Больную вырвало в таз враг вышел, ящерица с рожками, и кружит по тазу. Мать плеснула в таз кипятку ящерица сдохла, она ее в туалет спустила. А Матрона потом сказала: Надо было ее посадить в баночку и закрыть крышечкой ведьма бы сама и пришла. “И вот пришла Прасковья, жалуется на здоровье, по всему телу и внутри какой-то кусок ходит кругом, шевелится по всему телу. Ей Матрона говорит: Завтра утром в церковь пойдешь причастишься там. После Причастия должна быть у тебя рвота, а ты не пожалей покрышку-то на голове, и прямо в нее, а после этого вместе с платком бросишь в печку. Прасковья все это сделала, вышел кусок кровяной “запеченный” и бросила в огонь. И, когда горело, из трубы шел столб черного дыма, высоко-высоко шел. И Прасковья выздоровела, и после этого Матронушка ей сказала: Ты будешь лечить людей. Она была крупная, здоровая женщина. Вывихи выправляла даже скотине. Вправляя вывихи, переломы, грыжи людям и животным. Шли к ней с зубами, с нарывами, со всеми болячками. Она исцеляла”. Матушка говорила: Психических заболеваний нет, есть духовные, одержимые разными духами злобы… Бесы проникают в человека с воздухом при дыхании, живут в крови. Часто после приема святой воды бывают рвоты, так Матушка говорила:Это хорошо, они с рвотой выходят.Странно, что настойчивые советы “блевать” после принятия Святыни издателям не показались кощунственными.
Впрочем, в житийной литературе (даже той, что вошла в Четьи Минеи) встречаются рассказы об успешных действиях колдунов против христиан (то есть о “порче”). Но не есть ли это тот случай, о котором говорил митрополит Платон: “В повестех церковных зело много басней, небылиц и безместностей"? Что сказалось в этих житийных эпизодах (например, в Житии прп. Макария Египетского повествуется о том, как колдун превратил некую христианку в лошадь, а в Житии свт. Киприана о том, как он сам, в бытность свою колдуном, превращался в птицу)? Эти эпизоды написаны в соответствии с учением Церкви или навеяны народным восприятием “духовной брани”? Вновь повторю: в церковно-учительной литературе, в творениях святых богословов такое понимание “духовной брани” отсутствует. Не было у подвижников благочестия веры в то, что колдун на кого хочет, на того и нашлет свою “порчу” и во что хочет, в то и превратится.
Сегодня некоторые православные писатели (правда, не могу сказать, что по делу) упоминают библейский стих о том, что “создал Бог зверей земных по роду их” (Быт. 1, 25), как аргумент для полемики с теорией эволюции и развития животных видов. Но если в этом стихе видеть отрицание того, что из одного животного может появиться другое то не тем ли резче этот стих отвергает возможность “перевоплощения” человека в лошадь или птицу? Так что у меня вопрос к духовным академиям и к Синодальной богословской комиссии: обязан ли православный христианин, почитающий жития святых как одно из свидетельств церковного предания, верить во все, что в них написано в том числе и в оборотней? Если обязан, – то не дополнить ли Символ веры соответствующей формулировкой? “Верую в оборотней, в сглазы, в суккубов и инкубов…”
Очень многое в нашу церковную жизнь приходит минуя цензуру богословского разума. Приходит, обживается. И спустя несколько поколений уже начинает казаться частью Предания (скажем, убеждение в том, что нельзя есть арбуз в день усекновения главы Иоанна Предтечи, или уверенность в том, что страшный грех – передавать свечку через левое плечо). Здоровое чувство церковного консерватизма требует найти духовный смысл и оправдание любой подробности церковного быта. И уже не от своего опыта, а под давлением некоего “авторитета” человек говорит: “Да, пожалуй, раз это встречается в церковных рассказах, то в этом есть смысл…” Именно такая интонация все же мелькает у двух оптинских подвижников, когда они касаются темы народной веры в “порчу”. Они ссылаются на то, что им представляется частью подлинного церковного предания. Так, прп. Амвросий Оптинский пишет: “От очес призора, от ревности и зависти и от невидимых духов молится священник избавить родительницу и новорожденного. Значит, сомневаться в дурном глазе нельзя”. А прп. Макарий Оптинский свое согласие с существованием порчи обосновывает ссылкой на три житийных рассказа.
