Эти свиньи должны были избить ее, изнасиловать всем скопом, чтобы она изошла кровью, обвязать ноги цепью и швырнуть в глубокое зеленое море… А они даже этого не сделали — для них она пустое место. Даже смерти недостойна по их понятиям.
Во второй раз Бекки отказалась от пищи. Ей почудилось, что капитан смотрит на нее встревоженным взглядом. Плевать. Она опять оцепенела на старом месте — на носу, обхватив толстую мачту и вперив взгляд в морские просторы. День был солнечный и ясный, корабль несся на всех парусах, переваливаясь с волны на волну, черпая воду шпигатами на подветренной стороне. Теперь она даже жалела о вчерашнем дне, когда ее так отчаянно мутило и хотелось умереть. Впереди мало-помалу вырисовывался английский берег.
Ее сознание как бы раскололось на две половинки: одна страстно желала, чтобы путешествие никогда не кончалось, другая вожделела о том, чтобы все побыстрее закончилось, и чаша муки была испита. День медленно угасал. В темноте Бекки различила движущиеся факелы на сигнальной башне — яркие прыгающие точки. А вон ей отвечают другие огоньки… Э, да вон и третья семафорная башня. Несомненно, передают сообщение о ней — оно разлетается по всем окрестностям, вдоль всего побережья.
Над морем дул холодный ветер.
Перед мачтой был люк, ведущий к рундуку, где хранились паруса. Согнувшись, она спустилась вниз и устроилась на большом свернутом в трубку полотнище. За поскрипывающей приоткрытой дверью в переборке виднелся неверный желтый свет каютных ламп. Здесь шум воды усиливался; Бекки угрюмо прислушалась к плеску и ударам волн — тошно-то как! Вот было б здорово, если б корабль налетел на риф и затонул! Отсветы гуляли туда-сюда по внутренней выкрашенной обшивке борта. Бекки стала бессознательно сковыривать краску, собирая ошметки в ладошку.
В одном месте доски отходили. Это ее заинтересовало.
В тусклом свете ламп было видно, что часть деревянной обшивки чуть сдвинута с рамы, на которой укреплена. Бекки дотянулась до щели и потянула доски. За ними оказалось отверстие и вместительное свободное пространство. Она сунула руку, пошарила и вытащила крохотный пакетик в водонепроницаемой обертке. Потом еще один. Их там оказалось чрезвычайно много — пространство в двойном борте было набито ими. Совсем маленькие пакетики — не больше спичечных коробков, которые Бекки изредка покупала в деревенской лавочке.
Поддавшись неясному порыву, она сунула один пакетик в задний карман штанов. Все остальные убрала, аккуратно прикрыла тайник и, насупив брови, застыла. Потом потерла рукой пакетик, который уже начинал нагреваться от ее тела. Первый раз в жизни украла! Может, захотелось иметь что-то с Белого Корабля — частичку, которую можно будет вынуть бессонной ночью и предаться воспоминаниям. Что-нибудь действительно дорогое.
Видать, кто-то проявил изрядную беспечность.
Над ней послышались голоса, топот ног по палубе. Бекки виновато вскочила и полезла через люк наверх. Но ею никто не интересовался. Впереди, уже совсем близко, была береговая линия — густая вельветово-черная полоса; Бекки смогла различить контуры двух холмов-близнецов, слабое мерцание волн вокруг каменных молов. Не без содрогания и дрожи она поняла, что вот он — ее дом.
Но ей пришлось увидеть и другое — ересь, от коей у нее дыхание в груди сперло. В каюте работал дизельный двигатель, с которого сняли покрывало. Что-то вращалось, гудело… Она слышала монотонный голос, докладывавший при входе в бухту: «Семь саженей под килем, пять, четыре…» Словно дьявольский корабль вплывал в бухту, никем не ведомый…
Шлюпку подняли с крыши каюты и спустили на воду. Бекки спрыгнула в нее, сжимая в руке узел со своей одеждой. Ей осторожно передали увесистый тюк, внутри которого что-то мелодично звякнуло, когда он коснулся дна шлюпки. Подарочек для твоего папаши, пояснили ей. Стало быть, взятка, чтобы помалкивал. Признаются в небольшом грешке, дабы скрыть чудовищное преступление! Ее вполголоса окликнули, она машинально помахала на прощание, краем глаза видя в последний раз, как опускают кливер. За рулем отвалившей от борта шлюпки был уэлльский парнишка. Как только борт стукнулся о мол, Бекки тут же выпрыгнула вон и зашагала прочь. Парень окликнул ее, когда она уже подошла к началу тропки, бегущей вверх от берега. Она остановилась и оглянулась — хрупкая тень в ночи.
