На взгляд Клэр, в груди самой Харриет могли бы уместиться сразу четыре души. От этой мысли ее разобрал смех. Хелен добавила масла в огонь, сказав:
— Гете страдал преждевременным семяизвержением и недержанием мочи.
Старательно изображая серьезность, Клэр запросила уточнения:
— Чье это открытие? Какого-нибудь клейнианца из Йейла?
— Нет, из Миннесоты. И, кстати, это не повод для шуток.
Начало получилось многообещающим.
V
Поздним вечером — все рано улеглись спать, устав от путешествия и размякнув от горного воздуха, — Клэр заставила себя сесть за первое письмо из серии “длинных писем”, обещанной одному гарвардскому поклоннику.
“ Девушки по вызову” год от года выглядят все более поеденными молью, — жаловалась она. — Даже у тех, кто помоложе, такой вид, словно они ночуют на полке публичной библиотеки. Не пойму, почему все они такие скучные, причем, чем больше культивируют свою эксцентричность, тем скучнее. Не в результате ли чрезмерной специализации? Она, конечно, неизбежна, но, к сожалению, приводит к отмиранию личности. Не проникаются ли все они все более сильной страстью ко все более мелким фрагментам бытия? (Клэр было свойственно неэкономное использование вопросительных знаков.) И все же, пусть это и прозвучит хвастовством, Николаю удалось собрать замечательную команду. Одно меня тревожит: как бы эта галактика светил не превратилась в спиральную туманность и не унеслась в пустоту, в ничто.
А теперь вернемся к нашему спору, к тому месту, на котором он прервался. У вас, дорогой Гвидо, гораздо более легкая жизнь. Не хону сказать, что вы создаете нечто менее ценное, но от вас не требуется той сводящей с ума, педантичной, повергающей в уныние, едва не лишающей жизни сосредоточенности на какой-нибудь бесконечно малой частице реальности — сосредоточенности на месяцы, годы, порой на всю жизнь. А велика ли слава, которой они могут добиться этим каторжным трудом? Разве что несколько статеек в специальных журналах, в лучшем случае книга, которую прочтут только немногочисленные коллеги-критиканы. Уж я-то знаю, недаром меня угораздило выйти замуж за Николая… Я была одной из бесчисленных лаборанток, симпатичным мотыльком в белом халате, стремившейся получить диплом, страшно работящей и совершенно бесперспективной, если не считать перспективой вышеупомянутую пыльную скуку и героическое, но бессмысленное самопожертвование…
То ли дело вы, саго Guido! Вы ведете завидное существование, сами боги устилают розами ваш жизненный путь, ибо вы способны выражать свое разочарование в музыке, доверять свои мысли краскам и холсту (неважно, хорош или дурен результат), прибегать в случае замешательства к поэзии (независимо от ее качества). Люди начинают потихоньку скупать ваши варварские абстракции, слушать вашу гадкую гитару, даже читать ваши безграмотные вирши. Готова признать, что все вместе — подлинное достижение: вы вправе считать себя воплощением человека Ренессанса и презирать нас — корпящих над всякой чепухой узкоспециализированных педантов. Вы, с вашим профилем кондотьера и походкой самоуверенного римлянина, обязательно пробьетесь на самый верх и превратитесь в идола беснующихся подростков. Не знаю, почему мне так горько, но стоит подумать о том, как Нико беспокоится за обоснованность той или иной своей гипотезы, как посещает мысль, до чего же это несправедливо: вам-то нет нужды заботиться о правильности или неправильности своих сочинений; это сделают разве что потомки, хотя даже мертвые не избегнут прихотей моды. Чтобы добиться славы в наших отраслях деятельности, надо быть Дарвином или Эйнштейном. А вот вам совершенно не обязательно уподобляться Леонардо, чтобы стать знаменитостью: несколько небрежных мазков лохматой кисточкой — и готово! Разумеется, я не имею в виду лично вас, саго Guido, просто пытаюсь объяснить, почему “девушки по вызову” выглядят такой рухлядью, и почему их жены такие стервы — саму себя я к этой категории, конечно, не отношу.
Что ж, спокойной ночи, саго Guido. Я пишу эти строки на балконе своего номера, “при лунном свете”, если хотите. (Чуть было не взялась объяснять, что у нас тут полнолуние, словно по вашу сторону океана действует иная реальность, — настолько далеким кажется отсюда Бостон, штат Массачусетс). Деревня спит и видит сладкие кровосмесительные сны. Где-то на лугу обязательно пасутся телята, я их слышу, хоть и не вижу, — у каждого на шее колокольчик, вызвякивающий свой монолог, не нуждающийся в слушателях. Не смахивает ли это на симпозиум?”