Но у агиографической литературы долгая и сложная история. Нельзя просто так ссылаться на жития (в тех случая, когда они говорят о вещах, не подтверждаемых Писанием и учением древних отцов), не задаваясь вопросом о том – когда и кем было написано это житие, какие оно имеет варианты, когда и кем оно правилось… То же можно сказать и о чинопоследованиях наших треб и служб.
Когда и кто составил именно тот вариант молитвы “В первый день внегда родити отроча”, на который ссылается прп. Амвросий? В “Требнике” митр. Петра Могилы, изданном Киево-Печерским монастырем в 1646 г., это прошение читается так: “Ей, Господи, от недуга и язвы, от рвения и зависти и от очеснаго негодования…” Имеет ли отношение это “очесное негодование” именно к магии, или же это просто синоним зависти?
По поводу перевода этого неясного места из “Требника” А. Г. Дунаев подготовил справку, которую уместно здесь привести:
“Для выяснения богословской и филологической значимости аргумента оптинского старца, ссылающегося на Требник в доказательство существования “порчи” и влияния ее на христиан, необходимо обратиться к оригинальному греческому тексту. Он гласит: “…. Слово имеет два значения: первое “волшебство”, второе – “зависть” (A Greek-English Lexicon, compiled by H.G.Liddell and R.Scott , revised… by H.S.Jones … with a Supplement. 1968, Oxford, impression 1994, s.v., p.310), которые были тесно связаны между собой. Например, в третьей книге романа Гелиодора “Эфиопика” сглаз объясняется передачей зависти по воздуху. В словаре G.W.H.Lampe’а (A Patristic Greek Lexicon. Oxford, 1961, impression 1995, s.v., p.293) – самом авторитетном лексиконе для перевода греческих отцов – засвидетельствованы эти же значения, только “сглаз”, “волшебство” (evil eye, bewitchment) встречается гораздо реже – приведен лишь один пример (у Евсевия Александрийского, 7-я гомилия, PG 86, col. 356 B). Можно даже сказать, что значение “волшебство”, засвидетельствованное у Евсевия (да и то надо еще посмотреть, в каком контексте), чрезвычайно редко у святых отцов (и, значит, вообще не встречается в том смысле, который позволял бы говорить о каком-то сглазе против христиан). Просмотрев множество святоотеческих текстов (околоста пятидесяти – вместе с контекстами!) по компьютерной версии Thesaurus linguae graecae (1993, CD ROM), я не нашел ни одного примера употребления этого слова христианскими авторами в смысле “волшебство” (за исключением приведенного ниже). У всех святых отцов слово встречается в подавляющем большинстве случаев вместе со словом(зависть) и т.п., являясь его почти полным синонимом (у Игнатия Богоносца, Епифания Кипрского, Василия Великого, Иоанна Златоуста, Палладия, Романа Сладкопевца, Иоанна Дамаскина и т.д.), однако без добавления “очес”.
Единственный пример, привлекший мое внимание, – надгробная речь св. Григория Нисского на кончину епископа Мелетия (Oratio funebris in Meletium episcopum, ed. A.Spira , Gregorii Nysseni opera, vol. 9.1. Leiden: Brill, 1967, pag. 447). Перевожу: “Жаль мне тебя, церковь! К тебе обращаюсь я, Антиохия[букв. град Антиоха]. Жалею я о твоей столь внезапной перемене. Како обезобразилась красота? Како украдено украшение? Како внезапно опал цветок? Поистине “изсше трава и цвет отпаде” (Ис. 40,7). Какой глаз лукавый, какая зависть злая[или : какой дурной глаз, какое злое волшебство произвели нашествие[глагол значит “принимать участие в священной процессии” (о вакхических или египетских мистериях), откуда более общие значения] на ту церковь? Как все изменилось! Иссяк источник, высохла река”. Ясное дело, св. Григорий в традициях греческой риторики создает картину горя Антиохии, потерявшей архипастыря. “Дурной глаз” – в ряду кораблекрушения и проч. Тем самым расхожее выражение, связанное по своему происхождению с языческим волшебством (глагол подчеркивает эту аллюзию), превращается просто в литературный прием (естественно, св. Григорий не связывал смерть епископа с “сглазом”!). Ведь и в русском языке “положил глаз” означает иногда просто “позавидовал”.
