал отстранять этот архетип, наличествовавший в сознании Его учеников, и, значит, Он считал вполне уместным его применение к осмыслению Своей Жертвы. Словесное выражение именно такого переживания христианской мистерии восточно-христианская мысль и дала на Соборе 1157 г. (пояснив его позднее словами св. Филарета Московского: «Мне кажется, Отец Ректор, в словах: сие есть Тело Мое, за вы ломимое, сказанных на все времена, дондеже приидет Господь, заключается мысль о всегдашнем продолжении и возобновлении одной и той же жертвы, так как и Тело Христово есть только одно»).
Это значит, что восточно-христианская литургика точно сохранила изначальный религиозный архетип. Католическое литургическое богословие восприняло сакральное время как время мирское, которое может повторяться «властью священника» вновь и вновь. На самом деле это гораздо большая профанация тайны Церкви, чем преувеличение властных прерогатив ватиканского «Христова наместника». В сфере литургики человек всегда всего лишь получатель. Истинная жертва приносится только Богом. И смысл жертвы не в нашем умилостивлении Бога, а в дарении Богом миру своей силы, через которую происходит замирение хаоса.
Не нашим действием, но действием Божиим меняются онтологические условия нашего существования, и мы можем войти в тот онтологический момент, когда люди впервые причастились Вечности – к апостолам в сионскую горницу на Тайную Вечерю. Мы участвуем в той самой трапезе, а не в воспоминании о ней и не в повторении ее.
Мы входим в дом, о котором предсказано в Ветхом Завете: «Премудрость созда себе дом и утверди столпов седмь: закла своя жертвенная, и раствори в чаши своей вино, и уготова свою трапезу. Посла своя рабы, созывающи с высоким проповеданием на чашу, глаголющи [...] приидите, ядите Мой хлеб и пийте вино, еже растворих вам» (Притч. 9, 1-5).
Именно в вопросе о Евхаристии можно утверждать, что протестанты оказались в противоречии со Словом Божиим. Есть ряд евхаристических мест Писания, которые не учитываются протестантской догматикой. Лишь одно они видят в новозаветной симфонии: «творите это в Мое воспоминание». Воспоминание – и всё. И ничего больше. Но такое «символически-припоминательное», театрализованное толкование Причастия делает необъяснимыми другие библейские тексты.
Например, тот, в котором апостол Павел пишет: «Я не хочу, чтобы вы были в общении с бесами. Не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую; не можете быть участниками в трапезе Господней и в трапезе бесовской» (1 Кор. 10, 20-21). Хочет ли Апостол предостеречь от «воспоминаний» о былом языческом прошлом? Или он предупреждает о том, что участие в бесовском обряде дает реальное «общение с бесами», а не только воспоминание о мире духов? Но если даже в языческих мистериях апостол видит реальную силу, то тем более реальной силой, нерастворимой в философиях, аллегориях и воспоминаниях, для него является таинство Христово. Если реальна «чаша бесовская» – то тем более и участие в Вечере Господней дает «общение» с Господом, а не просто напоминает об одном из эпизодов Евангелия. Ап. Павел тем и отличается от современных ему язычников, что серьезнее их самих относится к их таинствам. В том, что для образованных язычников стало не более чем аллегорией, Апостол видит реальность, темную мистику.
Еще апостол Павел предупреждает: «пища не приближает нас к Богу: ибо, едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем» (1 Кор. 8, 8). Соотнесите эти слова с его же словами о Причащении: «Чаша благословения, которую благословляем, не есть ли приобщение Крови Христовой? Хлеб, который преломляем, не есть ли приобщение Тела Христова?» (1 Кор. 10, 16). И выходит, что для ап. Павла обычный хлеб резко отличается от хлеба Евхаристии. Это различение двух хлебов восходит непосредственно к словам Христа: «Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий ... хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру ... Я есмь хлеб жизни ... Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем ... ядущий Меня жить будет Мною ... ядущий хлеб сей жить будет вовек ... Это ли соблазняет вас?» (Ин. 6, 27, 33, 35, 55-58, 61).
