Он спустился к ней, его глаза блестели. Торопливо шагая рядом с ней к Дому Лиги, он говорил:
— На одну секунду он все-таки показался. Перебежал улицу Отейка. На бегу он мотнул головой в нашу сторону. Они охотятся стаями?
Ролери не знала. Она знала только излюбленный рассказ Вольда о том, как он один на один убил снежного дьявола среди мифических снегов прошлой Зимы. Они вошли в переполненную столовую. И Агат, сообщив о случившемся. Задал тот же вопрос. Умаксуман сказал твердо, что снежные дьяволы часто бегают стаями, но дальнерожденные, конечно, не могли положиться на слова врасу и пошли справиться со своими книгами. Книга, которую они принесли в столовую, сказала, что после первого бурана Девятой Зимы были замечены снежные дьяволы, бежавшие стаей из двенадцати-пятнадцати особей.
— А как говорят книги? У них же нет голоса. Это вроде мысленной речи, вот как ты говоришь со мной?
Агат посмотрел на нее. Они сидели за одним из длинных столов в Зале Собраний и, обжигаясь, пили жидкий травяной суп, который так любят дальнерожденные. Ча — называют они его.
— Нет… А впрочем, да, отчасти. Слушай, Ролери. Я сейчас уйду на баррикаду, а ты возвращайся в госпиталь. Не обращай внимания на воркотню Воттока. Он стар и переутомлен. Но он очень много знает. Если тебе понадобится сходить в другое здание. Иди не через Площадь, а по туннелю. Вдобавок к гаальским лучникам еще эти твари… — он как будто засмеялся. — Что дальше? Хотел бы я знать!
— Джекоб Агат, можно я спрошу…
За то короткое время, которое она его знала. Ей так и не удалось распутать, сколько кусков в его имени и какие она должна употреблять.
— Я слушаю, — сказал он очень серьезно.
— А почему ты не говоришь на мысленной речи с гаалями? Вели им, чтобы… чтобы они ушли. Как ты велел мне на песках, чтобы я убежала к Рифу. Как ваш пастух велел ханнам…
— Люди ведь не ханны, — ответил он, и ей вдруг пришло в голову, что из них только он один и ее соплеменников, и своих соплеменников, и гаалей равно называет людьми.
— Старуха… Элла Пасфаль… она же слушала гаалей, когда их большое войско двинулось на юг.
— Да. Люди, обладающие этим даром и умеющие им пользоваться, способны даже на расстоянии слышать чужие мысли так, что тот, кто их думает, ничего не замечает. Ну, как в толпе ощущаешь общий страх или общую радость. Конечно, это много проще, чем слышать мысли, но все-таки есть и общее отсутствие слов. А мысленная речь и восптиятие мысленной речи — это совсем другое. Нетренированный человек, если ему передать, сразу замкнет свое сознание, так и не поняв, что он слышит. Особенно если передается не то, чего он сам хочет или во что верит. Обычно те, кто не учился параобщению, обладают полнейшей защитой от него. Собственно говоря, обучение параобщению сводится главным образом к отработке способов разрушать собственную защиту.
— А животные? Ведь они слышат?
— В какой-то степени. Но опять-таки слова здесь отсутствуют. У некоторых людей есть способности проецировать на животных. Очень полезное свойство для охотников и пастухов, ничего не скажешь. Разве ты не слышала, что дальнерожденные — очень удачливые охотники?
— Да. Потому их и называют чародеями. Но, значит, я — как ханна? Я слышала тебя.
— Да. И ты передала мне… Один раз в моем доме… Так иногда бывает между двумя людьми — исчезают все барьеры, вся защита. — Он допил свой ча и задумчиво уставился на узор солнца и сверкающих планет на длинной стене напротив. — В таких случаях необходимо, чтобы они любили друг друга. Необходимо… Я не могу проецировать гаалям мой страх. Мою ненависть. Они не услышат. Но если бы я начал проецировать их на тебя, то мог бы тебя убить. А ты меня, Ролери…
Тут пришли и сказали, что его ждут на Площади, и он должен был уйти он нее. Она спустилась в госпиталь, чтобы ухаживать за лежащими там теварцами, как ей было поручено, и чтобы помочь раненому дальнерожденному мальчику умереть. Это была тяжелая смерть. И длилась она весь день. Вотток позволил ей сидеть с мальчиком. Убедившись, что все его знания бесполезны, старый врач то угрюмо и горько смирялся с неизбежным, то впадал в ярость.
— Мы, люди, не умираем вашей мерзкой смертью! — крикнул он один раз в бессильной злобе. — Просто у него какой-то врожденный порок крови!
Ей было все равно, что бы он не говорил. Все равно было и мальчику, который умер в мучениях, сжимая ее руку.