Теперь обращаемся к анализу Требника. “Призор” стоит сразу после “зависти”. Эта позиция чрезвычайно напоминает большинство святоотеческих контекстов (см. выше) и дает довольно веский аргумент , чтобы понимать и второе словосочетание как синонимичную замену. С другой стороны, вроде бы мешаются “глаза”. Приведенное место из Григория Нисского, как кажется, подчеркивает, что интересующее нас слово может принимать свое первое значение “сглаз”, если соединено с “очесами”. Однако это же место из гомилии св. Григория доказывает и то, что выражение может иметь фигуральный смысл.
Таким образом, трудное место из Требника мы можем с полным правом переводить двояко. Если учесть обычный святоотеческий контекст, то понимание будет следующим: “и от завистливых глаз”, или “от завидующих очес”, или (букв.) “и от зависти глаз”. С такой интерпретацией совпадает и специальное толкование разбираемого выражения в болгарском Требнике (на это обратил мое внимание протоиерей Валентин Асмус) – а именно в плане “психологическом”, а не “мистическом”.Именно так переводит это место и Петр Могила (“негодование”, хотя можно было бы выразиться точнее и удачнее).
Пример другого перевода, опирающегося не на предшествующую “зависть”, а на “очеса”, – толкование прот. Григорием Дьяченко (Полный церковно-славянский словарь. – М., 1993, с. 495-496) этого места из Требника: “порча от глаз, очарование”. Такой перевод мне вовсе не представляется единственно возможным (сам же Дьяченко говорит далее, что это слово вообще может иметь и другое значение – “призрение”, т.е. “смотрение”, также “зависть” или “ненависть”), хотя, положа руку на сердце, такое толкование представляется более естественным. Правда, лишним аргументом против такой интерпретации может служить то, что народное поверье говорит несравнимо чаще (если только я не ошибаюсь, ибо не специалист по фольклору) о “сглазе” младенца, нежели матери.
Однако если Дьяченко и прав, то отец Андрей Кураев совершенно справедливо пишет о невыясненности истории многих текстов Требника. Петр Могила брал их из разных источников. В специальных исследованиях перечисляются три: а) греческие, б) латинские и в) неизвестного происхождения (народные в обработке Петра Могилы либо составленные им самим). Но прекрасно известно, что первые печатные греческие книги издавались на Западе. Допускаю (но вовсе не уверен), что эта молитва могла проникнуть в первопечатные греческие требники из каких-то латинских источников. По поводу же латинских средневековых “заклинательных молитв” (одна из черт их – подробнейшее перечисление частей тела) уже давно существует научная (хотя, наверное, и не без конфессиональной заинтересованности) литература, вскрывающая народно-языческие корни подобных “молитв” (об этом можно прочесть в главе “Народная магия и церковный ритуал” в книге А.Я.Гуревича “Средневековый мир и культура безмолвствующего большинства”. – М., 1990, особенно сс.294 и далее, 298 и далее, 302, где указано и соответствующее немецкое двухтомное исследование: Franz A. Die kirchlichen Benediktionen im Mittelalter. Bde 1-2. Graz, 1960). Кроме того, известны и другие сомнительные выражения в Требнике (не случайно именно из него А.Ф. Лосев в “Диалектике мифа” приводит пример “развертывания мифа из первичного магического имени” – см.: Лосев А.Ф. Миф. Число. Сущность. М., 1994, с.197). Например, в последней части молитвы Трифону об избавлении полей от всякой живности есть место, исключенное Петром Могилой (или известное ему в кратком варианте), но имеющееся в старых греческих печатных изданиях, как я имел случай убедиться собственными глазами. Этот пассаж о “неведомом имени” переиздается в наших требниках и, к слову сказать, до сих пор инкриминируется православным старообрядцами (так что я допускаю, что в славянских рукописях и у старообрядцев мог сохраниться более древний вариант). Впрочем, все это не более чем догадки, пока не проведена соответствующая текстологическая работа над греческими и славянскими рукописями и нет критических изданий церковных текстов (на тему отсутствия сколько-нибудь существенного “любопытства” в русской и греческой науке к истории священных и богослужебных текстов можно было бы написать целую книгу). Посему я предпочитаю не брать греха на душу, если есть иная возможность, и остановиться на предложенном переводе и толковании Могилы/болгарского Требника как согласном со словоупотреблением святых отцов. По-моему, все же можно говорить решительнее о “зависти”, что позволяют как семантика греческого и славянского слов, так и святоотеческий контекст”.