Если для Апостола любая ритуальная еда незначима, а Хлеб Евхаристии все же жизненно и религиозно значим – значит, в его глазах Евхаристия отнюдь не была «просто едой», «просто обрядом», «просто символом». Ведь именно о знаках и символах, именно о внешней обрядовой стороне апостол Павел писал много. И всегда одно: не придавайте им слишком много значения. А к Евхаристии он относится совершенно иначе. Значит – не символ; значит – не обряд, – Таинство. Апостол не говорит, что эта Чаша есть «воспоминание»; он употребляет гораздо более весомое слово «приобщение».
Евхаристия в восприятии Павла настолько реальна, что недолжное отношение к ней оказывается причиной смерти христиан: «Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо, кто ест и пьет недостойно, то ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем. Оттого многие из вас немощны и больны и немало умирает» (1 Кор. 11, 28-30).
Когда Христос сказал «ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне» (Ин. 6, 56) – многие соблазнились и отошли. Но Христос не бросился увещевать отошедших – дескать, понимайте символически, а не буквально – но обратился с жестким вопросом к оставшимся ученикам: «Не хотите ли и вы отойти?». Зачем же отошли протестанты, ища «переносного смысла»?. «Есть плоть Христа и пить Его кровь на символическом языке значит усваивать Слово Божие», – пишут протестанты. И в самом деле, выражение «есть плоть» в переносном смысле употребляется в Писании. Но в таком случае оно везде означает причинение великой обиды, злословие и утеснение; см. Пс. 26, 2; Иов. 19, 22; Мих. 3, 3; Гал. 5, 15. Другого значения в Писании это выражение не имеет. Следовательно, если слова обетования Христова о таинстве Евхаристии принимать в переносном смысле, то они будут означать следующее: ядущий Мою плоть, то есть тот, кто клевещет на Меня, имеет жизнь вечную.
Сама Евхаристия совершается в ту ночь, когда Христос уже ни о чем не говорил с апостолами в притчах, но говорил явно. И здесь допускать наличие аллегории неуместно (Ин. 16, 29). Именно перед кончиной речь предельно ясна и открыта, без двусмысленностей. Увидеть в словах Христа о Его крови и плоти аллегорическое указание на спасительность Его учения невозможно хотя бы потому, что уже после начала Своей публичной проповеди Христос о Хлебе Жизни говорит в будущем времени – «Хлеб, который Я дам». Если бы речь шла о проповеди, об учении Христовом, то уместнее было бы настоящее время.
И вновь вспомним параллелизм между двумя Пасхами: Христос повторяет слова Моисея: Сия есть кровь завета, который завещал вам Бог (Исх. 24, 8). Но Моисей при этом использовал действительную кровь агнца. Христос говорит те же самые слова. Ветхозаветный агнец заменен Христом. А кровь агнца – просто вином?
Кроме того, если причастие есть лишь символ, то разрушается сам смысл Тайной Вечери. Дело в том, что в своей полемике с православным почитанием икон протестанты говорят: зачем вам нужен символ, если можно прямо обратиться к Богу Живому?! О богословии иконы была речь выше. Но неужели протестанты не чувствуют, как их иконоборческий запал разрушает их же понимание Хлебопреломления?! Ведь если там, в сионской горнице, Чаша была лишь символом, и вино, находившееся в ней, никак не было причастно Крови Христовой – то зачем Христос, в то время непосредственно стоявший перед учениками, предлагает им еще и символ Своего присутствия?! Если Чаша – лишь символ, то я привожу протестантский же аргумент:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Исторически они неправы потому, что христиане древности, христиане первых веков понимали Евхаристию как реальное Чудо, а не как педагогический символ.