Казалось, ему было трудно найти правильные слова.
— Знаешь, тебе надо хорошенько понять… — произнес он с несчастным видом. — Словом, не делай больше этого. Поняла, Бекки?
— Да, — сказала она. — Прощай.
И побежала по тропинке — по мостику через ручей к своему дому.
Там всегда держали открытым одно окно — на крыше, над прачечной. Она оставила вещи в пристройке; дверь громко скрипнула, но никто не всполошился. Осторожно взобралась на крышу, пролезла в свою комнату, где было темным-темно. Оказавшись в постели, Бекки ощутила размеренное колыхание — стало быть, она все еще мистически связана с кораблем, который стоит в заливе. Перед тем, как забыться сном, она вынула пакетик из кармана и тщательно спрятала под матрацем.
Явившийся на рассвете отец показался ей незнакомцем. Бекки не собиралась что-либо объяснять ему — перебьется. Она все еще была в полусне. С полным равнодушием она слышала, как он обыскивает карманы ее штанов, снимает и наматывает на руку ремень. Спросонья думалось, что над ней теперь никакие побои не властны, она и боли не ощутит. Увы, она ошиблась. Спину и зад ожгло страшной болью — и каждый удар вызывал красную вспышку перед глазами. Бекки вцепилась руками в раму кровати с желанием умереть, понимая, что никакие слова не помогут. Внутри себя она слилась с окрестными камнями, пластами глинистого сланца, угрюмыми пустынными полями… Орудие наказания обрушивалось не на ее спину, а на эти безжизненные плоскогорья, угрюмые скалы, море. Пусть выбьют из них тоску, нищету, беспросветность — и боль. Наконец отец уморился, круто развернулся и вышел, хлопнув дверью. Внизу заливался в плаче ребенок — словно учуяв на расстоянии накал ненависти и страха. Бекки чуть повернула голову на подушке и услышала — словно из дальней дали — плеск набегающих на берег волн.
Ее пальцы нащупали украденный пакетик под матрацем. Медленно, с тупым равнодушием она стала его развязывать. Одни узелки бечевки развязала, другие перегрызла, и наконец упаковка была сня та. Ей доставляло извращенное удовольствие воображать себя слепой, которая может узнавать предметы только на ощупь. Сверхчувствительные пальцы скользили по всем углам предмета, переворачивали его, снова ощупывали, угадывали разнородность материала, места теплее и холоднее, как бы рисуя в уме маленькую карту ереси. Первая слеза выкатилась из глаза, проползла дюйм и остановилась. На смуглой коже остался короткий сверкающий след.
Пришел священник — тяжело ступая по лестнице. Отец шествовал перед ним, а войдя, небрежно набросил на дочь одеяло. Покуда отец Энтони разглагольствовал, Бекки держала под боком зажатый кулак. Она лежала неподвижно, лицом вниз, зная, что неподвижность и терпение — ее лучшее и единственное оружие. Священник явился в сумерках, а ушел только глубокой ночью.
Оставшись одна, Бекки в темноте поднесла вещицу к лицу, прижала к щеке. От нее шел слегка одуряющий еретический запах — воска, бакелита и меди. Бекки опять нежно погладила ее — чудилось, что пока эта вещь у нее в руке, она может в любой момент вызвать Белый Корабль, который унесет ее в новое путешествие…
В последующие дни солнце не было видно за тучами. Бекки лежала на скалах и наблюдала, как яхта то заходит в залив, то куда-то уплывает. Теперь ее отделял от Белого Корабля еще больший барьер, нежели до путешествия, — барьер, возведенный ее собственной глупостью.
Она убила крупного омара, медленно, с упоением разодрала его пополам, впиваясь ногтями в панцирь, пока тот не хрустнул. В этот момент Бекки ненавидела и себя, и весь мир. Останки омара выбросила в море — как горькое бессмысленное жертвоприношение. И это, и многие другие вещи она сотворила только для того, чтобы бежать от пустоты внутри себя. Она обучалась порокам — ночами на камнях, давая себе маленькие утешения — приятные и болезненные. Она ласкала свое тело с презрением, потому что Белый Корабль приманил ее свободой, а потом высмеял и отшвырнул, равнодушный к причиненной боли. Теперь будущая жизнь представлялась ей клеткой, из которой не будет выхода. Где, спрашивала она себя, где та великая Перемена и замечательные вещи, которые были обещаны монахом Джоном? Где Золотой Век, который приведет за собой тысячи Белых Кораблей, откроет новые горизонты, заставит неукротимые воздушные волны петь и говорить…
Она нежно поглаживала в темноте крохотное сердечко Корабля и ощущала под пальцами какие-то проводки, проволочные катушки, маленькие запаянные стеклянные колбочки…
В церкви было тихо и холодно; священник громко дышал за сеткой исповедальни. Не слыша ни слова, Бекки нетерпеливо ждала, пока он скажет все положенное, а сама сжимала вспотевшей ладонью вещь, которую принесла с собой.
