Неплохая мысль. Жаль, что она слишком поздно пришла ему в голову.
До самого вечера Питер бродил по парку, раздумывая о случившемся, мысленно разыгрывал всё опять и опять, на разные лады, но всегда достойно и приятно. И, однако, всё время помнил, что это лишь мерещится. В иные минуты пережитое унижение возвращалось с такой остротой, что он морщился и вздрагивал от боли.
Стало смеркаться. В серых и лиловых сумерках влюблённые на ходу тесней прижимались друг к другу, откровенней обнимались за деревьями. В густеющей темноте расцвели вереницы жёлтых фонарей. Высоко в бледном небе прорезался лунный серп. И Питер мучительней прежнего почувствовал, до чего он одинок и несчастен.
К этому времени укушенная рука отчаянно разболелась. Он вышел из парка, двинулся на Оксфорд-стрит и наконец набрёл на аптеку. Руку промыли и перевязали, и тогда он зашёл в кафе, спросил б-булочку, яйцо, в-всмятку и кофе, причём официантка не могла понять его и пришлось сказать по буквам: «ч-а-ш-к-у м-о-к-к-о».
«Вы, видно, принимаете меня за бродягу или за какого-нибудь жучка, — вот что надо было сказать, гордо, с негодованием. — Вы меня оскорбили. Будь вы мужчиной, я свалил бы вас одним ударом. Заберите ваши гнусные деньги». Но нет, после таких слов они навряд ли стали бы относиться к нему дружески. И, поразмыслив ещё, он решил, что от негодования не было бы никакого толку.
— Поранили руку? — сочувственно спросила официантка, ставя перед ним яйцо всмятку и кружку кофе. Питер кивнул.
— Укусила с-с-с… п-п-пёс! — наконец-то прорвалось на волю это слово.
И тут он залился краской — слишком ярко вспомнился пережитый позор. Да, они приняли его за навязчивого попрошайку, обошлись с ним так, словно он не человек, а просто какой-то инструмент, который нанимаешь, когда понадобятся его услуги, а когда заплачено, больше о нём не думаешь. Унижение вновь обожгло такой болью, Питер всё понял так ясно, так бесповоротно, что страдание пронзило не только душу, но и тело. Сердце неистово заколотилось, стало тошно. С величайшим трудом он заставил себя съесть яйцо и выпить кофе.
Всё ещё вспоминая открывшуюся ему горькую истину, всё ещё рисуя в воображении, как могло бы получиться по-другому, Питер вышел из кафе и, несмотря на усталость, снова пошёл бесцельно бродить. Прошёл по Оксфорд-стрит до Серкус, свернул на Риджент-стрит, помедлил на Пиккадилли, разглядывая судорожно дёргающуюся в небе световую рекламу, пошёл по Шефтсбери-авеню и, повернув к югу, зашагал боковыми улицами к Стрэнду.
На одной из улиц близ Ковент-Гардена его задела, проходя, какая-то женщина.
— Не вешай нос, дружочек, — сказала она. — Чего ты какой невесёлый?
Питер изумлённо посмотрел на неё. Неужели она вот так с ним заговорила? Женщина… возможно ли? Конечно, он знал, что есть на свете так называемые дурные женщины. Но она сама с ним заговорила… нет, всё-таки это поразительно; и почему-то это не связывалось с понятием «дурная».
— Пойдём со мной, — вкрадчиво сказала она.
Питер кивнул. Ему не верилось, что всё это на самом деле. Женщина взяла его под руку.
— А деньги у тебя есть? — озабоченно спросила она. Опять он кивнул.
— На тебя поглядеть — вроде как с похорон идёшь, — сказала женщина.
— М-мне одиноко, — объяснил Питер.
Он чуть не плакал. Ему даже захотелось расплакаться — расплакаться, и чтобы его утешали. Голос его дрожал.
— Одиноко? Вот чудно. С чего бы это — такой красавчик, и вдруг одиноко ему.
И она засмеялась многозначительным смешком, в котором вовсе не слышалось веселья.
В спальне у неё свет был тусклый, розоватый. Попахивало духами и нечистым бельём.
— Обожди минутку, — сказала она и скрылась за дверью, где-то в глубине своего жилища.
Питер сидел и ждал. Скоро женщина вернулась, теперь она была в кимоно и домашних шлёпанцах. Она села к Питеру на колени, обняла его и принялась целовать.
— Миленький, — сказала она хрипло. — Миленький.
Глаза её смотрели холодно, неласково. Дыхание отдавало недавней выпивкой. Вот так, вблизи лицо мерзкое, отвратительное.
Питеру показалось, только сейчас он впервые увидел её — увидел и понял по-настоящему, до конца. Он отвернулся. Вспомнилась дочь пэра, что подвернула ногу на дорожке, и одинокая сиротка, и молодая вдова, чей ребёнок едва не утонул в Круглом пруду; вспомнились Воркующая и Та, что с хрипотцой; и он разжал руки, обнимавшие его шею, оттолкнул женщину и вскочил.
— Из-звините, — сказал он. — Я п-п… я з-заб-был… М-мне надо…
Он схватил свою шляпу и пошёл к двери. Женщина побежала следом, схватила за руку.
— Ах ты, паршивец! — взвизгнула она. Посыпалась чудовищная, гнусная брань. — Пригласил девушку, а теперь не заплативши — да удирать? Ну нет, не уйдёшь, не уйдёшь… Ах ты… И опять брань.
Питер сунул руку в карман и достал аккуратно сложенную бумажку, что навязала ему Воркующая.
— П-пустите меня, — сказал он и отдал женщине деньги.
Она стала подозрительно разворачивать бумажку, а Питер шарахнулся прочь, хлопнул дверью и сбежал по тёмной лестнице на улицу.