В большой тихий зал приносили новых раненых — по одному, по двое. Только поэтому она знала, что наверху, на снегу, под яркими лучами солнца идет ожесточенный бой. Принесли Умаксумана. Ему в голову попал камень из гаальской пращи, и он лежал без движения. Могучий. Красивый. Она смотрела на него с тоскливой гордостью — бесстрашный воин, ее брат. Ей казалось, что его смерть близка, но через некоторое время он сел на тюфяк, встряхнул головой и встал.
— Где это я? — спросил он громким голосом, и, отвечая ему, она чуть не засмеялась. Детей Вольда убить нелегко!
Он рассказал ей, что гаали без передышки осаждают четыре баррикады разом, совсем как у Лесных Ворот, когда они всей толпой ринулись к стенам и лезли на них по плечам друг друга.
— Воины они глупые, — сказал он, потирая большую шишку над ухом. — Если бы им хватило ума неделю сидеть на крышах вокруг этой Площади и пускать в нас стрелы, у нас не осталось бы людей, чтобы защищать баррикады. Но они только и умеют, что наваливаться всей ордой и вопить…
Он опять потер шишку, сказал:
— Куда дели мое копье? — и ушел сражаться.
Убитых сюда не приносили, их складывали под навесом на Площади, чтобы потом предать сожжению. Может быть, Агата убили, а она об этом не знает… Каждый раз, когда по ступенькам спускались носильщики с новым раненым, в ней вспыхивала надежда: если это раненный Агат, то он жив! Но каждый раз она видела на носилках другого человека. А когда он будет убит, коснется его мысль ее мысли в последнем зове? И может быть, этот зов ее убьет?
На исходе нескончаемого дня принесли старую Эллу Пасфаль. Она и еще несколько дальнерожденных ее возраста потребовали, чтобы им поручили опасную обязанность подносить оружие защитникам баррикад. А для этого надо было перебегать Площадь, обстреливаемую врагом. Гаальская стрела насквозь пронзила ее шею от плеча до плеча. Вотток ничем не мог ей помочь. Маленькая черная, очень старая женщина лежала, умирая, среди молодых мужчин. Пойманная ее взглядом, Ролери подошла к ней, так и держа тазик с кровавой рвотой. Суровые, темные, непроницаемые, как камень, старые глаза пристально смотрели на нее, и Ролери ответила таким же пристальным взглядом, хотя среди ее сородичей это было не в обычае.
Забинтованное горло хрипело, губы дергались.
«Разрушить собственную защиту…»
— Я слушаю, — дрожащим голосом произнесла Ролери вслух ритуальную фразу своего племени.
«Они уйдут, — сказал в ее мыслях слабый, усталый голос Эллы Пасфаль. — Попытаются догнать тех, кто ушел на юг раньше. Они боятся нас, боятся снежных дьяволов, домов, улиц. Они полны страха и уйдут после этого последнего усилия. Скажи Джекобу. Я слышу их. Скажи Джекобу… они уйдут… завтра…»
— Я скажу ему, — пробормотала Ролери и заплакала.
Умирающая женщина, которая не могла ни двигаться, ни говорить, смотрела на нее. Ее глаза были как два темных камня.
Ролери вернулась к своим раненым, потому что за ними надо было ухаживать, а других помощников у Воттока не было. Да и зачем идти разыскивать Агата там, на кровавом снегу, среди шума и суматохи, чтобы перед тем, как его убьют, сказать ему, что безумная старуха, умирая, говорила, что они уцелеют?
Она занималась своим делом, а слезы все катились и катились по ее щекам. Ее остановил один дальнерожденный, который был ранен очень тяжело, но получил облегчение после того, как Вотток дал ему свое чудесное снадобье — маленький шарик, ослабляющий или вовсе прогоняющий боль. Он спросил:
— Почему ты плачешь:
Он спросил это с дремотным любопытством, как спрашивают друг друга малыши.
— Не знаю, — ответила она. — Попробуй уснуть.
Однако она, хотя и смутно, знала причину своих слез: все эти дни она жила, смирившись с неизбежным, и внезапная надежда жгла ее сердце мучительной болью, а так как она была всего лишь женщиной, боль заставляла ее плакать.
Тут, внизу, время стояло на месте, но день все-таки, наверное близился к концу, потому что Сейко Эсмит принесла на подносе горячую еду для нее с Воттоком и для тех раненых, кто был в силах есть. Она осталась ждать, чтобы унести пустые плошки, и Ролери сказала ей:
— Старая Элла Пасфаль умерла.