Полемически они неправы потому, что ведут свой диспут не с православием, а со своим представлением о нем. Не о православии пишет баптистский автор, объясняя, что «учение о пресуществлении, связанное с идеей приношения бескровной жертвы за грехи тех, кто участвует в причащении, полностью отрицает единократное искупление грехов единократной жертвой Иисуса Христа». Тайная Вечеря совершилась единожды, и жертву Христа нельзя и не имеет смысла повторять: «Христос вошел не для того, чтобы многократно приносить Себя, иначе надлежало бы Ему многократно страдать от начала мира; Он же однажды, к концу веков, явился для уничтожения греха жертвою Своею» (Евр. 9, 24-26). Эти слова делают библейски уязвимой позицию католического тридентского богословия, согласно которой священник получает полномочия, достаточные для повторения Тайной Вечери. Если бы и православие так понимало Евхаристию – то в нем действительно появился бы привкус магии. Так что согласиться с католическим представлением о том, что священник имеет полномочия повторять Тайную Вечерю, нельзя. Но и согласие с протестантизмом не представляется радостной перспективой. Ибо при согласии с протестантами – не замуровывается ли вход в сионскую горницу? Не становится ли она слишком эзотерическим и замкнутым эпизодом, в котором однажды участвовали 12 избранников, но к которому более ни у кого нет возможности присоединиться?
Для православия, как и для протестантов, есть лишь одна Жертва – принесенная Христом. Чудо же Евхаристии состоит в том, что мы можем принять участие в той самой Вечере, на какой Христос подал свою Чашу «всем», а не только апостолам. Истончается толща времен и пространств, что отделяют нас от той Чаши, и из рук Христа мы приемлем ее же.
Православное переживание Евхаристии было сформулировано на Константинопольском Соборе 1157 г.: «Слышащим Спасителя о преданном Им священнодействии Божественных Таин, говорящего: „Сие творите в Мое воспоминание“, но не понимающим правильно слово „воспоминание“ и дерзающим говорить, что оно (то есть воспоминание) обновляет мечтательно и образно Жертву Его Тела и Крови, принесенную на Честном Кресте Спасителем нашим в общее избавление и очищение, и что оно обновляет и ежедневную Жертву, приносимую священнодействующими Божественные Тайны, как предал Спаситель наш и Владыка всех, и поэтому вводящим, что это иная жертва, чем совершенная изначала Спасителем и возносимая к той мечтательно и образно, как уничижающим неизменность жертвы и таинство страшного и Божественного священнодействия, которым мы принимаем обручение будущей жизни, как это изъясняет Божественный отец наш Иоанн Златоуст во многих толкованиях великого Павла, анафема трижды».
Итак, Литургия – не «иная» жертва, чем та, что была принесена на Тайной Вечере. Слова «символ» или «воспоминание» хоть и употребляются применительно к Евхаристии, но православной традицией они понимаются более онтологично, чем во внецерковном лексиконе.
«Символ» есть встреча с тем, к чему стремится ум. Литургия идет от аллегорий в своей первой части к онтологическому символу и к реальности во второй (от «литургии оглашенных» – к «литургии верных»). В своей первой части Литургия изображает историю спасения; во второй Литургия это спасение осуществляет. Мы приносим Богу, к алтарю, символ Завета – вино и хлеб. А взамен получаем Реальность. Как справедливо заметил католический исследователь православной традиции Г. Урс фон Бальтазар, «Таинства полностью подчинены динамике перехода от знака к истине».
И «воспоминание» о моменте проявления Истины для мышления, более традиционного, чем современное, означает не просто мысль издалека, но возвращение «во время оно». Описывая переживание ритуала в традиционно-религиозных обществах, Мирча Элиаде констатирует, что в восприятии участников любой ритуал парадоксально прерывает течение мирского времени; любая жертва совершена некогда и единожды – в нормативно-изначальном времени, именуемом in illo tempore («во время оно»). Повторяющие ту, первую жертву, ритуалы воспроизводят не столько ее, сколько время оно, отождествляются с ним. «Любое жертвоприношение повторяет первоначальное жертвоприношение и совпадает с ним по времени».