И вот наступил тот миг — торжественное упоение отчаянием. Бекки положила маленькую машинку с яхты на решетку перед святым отцом. С мрачной ухмылкой она услышала вскрик, скрипнула скамья; священник вскочил как ужаленный.
Никакое перо не могло бы описать выражение лица отца Энтони.
В деревушке царила сумятица: все перешептывались, роптали, соседи пугливо перебегали из дома в дом, косясь на наводнивших улицы солдат, перекрикивающихся кавалеристов и офицеров. Артиллеристы, выбиваясь из сил, где по бревнам, где лебедками спускали пушки с круч вниз, к береговой линии, и маскировали их между камнями. По тревоге были подняты все гарнизоны до самой Дурноварии; в прошлом имелся печальный опыт бунта в этом крае, и на сей раз начальство было полно решимости не допустить новых неприятностей. Кривя губы в саркастических улыбках, на полусотне башен не покладая рук работали сигнальщики; по всем дорогам мчались курьеры на взмыленных лошадях. В деревушке у залива ввели комендантский час, запретили жителям покидать ее, но слухи все равно расползлись по краю, а с ними по округе разлилась нездоровая напряженность. Ересь распространялась, как зараза, словно ее приносил ветер с моря; и вот уже кто-то видел того самого монаха-бунтовщика, который якобы шагал по скалам, страшно глядя перед собой пустыми глазницами, — угрюмый, малиновая ряса полощется на ветру. Направили отряды пехоты прочесать низины, но никого не обнаружили. Войска размещались возле деревушки всю ночь, только к рассвету движение угомонилось. Теперь началось ожидание. С моря дул бриз, пригибая к земле кусты утесника, завывая над крышами.
Бекки затаилась в своей постели в ожидании команды, по которой солдаты побегут на свои посты, и оживут пушки.
Она лежала лицом вниз, вслушиваясь в шум ночного ветра. Пальцы нервно сжимались-разжимались, из головы не шли яростные крики краснорожих попов, которые потрясали кулаками и осыпали ее ругательствами. Перед глазами застыла страшная сцена: папаша стоит бледный как смерть, а майор в синей форме доводит ее до головокружения своими вопросами, которым нет конца…
Попы и майор все вытянули из нее, она поведала им все тайны — рассказала про свои страхи и мечты, про зловредный залив, который хотел раздавить ее своими скалами… Бекки слушали с каменными лицами, писцы скрипели ручками. В конце концов ее оставили в покое, никуда не увезли, но у дверей выставили караул. Папаша напился вдрызг и буйствовал внизу, а в соседских домах взрослые расспрашивали о ней детей, заставляя тех при произнесении нечистого имени Бекки всякий раз креститься.
Она долго лежала ничком, обливаясь слезами. Прийдя в себя, вдруг сильнее прежнего ощутила свою связь с Белым Кораблем. Яхта предстала перед ней с ясностью кошмара. Бекки изо всех сил старалась сосредоточиться и передать на расстоянии сигнал: развернись и уходи прочь, беги прочь по волнам! Белый Корабль внимал ее беззвучному крику, но ничего не отвечал. Она взывала к нему снова и снова, яростно, неутомимо…
Девушка вскочила с кровати и подбежала к окну. На дворе была ночь, в небе сияла луна. На улице были слышны чьи-то тяжелые шаги; потом вроде бы все стихло.
Вся дрожа, Бекки открыла оконную раму и выскользнула на крышу с той же сомнамбулической решительностью, с какой она когда-то плыла к Белому Кораблю. Там она остановилась и прислушалась.