VI
Николай притворился спящим, чтобы подарить Клэр иллюзию уединения. В открытом окне он видел ее согнутую спину, озаренную лунным светом, и догадывался, что она корпит над письмом. Зная, что письмо адресовано Гвидо, он мучился ревностью. Они никогда не обсуждали всерьез ни Гвидо, ни прежние мимолетные увлечения обоих; он всегда считал, что моногамия — удел святош. Для простых смертных она была, скорее, демонстративным жестом, патогенным фактором, воздействие которого в продвинутом обществе пытались ослабить узаконенными и негласными послаблениями. Любая культура, как в прошлом, так и в настоящем, искала формулу, которая, храня супружеские узы, сочетала бы их с некоторой степенью вседозволенности, и ни одна не опростоволосилась на этом поприще так скандально, как современное христианское общество. Большинство супружеских пар в возрастной группе Николая жили в состоянии острого или хронического “misere en deux”. Все эти браки походили на посылки, развернувшиеся в почтовом фургоне и держащиеся на ослабшей бечевке. Случай самих Соловьевых считался неприличным исключением. Оба супруга научились терпеть эпизодические приключения, случающиеся то у одного, то у другого, считая их как бы страховыми взносами, выплачиваемыми хитрой Афродите. Николай не был даже уверен, можно ли назвать отношения Клэр и Гвидо романом, или она просто не прочь послушать, как он бренчит на гитаре. Неуверенность делала укусы ревности еще более болезненными. Разум подсказывал, что он должен благодарить судьбу за то, что она подбросила им Гвидо: тот хотя бы частично заполнит для Клэр пустоту, которая разверзнется, если Николаю будет суждено сойти со сцены. О последней возможности красноречиво свидетельствовали результаты недавних анализов. Однако она этого не знала — Николай, по крайней мере, надеялся, что она пребывает в неведении. Свою усиливающуюся утомляемость, которую уже нельзя было скрыть, он объяснял ей необычно стойкими последствиями сильного гриппа. Возможно, она ему не верила, но виду не подавала.
Он перевернулся на другой бок и засунул руку под подушку. И подушка, и простыня под ней были восхитительно холодны. Он наслаждался простыми телесными ощущениями: прикосновением к свежему жесткому белью, жжением от перца в желудке, запахом сосновой смолы, шумом дождя, силуэтом Клэр на балконе. Неисправимый сластолюбец, “меланхоличный гедонист”, как называла его Клэр! Что же в этом дурного? Почему вера в скорую гибель человечества должна исключать простые удовольствия от жизни, ощущение, что ты все еще жив? Не будь у Кассандры такой мрачный характер, она бы сумела предотвратить Троянскую войну. В том-то, наверное, и беда, что все провидцы несчастий, начиная с иссушенных солнцем пустыни иудеев, не только предрекали, но и накликали катастрофы… Да и вообще, раз Клэр пишет Гвидо под самым носом у мужа, значит, между ними ничего нет. Николай зажег лампу и записал в блокнот, предусмотрительно положенный у изголовья: “Школа Кассандр”. Внезапно у него поднялось настроение, он почувствовал прилив энергии. Клэр сложила свое письмо и вошла в комнату, щурясь от света лампы.
— Надеюсь, ты не собираешься прямо сейчас приступить к работе, дорогой? — спросила она, аккуратно убирая в ящик стола письменные принадлежности.
— Ты, между прочим, заработалась допоздна, — ответил он многозначительно.
— Я писала письмо саго Guido, — призналась Клэр. — Ему сейчас одиноко: ведь он временно лишился благодарной слушательницы. Ты делаешь пометки на завтра? — Она сбросила халат и нырнула в соседнюю постель. Любуясь ею, Николай думал о том, как здорово было бы поместить цветную фотографию Клэр в целомудренной черной пижаме в журнале “Плейбой”.
— Я тут кое о чем подумал… — пробормотал он.
— О чем же?
— О мрачном настроении и о зловещих предсказаниях. Одно не следует смешивать с другим. Это непростительная ошибка. Предостережение — это профилактическая мера, преследующая позитивную цель. Мрак — это совершенно из другой оперы. Предостережение должно быть жизнеутверждающим, как гуси из Капитолия, а не как Кассандра. Гуси спасли Рим, Кассандра не спасла никого.