Христос не стал отстранять этот архетип, наличествовавший в сознании Его учеников, и, значит, Он считал вполне уместным его применение к осмыслению Своей Жертвы. Словесное выражение именно такого переживания христианской мистерии восточно-христианская мысль и дала на Соборе 1157 г. (пояснив его позднее словами св. Филарета Московского: «Мне кажется, Отец Ректор, в словах: сие есть Тело Мое, за вы ломимое, сказанных на все времена, дондеже приидет Господь, заключается мысль о всегдашнем продолжении и возобновлении одной и той же жертвы, так как и Тело Христово есть только одно»).
Это значит, что восточно-христианская литургика точно сохранила изначальный религиозный архетип. Католическое литургическое богословие восприняло сакральное время как время мирское, которое может повторяться «властью священника» вновь и вновь. На самом деле это гораздо большая профанация тайны Церкви, чем преувеличение властных прерогатив ватиканского «Христова наместника». В сфере литургики человек всегда всего лишь получатель. Истинная жертва приносится только Богом. И смысл жертвы не в нашем умилостивлении Бога, а в дарении Богом миру своей силы, через которую происходит замирение хаоса.
Не нашим действием, но действием Божиим меняются онтологические условия нашего существования, и мы можем войти в тот онтологический момент, когда люди впервые причастились Вечности – к апостолам в сионскую горницу на Тайную Вечерю. Мы участвуем в той самой трапезе, а не в воспоминании о ней и не в повторении ее.
Мы входим в дом, о котором предсказано в Ветхом Завете: «Премудрость созда себе дом и утверди столпов седмь: закла своя жертвенная, и раствори в чаши своей вино, и уготова свою трапезу. Посла своя рабы, созывающи с высоким проповеданием на чашу, глаголющи [...] приидите, ядите Мой хлеб и пийте вино, еже растворих вам» (Притч. 9, 1-5).
Именно в вопросе о Евхаристии можно утверждать, что протестанты оказались в противоречии со Словом Божиим. Есть ряд евхаристических мест Писания, которые не учитываются протестантской догматикой. Лишь одно они видят в новозаветной симфонии: «творите это в Мое воспоминание». Воспоминание – и всё. И ничего больше. Но такое «символически-припоминательное», театрализованное толкование Причастия делает необъяснимыми другие библейские тексты.
Например, тот, в котором апостол Павел пишет: «Я не хочу, чтобы вы были в общении с бесами. Не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую; не можете быть участниками в трапезе Господней и в трапезе бесовской» (1 Кор. 10, 20-21). Хочет ли Апостол предостеречь от «воспоминаний» о былом языческом прошлом? Или он предупреждает о том, что участие в бесовском обряде дает реальное «общение с бесами», а не только воспоминание о мире духов? Но если даже в языческих мистериях апостол видит реальную силу, то тем более реальной силой, нерастворимой в философиях, аллегориях и воспоминаниях, для него является таинство Христово. Если реальна «чаша бесовская» – то тем более и участие в Вечере Господней дает «общение» с Господом, а не просто напоминает об одном из эпизодов Евангелия. Ап. Павел тем и отличается от современных ему язычников, что серьезнее их самих относится к их таинствам. В том, что для образованных язычников стало не более чем аллегорией, Апостол видит реальность, темную мистику.
Еще апостол Павел предупреждает: «пища не приближает нас к Богу: ибо, едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем» (1 Кор. 8, 8). Соотнесите эти слова с его же словами о Причащении: «Чаша благословения, которую благословляем, не есть ли приобщение Крови Христовой? Хлеб, который преломляем, не есть ли приобщение Тела Христова?» (1 Кор. 10, 16). И выходит, что для ап. Павла обычный хлеб резко отличается от хлеба Евхаристии. Это различение двух хлебов восходит непосредственно к словам Христа: «Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий ... хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру ... Я есмь хлеб жизни ... Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем ... ядущий Меня жить будет Мною ... ядущий хлеб сей жить будет вовек ... Это ли соблазняет вас?» (Ин. 6, 27, 33, 35, 55-58, 61).