Папские солдаты не дураки. Бекки не столько увидела, сколько угадала шестым чувством, что в глубине сада есть часовой. С кошачьей ловкостью она спустилась по леснице, крадучись, стала пробираться среди кустов и замерла на таком расстоянии от часового, что, потянувшись, могла бы коснуться рукой его шинели. Почти не дыша, она терпеливо дождалась, когда луна скроется за тучами и глаза привыкнут к темноте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Во второй раз Бекки отказалась от пищи. Ей почудилось, что капитан смотрит на нее встревоженным взглядом. Плевать. Она опять оцепенела на старом месте — на носу, обхватив толстую мачту и вперив взгляд в морские просторы. День был солнечный и ясный, корабль несся на всех парусах, переваливаясь с волны на волну, черпая воду шпигатами на подветренной стороне. Теперь она даже жалела о вчерашнем дне, когда ее так отчаянно мутило и хотелось умереть. Впереди мало-помалу вырисовывался английский берег.
Ее сознание как бы раскололось на две половинки: одна страстно желала, чтобы путешествие никогда не кончалось, другая вожделела о том, чтобы все побыстрее закончилось, и чаша муки была испита. День медленно угасал. В темноте Бекки различила движущиеся факелы на сигнальной башне — яркие прыгающие точки. А вон ей отвечают другие огоньки… Э, да вон и третья семафорная башня. Несомненно, передают сообщение о ней — оно разлетается по всем окрестностям, вдоль всего побережья.
Над морем дул холодный ветер.
Перед мачтой был люк, ведущий к рундуку, где хранились паруса. Согнувшись, она спустилась вниз и устроилась на большом свернутом в трубку полотнище. За поскрипывающей приоткрытой дверью в переборке виднелся неверный желтый свет каютных ламп. Здесь шум воды усиливался; Бекки угрюмо прислушалась к плеску и ударам волн — тошно-то как! Вот было б здорово, если б корабль налетел на риф и затонул! Отсветы гуляли туда-сюда по внутренней выкрашенной обшивке борта. Бекки стала бессознательно сковыривать краску, собирая ошметки в ладошку.
В одном месте доски отходили. Это ее заинтересовало.
В тусклом свете ламп было видно, что часть деревянной обшивки чуть сдвинута с рамы, на которой укреплена. Бекки дотянулась до щели и потянула доски. За ними оказалось отверстие и вместительное свободное пространство. Она сунула руку, пошарила и вытащила крохотный пакетик в водонепроницаемой обертке. Потом еще один. Их там оказалось чрезвычайно много — пространство в двойном борте было набито ими. Совсем маленькие пакетики — не больше спичечных коробков, которые Бекки изредка покупала в деревенской лавочке.
Поддавшись неясному порыву, она сунула один пакетик в задний карман штанов. Все остальные убрала, аккуратно прикрыла тайник и, насупив брови, застыла. Потом потерла рукой пакетик, который уже начинал нагреваться от ее тела. Первый раз в жизни украла! Может, захотелось иметь что-то с Белого Корабля — частичку, которую можно будет вынуть бессонной ночью и предаться воспоминаниям. Что-нибудь действительно дорогое.
Видать, кто-то проявил изрядную беспечность.
Над ней послышались голоса, топот ног по палубе. Бекки виновато вскочила и полезла через люк наверх. Но ею никто не интересовался. Впереди, уже совсем близко, была береговая линия — густая вельветово-черная полоса; Бекки смогла различить контуры двух холмов-близнецов, слабое мерцание волн вокруг каменных молов. Не без содрогания и дрожи она поняла, что вот он — ее дом.
Но ей пришлось увидеть и другое — ересь, от коей у нее дыхание в груди сперло. В каюте работал дизельный двигатель, с которого сняли покрывало. Что-то вращалось, гудело… Она слышала монотонный голос, докладывавший при входе в бухту: «Семь саженей под килем, пять, четыре…» Словно дьявольский корабль вплывал в бухту, никем не ведомый…
Шлюпку подняли с крыши каюты и спустили на воду. Бекки спрыгнула в нее, сжимая в руке узел со своей одеждой. Ей осторожно передали увесистый тюк, внутри которого что-то мелодично звякнуло, когда он коснулся дна шлюпки. Подарочек для твоего папаши, пояснили ей. Стало быть, взятка, чтобы помалкивал. Признаются в небольшом грешке, дабы скрыть чудовищное преступление! Ее вполголоса окликнули, она машинально помахала на прощание, краем глаза видя в последний раз, как опускают кливер. За рулем отвалившей от борта шлюпки был уэлльский парнишка. Как только борт стукнулся о мол, Бекки тут же выпрыгнула вон и зашагала прочь. Парень окликнул ее, когда она уже подошла к началу тропки, бегущей вверх от берега. Она остановилась и оглянулась — хрупкая тень в ночи.