Сейко только кивнула. Лицо у нее было какое-то сжавшееся и странное. Пронзительным голосом она произнесла:
— Они теперь мечут зажженные копья и бросают с крыш горящие поленья и тряпье. Взять баррикады они не могут и потому решили сжечь здания вместе со складами, а тогда мы все вместе умрем голодной смертью на снегу. Если в Доме начнется пожар, вы здесь окажетесь в ловушке и сгорите заживо.
Ролери ела и молчала. Горячая бхана была сдобрена мясным соком и мелко нарубленными душистыми травами. Дальнерожденные в осажденном городе стряпали вкуснее, чем ее родичи в пору Осеннего Изобилия. Она выскребла свою плошку, доела кашу, оставленную одним раненым, подобрала остатки еще с двух плошек, а затем отнесла поднос Сейко, жалея, что не нашлось еще.
Потом очень долго к ним никто не спускался. Раненые спали и стонали во сне. Было очень тепло: жар газового пламени уютно струился через решетки, словно от очажной ямы в шатре. Сквозь тяжелое дыхание спящих до Ролери иногда доносилось прерывистое «тик-тик-тик» круглолицых штук на стенах. И они, и стеклянные ларцы по сторонам комнаты, и высокие ряды книг играли золотыми и коричневыми отблесками в мягком, ровном свете газовых факелов.
— Ты дала ему анальгетик? — шепнул Вотток, и она утвердительно пожала плечами, встала и отошла от раненого, возле которого сидела.
Старый костоправ за эти дни словно стал на половину Года старше, подумала Ролери, когда он сел рядом с ней у стола, чтобы нарезать еще бинтов. А знахарь он великий! И видя его усталость и уныние, она сказала, чтобы сделать ему приятное:
— Старейшина, если рану заставляет гнить не огонь от оружия, то что?
— Ну… особые существа. Зверюшки, настолько маленькие, что их не видно. Показать их тебе я мог бы только в специальное стекло, вроде того, которое стоит вон в том шкафу. Они живут почти повсюду. Она оружии, и в воздухе, и воде. Если они попадают в кровь, тело вступает с ними в бой, от этого раны распухают и происходит все остальное. Так говорят книги. Но как врачу мне с этим сталкиваться не приходилось.
— А почему эти зверюшки не кусают дальнерожденных?
— Потому что не любят чужих! — Вотток невесело усмехнулся своей шутке. — Мы ведь здесь чужие, ты знаешь. Мы даже не способны усваивать здешнюю пищу, и нам для этого приходится время от времени принимать особые ферментирующие вещества. Наша химическая структура самую чуточку отклоняется от здешней нормы, и это сказывается на цитоплазме… Впрочем, ты не знаешь, что это такое. Ну, короче говоря, мы сделаны не совсем из такого материала, как вы, врасу.
— И потому у вас темная кожа, а у нас светлая?
— Нет, это значения не имеет. Чисто поверхностные различия — цвет кожи, волос, радужной оболочки глаз и прочее. А настоящее отличие спрятано глубоко, и оно крайне мало — одна единственная молекула во всей цепочке, — сказал Вотток со вкусом, увлекаясь собственными объяснениями. — Тем не менее вас, врасу, можно отнести к Обыкновенному Гуманоидному Типу. Так записали первые колонисты, а уж они-то это знали. Однако такое различие означает, что браки между нами и здешними жителями будут бесплодными, что мы не способны усваивать местную органическую пищу без помощи дополнительных ферментов, а также не реагируем на ваши микроорганизмы и вирусы… Хотя, честно говоря, роль ферментирующих веществ преувеличивают. Стремление во всем следовать примеру Первого Поколения порой переходит в чистейшей воды суеверия. Я видел людей, возвращающихся из длительных охотничьих экспедиций, не говоря уж о беженцах из Атлантика прошлой Весной. Ферментные таблетки и ампулы кончились у них еще за два-три лунокруга до того, как они перебрались к нам, а пищу, между прочим, их организмы усваивали без малейших затруднений. В конце-то концов жизнь имеет тенденцию адаптироваться…
Вотток вдруг умолк и уставился на нее странным взглядом. Она почувствовала себя виноватой, потому что ничего не поняла из его объяснений — всех главных слов в ее языке не было.
— Жизнь… что? — робко спросила она.
— Адаптируется. Приспосабливается, Меняется! При достаточном воздействии и достаточном числе поколений благоприятные изменения, как правило, закрепляются… Быть может, солнечное излучение мало-помалу вызывает приближение к местной биохимической норме… В таком случае все эти преждевременные роды и мертворожденные младенцы представляют собой издержки адаптации или же результат биологической несовместимости матери и меняющегося эмбриона… — Вотток перестал размахивать ножницами и склонился над бинтами, но тут же опять поднял на нее невидящий, сосредоточенный взгляд и пробормотал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18