Если для Апостола любая ритуальная еда незначима, а Хлеб Евхаристии все же жизненно и религиозно значим – значит, в его глазах Евхаристия отнюдь не была «просто едой», «просто обрядом», «просто символом». Ведь именно о знаках и символах, именно о внешней обрядовой стороне апостол Павел писал много. И всегда одно: не придавайте им слишком много значения. А к Евхаристии он относится совершенно иначе. Значит – не символ; значит – не обряд, – Таинство. Апостол не говорит, что эта Чаша есть «воспоминание»; он употребляет гораздо более весомое слово «приобщение».
Евхаристия в восприятии Павла настолько реальна, что недолжное отношение к ней оказывается причиной смерти христиан: «Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо, кто ест и пьет недостойно, то ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем. Оттого многие из вас немощны и больны и немало умирает» (1 Кор. 11, 28-30).
Когда Христос сказал «ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне» (Ин. 6, 56) – многие соблазнились и отошли. Но Христос не бросился увещевать отошедших – дескать, понимайте символически, а не буквально – но обратился с жестким вопросом к оставшимся ученикам: «Не хотите ли и вы отойти?». Зачем же отошли протестанты, ища «переносного смысла»?. «Есть плоть Христа и пить Его кровь на символическом языке значит усваивать Слово Божие», – пишут протестанты. И в самом деле, выражение «есть плоть» в переносном смысле употребляется в Писании. Но в таком случае оно везде означает причинение великой обиды, злословие и утеснение; см. Пс. 26, 2; Иов. 19, 22; Мих. 3, 3; Гал. 5, 15. Другого значения в Писании это выражение не имеет. Следовательно, если слова обетования Христова о таинстве Евхаристии принимать в переносном смысле, то они будут означать следующее: ядущий Мою плоть, то есть тот, кто клевещет на Меня, имеет жизнь вечную.
Сама Евхаристия совершается в ту ночь, когда Христос уже ни о чем не говорил с апостолами в притчах, но говорил явно. И здесь допускать наличие аллегории неуместно (Ин. 16, 29). Именно перед кончиной речь предельно ясна и открыта, без двусмысленностей. Увидеть в словах Христа о Его крови и плоти аллегорическое указание на спасительность Его учения невозможно хотя бы потому, что уже после начала Своей публичной проповеди Христос о Хлебе Жизни говорит в будущем времени – «Хлеб, который Я дам». Если бы речь шла о проповеди, об учении Христовом, то уместнее было бы настоящее время.
И вновь вспомним параллелизм между двумя Пасхами: Христос повторяет слова Моисея: Сия есть кровь завета, который завещал вам Бог (Исх. 24, 8). Но Моисей при этом использовал действительную кровь агнца. Христос говорит те же самые слова. Ветхозаветный агнец заменен Христом. А кровь агнца – просто вином?
Кроме того, если причастие есть лишь символ, то разрушается сам смысл Тайной Вечери. Дело в том, что в своей полемике с православным почитанием икон протестанты говорят: зачем вам нужен символ, если можно прямо обратиться к Богу Живому?! О богословии иконы была речь выше. Но неужели протестанты не чувствуют, как их иконоборческий запал разрушает их же понимание Хлебопреломления?! Ведь если там, в сионской горнице, Чаша была лишь символом, и вино, находившееся в ней, никак не было причастно Крови Христовой – то зачем Христос, в то время непосредственно стоявший перед учениками, предлагает им еще и символ Своего присутствия?! Если Чаша – лишь символ, то я привожу протестантский же аргумент:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38