Казалось, ему было трудно найти правильные слова.
— Знаешь, тебе надо хорошенько понять… — произнес он с несчастным видом. — Словом, не делай больше этого. Поняла, Бекки?
— Да, — сказала она. — Прощай.
И побежала по тропинке — по мостику через ручей к своему дому.
Там всегда держали открытым одно окно — на крыше, над прачечной. Она оставила вещи в пристройке; дверь громко скрипнула, но никто не всполошился. Осторожно взобралась на крышу, пролезла в свою комнату, где было темным-темно. Оказавшись в постели, Бекки ощутила размеренное колыхание — стало быть, она все еще мистически связана с кораблем, который стоит в заливе. Перед тем, как забыться сном, она вынула пакетик из кармана и тщательно спрятала под матрацем.
Явившийся на рассвете отец показался ей незнакомцем. Бекки не собиралась что-либо объяснять ему — перебьется. Она все еще была в полусне. С полным равнодушием она слышала, как он обыскивает карманы ее штанов, снимает и наматывает на руку ремень. Спросонья думалось, что над ней теперь никакие побои не властны, она и боли не ощутит. Увы, она ошиблась. Спину и зад ожгло страшной болью — и каждый удар вызывал красную вспышку перед глазами. Бекки вцепилась руками в раму кровати с желанием умереть, понимая, что никакие слова не помогут. Внутри себя она слилась с окрестными камнями, пластами глинистого сланца, угрюмыми пустынными полями… Орудие наказания обрушивалось не на ее спину, а на эти безжизненные плоскогорья, угрюмые скалы, море. Пусть выбьют из них тоску, нищету, беспросветность — и боль. Наконец отец уморился, круто развернулся и вышел, хлопнув дверью. Внизу заливался в плаче ребенок — словно учуяв на расстоянии накал ненависти и страха. Бекки чуть повернула голову на подушке и услышала — словно из дальней дали — плеск набегающих на берег волн.
Ее пальцы нащупали украденный пакетик под матрацем. Медленно, с тупым равнодушием она стала его развязывать. Одни узелки бечевки развязала, другие перегрызла, и наконец упаковка была сня та. Ей доставляло извращенное удовольствие воображать себя слепой, которая может узнавать предметы только на ощупь. Сверхчувствительные пальцы скользили по всем углам предмета, переворачивали его, снова ощупывали, угадывали разнородность материала, места теплее и холоднее, как бы рисуя в уме маленькую карту ереси. Первая слеза выкатилась из глаза, проползла дюйм и остановилась. На смуглой коже остался короткий сверкающий след.
Пришел священник — тяжело ступая по лестнице. Отец шествовал перед ним, а войдя, небрежно набросил на дочь одеяло. Покуда отец Энтони разглагольствовал, Бекки держала под боком зажатый кулак. Она лежала неподвижно, лицом вниз, зная, что неподвижность и терпение — ее лучшее и единственное оружие. Священник явился в сумерках, а ушел только глубокой ночью.
Оставшись одна, Бекки в темноте поднесла вещицу к лицу, прижала к щеке. От нее шел слегка одуряющий еретический запах — воска, бакелита и меди. Бекки опять нежно погладила ее — чудилось, что пока эта вещь у нее в руке, она может в любой момент вызвать Белый Корабль, который унесет ее в новое путешествие…
В последующие дни солнце не было видно за тучами. Бекки лежала на скалах и наблюдала, как яхта то заходит в залив, то куда-то уплывает. Теперь ее отделял от Белого Корабля еще больший барьер, нежели до путешествия, — барьер, возведенный ее собственной глупостью.
Она убила крупного омара, медленно, с упоением разодрала его пополам, впиваясь ногтями в панцирь, пока тот не хрустнул. В этот момент Бекки ненавидела и себя, и весь мир. Останки омара выбросила в море — как горькое бессмысленное жертвоприношение. И это, и многие другие вещи она сотворила только для того, чтобы бежать от пустоты внутри себя. Она обучалась порокам — ночами на камнях, давая себе маленькие утешения — приятные и болезненные. Она ласкала свое тело с презрением, потому что Белый Корабль приманил ее свободой, а потом высмеял и отшвырнул, равнодушный к причиненной боли. Теперь будущая жизнь представлялась ей клеткой, из которой не будет выхода. Где, спрашивала она себя, где та великая Перемена и замечательные вещи, которые были обещаны монахом Джоном? Где Золотой Век, который приведет за собой тысячи Белых Кораблей, откроет новые горизонты, заставит неукротимые воздушные волны петь и говорить…
Она нежно поглаживала в темноте крохотное сердечко Корабля и ощущала под пальцами какие-то проводки, проволочные катушки, маленькие запаянные стеклянные колбочки…
В церкви было тихо и холодно; священник громко дышал за сеткой исповедальни. Не слыша ни слова, Бекки нетерпеливо ждала, пока он скажет все положенное, а сама сжимала вспотевшей ладонью вещь, которую принесла с собой.