И даже если считать “очеса призора” “дурным глазом”, а в “дурном глазе” видеть колдовство то ведь молитва-то читается над матерью и младенцем, которыйеще не крещен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Впрочем, в житийной литературе (даже той, что вошла в Четьи Минеи) встречаются рассказы об успешных действиях колдунов против христиан (то есть о “порче”). Но не есть ли это тот случай, о котором говорил митрополит Платон: “В повестех церковных зело много басней, небылиц и безместностей"? Что сказалось в этих житийных эпизодах (например, в Житии прп. Макария Египетского повествуется о том, как колдун превратил некую христианку в лошадь, а в Житии свт. Киприана о том, как он сам, в бытность свою колдуном, превращался в птицу)? Эти эпизоды написаны в соответствии с учением Церкви или навеяны народным восприятием “духовной брани”? Вновь повторю: в церковно-учительной литературе, в творениях святых богословов такое понимание “духовной брани” отсутствует. Не было у подвижников благочестия веры в то, что колдун на кого хочет, на того и нашлет свою “порчу” и во что хочет, в то и превратится.
Сегодня некоторые православные писатели (правда, не могу сказать, что по делу) упоминают библейский стих о том, что “создал Бог зверей земных по роду их” (Быт. 1, 25), как аргумент для полемики с теорией эволюции и развития животных видов. Но если в этом стихе видеть отрицание того, что из одного животного может появиться другое то не тем ли резче этот стих отвергает возможность “перевоплощения” человека в лошадь или птицу? Так что у меня вопрос к духовным академиям и к Синодальной богословской комиссии: обязан ли православный христианин, почитающий жития святых как одно из свидетельств церковного предания, верить во все, что в них написано в том числе и в оборотней? Если обязан, – то не дополнить ли Символ веры соответствующей формулировкой? “Верую в оборотней, в сглазы, в суккубов и инкубов…”
Очень многое в нашу церковную жизнь приходит минуя цензуру богословского разума. Приходит, обживается. И спустя несколько поколений уже начинает казаться частью Предания (скажем, убеждение в том, что нельзя есть арбуз в день усекновения главы Иоанна Предтечи, или уверенность в том, что страшный грех – передавать свечку через левое плечо). Здоровое чувство церковного консерватизма требует найти духовный смысл и оправдание любой подробности церковного быта. И уже не от своего опыта, а под давлением некоего “авторитета” человек говорит: “Да, пожалуй, раз это встречается в церковных рассказах, то в этом есть смысл…” Именно такая интонация все же мелькает у двух оптинских подвижников, когда они касаются темы народной веры в “порчу”. Они ссылаются на то, что им представляется частью подлинного церковного предания. Так, прп. Амвросий Оптинский пишет: “От очес призора, от ревности и зависти и от невидимых духов молится священник избавить родительницу и новорожденного. Значит, сомневаться в дурном глазе нельзя”. А прп. Макарий Оптинский свое согласие с существованием порчи обосновывает ссылкой на три житийных рассказа.
Но у агиографической литературы долгая и сложная история. Нельзя просто так ссылаться на жития (в тех случая, когда они говорят о вещах, не подтверждаемых Писанием и учением древних отцов), не задаваясь вопросом о том – когда и кем было написано это житие, какие оно имеет варианты, когда и кем оно правилось… То же можно сказать и о чинопоследованиях наших треб и служб.
Когда и кто составил именно тот вариант молитвы “В первый день внегда родити отроча”, на который ссылается прп. Амвросий? В “Требнике” митр. Петра Могилы, изданном Киево-Печерским монастырем в 1646 г., это прошение читается так: “Ей, Господи, от недуга и язвы, от рвения и зависти и от очеснаго негодования…” Имеет ли отношение это “очесное негодование” именно к магии, или же это просто синоним зависти?