— Разве твоих “девушек по вызову” можно превратить в жизнеутверждающих гусей?
Николай вскочил с постели и зашлепал босиком по комнате, продолжая свой монолог:
— В1939 году Эйнштейн написал Рузвельту письмо длиной в двести слов, изменившее судьбу мира. Значит, превращение возможно. Возможно! Знаю, нас ждет неудача. Но попытаться что-то сделать — все равно лучше, чем бессильно опустить руки.
Сейчас, в мятой пижаме, комкая в огромном кулаке угол ее мягкого пухового одеяла, он еще больше обычного походил на медведя. Через несколько секунд медведь замер и, нахмурившись, посмотрел на жену. В его голове приобретала очертания какая-то новая мысль.
— По-моему, мне лучше провести эту ночь с тобой, — заявил он и с поразительным проворством забрался к ней под одеяло.
— Пожалуйста, — разрешила Клэр. — Только как бы тебе не встретить завтрашний день слишком утомленным.
— Я так и скажу, открывая заседание: “Леди и джентльмены, надеюсь, вы простите мне мой неприглядный вид: я был вынужден уступить законным притязаниям своей соблазнительной супруги”.
— Занятный способ завязать дискуссию, — согласилась она хриплым голосом.
С момента появления Гвидо, это была их первая попытка возобновить то, что именуется в учебниках Бурша специфически-видовым брачным поведением. Попытка оказалась удачной. Возможно, причиной успеха стал горный воздух.
— Не пойду домой, — сказал Николай, имея в виду свою кровать.
— Не ходи, — сказала Клэр.
Через некоторое время он вспомнил о письме Эйнштейна.
— Между ним и нами есть разница. Он и его соратники знали, в чем состоит проблема, и искали пути ее решения, а мы даже не в состоянии определить суть проблемы. У каждого из нас припасено собственное определение. В этом, собственно, вся проблема и заключается.
Но Клэр уже уснула. Николай хотел бы последовать ее примеру, но этому мешали тревожные картины: Гриша по колено в грязи посреди рисового поля, на нейтральной полосе; Гриша ползет на животе по джунглям, которые забыли обработать дефолиантами… Он сдался и принял снотворное.
Большинство “девушек по вызову” поступили так же. По большей части это были люди среднего и старшего возраста, и им было нелегко перевести физиологические часы, термостаты, гомеостаты и прочее встроенное оборудование на местное время, местную еду, горный воздух — пьянящую, богатую озоном смесь, которой приходится дышать на высоте пять тысяч футов над уровнем моря. Один Густав — долговязый субъект с закрученными усами цвета имбиря, управлявший автобусом с грузом “девушек по вызову”, — бодрствовал, слушая в просторном подвальном помещении радиоприемник. Кроме обязанностей водителя, он исполнял в Конгресс-центре функции дворника и мастера на все руки. Закинув ноги в сапогах на стол, он внимал программе американских вооруженных сил, желая улучшить свой английский. Затем он настроился на полуночный выпуск новостей, потому что знал, что с утра несколько участников симпозиума, за неимением иностранных газет, шутя спросят его, не разразилась ли ночью мировая война. Судя по новостям, это могло произойти в любую минуту.
VII
Одна из причин хронического чувства вины, не отпускавшего Соловьева, заключалась в том, что ему не довелось испытать мук бедности. Его отец, санкт-петербургский банкир, предвидя, какой поворот примут события, эмигрировал вместе с семьей в Женеву перед самым началом Первой мировой войны. Нико родился как раз в день объявления войны, однако родители не сочли это дурным предзнаменованием.
И действительно, для дурных ожиданий не было ни малейших причин. В десять лет у сына открылось музыкальное дарование, в пятнадцать он дал первый публичный фортепьянный концерт, получивший благоприятный отклик в “Журналь де Женев”. Однако успех не вскружил ему голову. Даже безудержная лесть двух сестер и их подружек не смогла его испортить. Он был привлекательным брюнетом, склонным к вспышкам гнева, проходившим без всякого следа; в чем-то слишком ребячливым для своего возраста, в чем-то, наоборот, чересчур взрослым. Неуклюжие движения его массивной фигуры резко контрастировали с одухотворенным полетом его пальцев над клавишами рояля, словно призванным проиллюстрировать загадочное явления торжества духа над телом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25