И вот наступил тот миг — торжественное упоение отчаянием. Бекки положила маленькую машинку с яхты на решетку перед святым отцом. С мрачной ухмылкой она услышала вскрик, скрипнула скамья; священник вскочил как ужаленный.
Никакое перо не могло бы описать выражение лица отца Энтони.
В деревушке царила сумятица: все перешептывались, роптали, соседи пугливо перебегали из дома в дом, косясь на наводнивших улицы солдат, перекрикивающихся кавалеристов и офицеров. Артиллеристы, выбиваясь из сил, где по бревнам, где лебедками спускали пушки с круч вниз, к береговой линии, и маскировали их между камнями. По тревоге были подняты все гарнизоны до самой Дурноварии; в прошлом имелся печальный опыт бунта в этом крае, и на сей раз начальство было полно решимости не допустить новых неприятностей. Кривя губы в саркастических улыбках, на полусотне башен не покладая рук работали сигнальщики; по всем дорогам мчались курьеры на взмыленных лошадях. В деревушке у залива ввели комендантский час, запретили жителям покидать ее, но слухи все равно расползлись по краю, а с ними по округе разлилась нездоровая напряженность. Ересь распространялась, как зараза, словно ее приносил ветер с моря; и вот уже кто-то видел того самого монаха-бунтовщика, который якобы шагал по скалам, страшно глядя перед собой пустыми глазницами, — угрюмый, малиновая ряса полощется на ветру. Направили отряды пехоты прочесать низины, но никого не обнаружили. Войска размещались возле деревушки всю ночь, только к рассвету движение угомонилось. Теперь началось ожидание. С моря дул бриз, пригибая к земле кусты утесника, завывая над крышами.
Бекки затаилась в своей постели в ожидании команды, по которой солдаты побегут на свои посты, и оживут пушки.
Она лежала лицом вниз, вслушиваясь в шум ночного ветра. Пальцы нервно сжимались-разжимались, из головы не шли яростные крики краснорожих попов, которые потрясали кулаками и осыпали ее ругательствами. Перед глазами застыла страшная сцена: папаша стоит бледный как смерть, а майор в синей форме доводит ее до головокружения своими вопросами, которым нет конца…
Попы и майор все вытянули из нее, она поведала им все тайны — рассказала про свои страхи и мечты, про зловредный залив, который хотел раздавить ее своими скалами… Бекки слушали с каменными лицами, писцы скрипели ручками. В конце концов ее оставили в покое, никуда не увезли, но у дверей выставили караул. Папаша напился вдрызг и буйствовал внизу, а в соседских домах взрослые расспрашивали о ней детей, заставляя тех при произнесении нечистого имени Бекки всякий раз креститься.
Она долго лежала ничком, обливаясь слезами. Прийдя в себя, вдруг сильнее прежнего ощутила свою связь с Белым Кораблем. Яхта предстала перед ней с ясностью кошмара. Бекки изо всех сил старалась сосредоточиться и передать на расстоянии сигнал: развернись и уходи прочь, беги прочь по волнам! Белый Корабль внимал ее беззвучному крику, но ничего не отвечал. Она взывала к нему снова и снова, яростно, неутомимо…
Девушка вскочила с кровати и подбежала к окну. На дворе была ночь, в небе сияла луна. На улице были слышны чьи-то тяжелые шаги; потом вроде бы все стихло.
Вся дрожа, Бекки открыла оконную раму и выскользнула на крышу с той же сомнамбулической решительностью, с какой она когда-то плыла к Белому Кораблю. Там она остановилась и прислушалась.
Папские солдаты не дураки. Бекки не столько увидела, сколько угадала шестым чувством, что в глубине сада есть часовой. С кошачьей ловкостью она спустилась по леснице, крадучись, стала пробираться среди кустов и замерла на таком расстоянии от часового, что, потянувшись, могла бы коснуться рукой его шинели. Почти не дыша, она терпеливо дождалась, когда луна скроется за тучами и глаза привыкнут к темноте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39