По поводу перевода этого неясного места из “Требника” А. Г. Дунаев подготовил справку, которую уместно здесь привести:
“Для выяснения богословской и филологической значимости аргумента оптинского старца, ссылающегося на Требник в доказательство существования “порчи” и влияния ее на христиан, необходимо обратиться к оригинальному греческому тексту. Он гласит: “…. Слово имеет два значения: первое “волшебство”, второе – “зависть” (A Greek-English Lexicon, compiled by H.G.Liddell and R.Scott , revised… by H.S.Jones … with a Supplement. 1968, Oxford, impression 1994, s.v., p.310), которые были тесно связаны между собой. Например, в третьей книге романа Гелиодора “Эфиопика” сглаз объясняется передачей зависти по воздуху. В словаре G.W.H.Lampe’а (A Patristic Greek Lexicon. Oxford, 1961, impression 1995, s.v., p.293) – самом авторитетном лексиконе для перевода греческих отцов – засвидетельствованы эти же значения, только “сглаз”, “волшебство” (evil eye, bewitchment) встречается гораздо реже – приведен лишь один пример (у Евсевия Александрийского, 7-я гомилия, PG 86, col. 356 B). Можно даже сказать, что значение “волшебство”, засвидетельствованное у Евсевия (да и то надо еще посмотреть, в каком контексте), чрезвычайно редко у святых отцов (и, значит, вообще не встречается в том смысле, который позволял бы говорить о каком-то сглазе против христиан). Просмотрев множество святоотеческих текстов (околоста пятидесяти – вместе с контекстами!) по компьютерной версии Thesaurus linguae graecae (1993, CD ROM), я не нашел ни одного примера употребления этого слова христианскими авторами в смысле “волшебство” (за исключением приведенного ниже). У всех святых отцов слово встречается в подавляющем большинстве случаев вместе со словом(зависть) и т.п., являясь его почти полным синонимом (у Игнатия Богоносца, Епифания Кипрского, Василия Великого, Иоанна Златоуста, Палладия, Романа Сладкопевца, Иоанна Дамаскина и т.д.), однако без добавления “очес”.
Единственный пример, привлекший мое внимание, – надгробная речь св. Григория Нисского на кончину епископа Мелетия (Oratio funebris in Meletium episcopum, ed. A.Spira , Gregorii Nysseni opera, vol. 9.1. Leiden: Brill, 1967, pag. 447). Перевожу: “Жаль мне тебя, церковь! К тебе обращаюсь я, Антиохия[букв. град Антиоха]. Жалею я о твоей столь внезапной перемене. Како обезобразилась красота? Како украдено украшение? Како внезапно опал цветок? Поистине “изсше трава и цвет отпаде” (Ис. 40,7). Какой глаз лукавый, какая зависть злая[или : какой дурной глаз, какое злое волшебство произвели нашествие[глагол значит “принимать участие в священной процессии” (о вакхических или египетских мистериях), откуда более общие значения] на ту церковь? Как все изменилось! Иссяк источник, высохла река”. Ясное дело, св. Григорий в традициях греческой риторики создает картину горя Антиохии, потерявшей архипастыря. “Дурной глаз” – в ряду кораблекрушения и проч. Тем самым расхожее выражение, связанное по своему происхождению с языческим волшебством (глагол подчеркивает эту аллюзию), превращается просто в литературный прием (естественно, св. Григорий не связывал смерть епископа с “сглазом”!). Ведь и в русском языке “положил глаз” означает иногда просто “позавидовал”.
Теперь обращаемся к анализу Требника. “Призор” стоит сразу после “зависти”. Эта позиция чрезвычайно напоминает большинство святоотеческих контекстов (см. выше) и дает довольно веский аргумент , чтобы понимать и второе словосочетание как синонимичную замену. С другой стороны, вроде бы мешаются “глаза”. Приведенное место из Григория Нисского, как кажется, подчеркивает, что интересующее нас слово может принимать свое первое значение “сглаз”, если соединено с “очесами”. Однако это же место из гомилии св. Григория доказывает и то, что выражение может иметь фигуральный смысл.