1 2 3
До самого вечера Питер бродил по парку, раздумывая о случившемся, мысленно разыгрывал всё опять и опять, на разные лады, но всегда достойно и приятно. И, однако, всё время помнил, что это лишь мерещится. В иные минуты пережитое унижение возвращалось с такой остротой, что он морщился и вздрагивал от боли.
Стало смеркаться. В серых и лиловых сумерках влюблённые на ходу тесней прижимались друг к другу, откровенней обнимались за деревьями. В густеющей темноте расцвели вереницы жёлтых фонарей. Высоко в бледном небе прорезался лунный серп. И Питер мучительней прежнего почувствовал, до чего он одинок и несчастен.
К этому времени укушенная рука отчаянно разболелась. Он вышел из парка, двинулся на Оксфорд-стрит и наконец набрёл на аптеку. Руку промыли и перевязали, и тогда он зашёл в кафе, спросил б-булочку, яйцо, в-всмятку и кофе, причём официантка не могла понять его и пришлось сказать по буквам: «ч-а-ш-к-у м-о-к-к-о».
«Вы, видно, принимаете меня за бродягу или за какого-нибудь жучка, — вот что надо было сказать, гордо, с негодованием. — Вы меня оскорбили. Будь вы мужчиной, я свалил бы вас одним ударом. Заберите ваши гнусные деньги». Но нет, после таких слов они навряд ли стали бы относиться к нему дружески. И, поразмыслив ещё, он решил, что от негодования не было бы никакого толку.
— Поранили руку? — сочувственно спросила официантка, ставя перед ним яйцо всмятку и кружку кофе. Питер кивнул.
— Укусила с-с-с… п-п-пёс! — наконец-то прорвалось на волю это слово.
И тут он залился краской — слишком ярко вспомнился пережитый позор. Да, они приняли его за навязчивого попрошайку, обошлись с ним так, словно он не человек, а просто какой-то инструмент, который нанимаешь, когда понадобятся его услуги, а когда заплачено, больше о нём не думаешь. Унижение вновь обожгло такой болью, Питер всё понял так ясно, так бесповоротно, что страдание пронзило не только душу, но и тело. Сердце неистово заколотилось, стало тошно. С величайшим трудом он заставил себя съесть яйцо и выпить кофе.
Всё ещё вспоминая открывшуюся ему горькую истину, всё ещё рисуя в воображении, как могло бы получиться по-другому, Питер вышел из кафе и, несмотря на усталость, снова пошёл бесцельно бродить. Прошёл по Оксфорд-стрит до Серкус, свернул на Риджент-стрит, помедлил на Пиккадилли, разглядывая судорожно дёргающуюся в небе световую рекламу, пошёл по Шефтсбери-авеню и, повернув к югу, зашагал боковыми улицами к Стрэнду.
На одной из улиц близ Ковент-Гардена его задела, проходя, какая-то женщина.
— Не вешай нос, дружочек, — сказала она. — Чего ты какой невесёлый?
Питер изумлённо посмотрел на неё. Неужели она вот так с ним заговорила? Женщина… возможно ли? Конечно, он знал, что есть на свете так называемые дурные женщины. Но она сама с ним заговорила… нет, всё-таки это поразительно; и почему-то это не связывалось с понятием «дурная».
— Пойдём со мной, — вкрадчиво сказала она.
Питер кивнул. Ему не верилось, что всё это на самом деле. Женщина взяла его под руку.
— А деньги у тебя есть? — озабоченно спросила она. Опять он кивнул.
— На тебя поглядеть — вроде как с похорон идёшь, — сказала женщина.
— М-мне одиноко, — объяснил Питер.
Он чуть не плакал. Ему даже захотелось расплакаться — расплакаться, и чтобы его утешали. Голос его дрожал.
— Одиноко? Вот чудно. С чего бы это — такой красавчик, и вдруг одиноко ему.
И она засмеялась многозначительным смешком, в котором вовсе не слышалось веселья.
В спальне у неё свет был тусклый, розоватый. Попахивало духами и нечистым бельём.
— Обожди минутку, — сказала она и скрылась за дверью, где-то в глубине своего жилища.
Питер сидел и ждал. Скоро женщина вернулась, теперь она была в кимоно и домашних шлёпанцах. Она села к Питеру на колени, обняла его и принялась целовать.
— Миленький, — сказала она хрипло. — Миленький.
Глаза её смотрели холодно, неласково. Дыхание отдавало недавней выпивкой. Вот так, вблизи лицо мерзкое, отвратительное.
Питеру показалось, только сейчас он впервые увидел её — увидел и понял по-настоящему, до конца. Он отвернулся. Вспомнилась дочь пэра, что подвернула ногу на дорожке, и одинокая сиротка, и молодая вдова, чей ребёнок едва не утонул в Круглом пруду; вспомнились Воркующая и Та, что с хрипотцой; и он разжал руки, обнимавшие его шею, оттолкнул женщину и вскочил.
— Из-звините, — сказал он. — Я п-п… я з-заб-был… М-мне надо…
Он схватил свою шляпу и пошёл к двери. Женщина побежала следом, схватила за руку.
— Ах ты, паршивец! — взвизгнула она. Посыпалась чудовищная, гнусная брань. — Пригласил девушку, а теперь не заплативши — да удирать? Ну нет, не уйдёшь, не уйдёшь… Ах ты… И опять брань.
Питер сунул руку в карман и достал аккуратно сложенную бумажку, что навязала ему Воркующая.
— П-пустите меня, — сказал он и отдал женщине деньги.
Она стала подозрительно разворачивать бумажку, а Питер шарахнулся прочь, хлопнул дверью и сбежал по тёмной лестнице на улицу.
1 2 3