Таким образом, трудное место из Требника мы можем с полным правом переводить двояко. Если учесть обычный святоотеческий контекст, то понимание будет следующим: “и от завистливых глаз”, или “от завидующих очес”, или (букв.) “и от зависти глаз”. С такой интерпретацией совпадает и специальное толкование разбираемого выражения в болгарском Требнике (на это обратил мое внимание протоиерей Валентин Асмус) – а именно в плане “психологическом”, а не “мистическом”.Именно так переводит это место и Петр Могила (“негодование”, хотя можно было бы выразиться точнее и удачнее).
Пример другого перевода, опирающегося не на предшествующую “зависть”, а на “очеса”, – толкование прот. Григорием Дьяченко (Полный церковно-славянский словарь. – М., 1993, с. 495-496) этого места из Требника: “порча от глаз, очарование”. Такой перевод мне вовсе не представляется единственно возможным (сам же Дьяченко говорит далее, что это слово вообще может иметь и другое значение – “призрение”, т.е. “смотрение”, также “зависть” или “ненависть”), хотя, положа руку на сердце, такое толкование представляется более естественным. Правда, лишним аргументом против такой интерпретации может служить то, что народное поверье говорит несравнимо чаще (если только я не ошибаюсь, ибо не специалист по фольклору) о “сглазе” младенца, нежели матери.
Однако если Дьяченко и прав, то отец Андрей Кураев совершенно справедливо пишет о невыясненности истории многих текстов Требника. Петр Могила брал их из разных источников. В специальных исследованиях перечисляются три: а) греческие, б) латинские и в) неизвестного происхождения (народные в обработке Петра Могилы либо составленные им самим). Но прекрасно известно, что первые печатные греческие книги издавались на Западе. Допускаю (но вовсе не уверен), что эта молитва могла проникнуть в первопечатные греческие требники из каких-то латинских источников. По поводу же латинских средневековых “заклинательных молитв” (одна из черт их – подробнейшее перечисление частей тела) уже давно существует научная (хотя, наверное, и не без конфессиональной заинтересованности) литература, вскрывающая народно-языческие корни подобных “молитв” (об этом можно прочесть в главе “Народная магия и церковный ритуал” в книге А.Я.Гуревича “Средневековый мир и культура безмолвствующего большинства”. – М., 1990, особенно сс.294 и далее, 298 и далее, 302, где указано и соответствующее немецкое двухтомное исследование: Franz A. Die kirchlichen Benediktionen im Mittelalter. Bde 1-2. Graz, 1960). Кроме того, известны и другие сомнительные выражения в Требнике (не случайно именно из него А.Ф. Лосев в “Диалектике мифа” приводит пример “развертывания мифа из первичного магического имени” – см.: Лосев А.Ф. Миф. Число. Сущность. М., 1994, с.197). Например, в последней части молитвы Трифону об избавлении полей от всякой живности есть место, исключенное Петром Могилой (или известное ему в кратком варианте), но имеющееся в старых греческих печатных изданиях, как я имел случай убедиться собственными глазами. Этот пассаж о “неведомом имени” переиздается в наших требниках и, к слову сказать, до сих пор инкриминируется православным старообрядцами (так что я допускаю, что в славянских рукописях и у старообрядцев мог сохраниться более древний вариант). Впрочем, все это не более чем догадки, пока не проведена соответствующая текстологическая работа над греческими и славянскими рукописями и нет критических изданий церковных текстов (на тему отсутствия сколько-нибудь существенного “любопытства” в русской и греческой науке к истории священных и богослужебных текстов можно было бы написать целую книгу). Посему я предпочитаю не брать греха на душу, если есть иная возможность, и остановиться на предложенном переводе и толковании Могилы/болгарского Требника как согласном со словоупотреблением святых отцов. По-моему, все же можно говорить решительнее о “зависти”, что позволяют как семантика греческого и славянского слов, так и святоотеческий контекст”.
И даже если считать “очеса призора” “дурным глазом”, а в “дурном глазе” видеть колдовство то ведь молитва-то читается над матерью и младенцем, которыйеще не крещен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14