Кто дал ему деньги? Кто его толкал, кто нажимал на все рычаги? Луи?
— Все это сделали вы, хозяин.
— Сволочь… — Балбоч замолчал. — Ладно. Ты сможешь найти хорошего киллера? По-настоящему хорошего?
— Без сомнения.
— И продумать план, как его убрать?
— Конечно.
— И сможешь взять это на себя?
— Безусловно. Считайте, я взял это на себя лично. Но… — Но?
— Хозяин, вы сами знаете, это потребует расходов. Часть расходов я готов оплатить из своих денег, но моих денег может не хватить.
— Никаких «своих денег». Думать об этом забудь. Сколько это возьмет?
— Я еще не обдумал весь план. Но чтобы все было надежно, мне нужны как минимум три киллера, которые будут постоянно дежурить на выбранных точках. Нужен современный мобильный передвижной радиоузел. Нужен фонд для оплаты людей, которые будут контролировать передвижение. Нужны особые средства слежения. И, конечно, особое оружие.
— Средств из особого фонда будет достаточно?
— Конечно, хозяин.
— Очень хорошо, старик. Особый фонд твой. Только не нужно с этим затягивать.
— Я берусь за это дело сразу же. Я думаю подключить к делу Рудольфа, вы не против?
— Нет. Подключай кого хочешь. Петракова нужно уничтожить или до того, как «Хаджибей» будет передан иранцам, или сразу же после передачи. Чтобы те, кому надо, поняли, что к чему. Повторяю: это должно быть громкое убийство.
— Именно так и будет, хозяин.
Легко, бегом поднявшись по последнему трапу, Седов свернул в небольшой проход между двумя стальными надстройками кают командного состава. Подняться сюда, чтобы помочь найти Аллу, его попросил Глеб. Аллы нигде не было, а здесь, наверху, Алла могла загорать, а могла и просто проводить время в каюте горничной Лены, с которой в последнее время сблизилась.
В проходе ему пришлось передвигаться, преодолевая сопротивление ветра. Крейсер шел полным ходом.
Там, где обычно загорала Алла, искать ее было бесполезно, Глеб уже здесь был. Тем не менее Седов заглянул на небольшую площадку между надстройками, но здесь было пусто. Постучав в дверь каюты Лены и не услышав ответа, он хотел было уже спуститься вниз, но голос, который он узнал бы из тысяч других голосов, произнес за спиной:
— Юра…
Обернувшись, увидел Аллу. На ней были джинсы и свитер, волосы развевались от ветра. Поднял руку:
— Привет.
— Привет. Ты что здесь делаешь?
— Я за тобой. Глеб ищет тебя по всему кораблю.
Она молчала, и он понял: за этим молчанием что-то стоит. Наконец встряхнула головой:
— Пусть ищет.
Не зная, что ответить, он наконец сказал: — Да?
— Да. Юра, знаешь, нам надо поговорить.
— Нам? В смысле, мне и тебе?
— Да, мне и тебе. Ты не боишься ветра?
— Нет.
— Тогда отойдем к леерам.
Они подошли к леерам. Внизу, у далекого борта, гуляла океанская волна. Начинался шторм, но на ходе крейсера это почти не отражалось. Навалившись на леер, Алла разглядывала белую рябь, рассекаемую металлом огромного борта. Сказала:
— Знаешь, нам с тобой вместе осталось быть всего несколько дней.
— Да? — Он понимал, что отвечает машинально. — Почему?
— Скоро конец перехода.
Он не знал, что сказать. Впервые в жизни в самом деле не знал, что сказать. Он только понимал, что она хочет дать понять этим, что ей жаль, что они расстаются.
Ее волосы, отбрасываемые и сжимаемые ветром, изредка попадали на глаза, и она досадливо откидывала их. Он понял: от сказанного Аллой, да и вообще от того, что они встретились наедине, у него мутится в голове. Подумал: черт, этого еще не хватало. Наконец выдавил:
— Ты что, не остаешься на яхте?
— Нет. Да и, думаю, ты тоже не останешься на яхте.
— С чего ты взяла?
— Взяла. — Быстро посмотрев на него, отвернулась. — Юра… Я долго пыталась оттянуть этот момент…
Что она имеет в виду? Она пыталась оттянуть какой-то момент. Стараясь не глядеть на нее, спросил:
— Какой момент?
— Этот момент, который наступил сейчас… Или даже вообще не говорить тебе этого… Я боролась с собой, боролась изо всех сил…. Но поняла: я должна сказать тебе это в любом случае. В любом. Именно сейчас. Потому что потом будет поздно. — Отвернувшись, подставила лицо ветру. — Молчишь?
— А что я должен сказать?
— Неужели ты все еще ничего не понимаешь? — Снова отвернулась. — Я тебя люблю.
Вдруг понял: она плачет. Плачет молча, слизывая слезы. Обняв ее за плечи, сказал:
— Алла… Алла, ну ты что? Вырвалась:
— Отпусти… Сейчас же отпусти меня… Немедленно пусти… Он отпустил ее. Утирая слезы руками и все еще всхлипывая, сказала, уворачиваясь от ветра:
— Да, я люблю тебя, люблю… Но это не дает тебе права обнимать меня… И вообще что-то делать… Молчи… И слушай…
— Но, Алла…
— Молчи. Слушай все, что я тебе скажу… Слушай и ничего не отвечай. Понял?
— Хорошо. — Он чуть отодвинулся. Достав платок, она долго вытирала глаза. Сказала, не глядя на него:
— Я самый несчастный человек на земле, понимаешь?
— Почему?
— Молчи! Слышишь, молчи? Иначе я уйду.
— Хорощо, молчу.
— Впервые в жизни я встретила такого, как ты. Впервые в жизни. Но я не могу ничего. Ничего, что я хочу. Я не могу даже признаться тебе в любви. Не могу тебя поцеловать. Не могу мечтать, чтобы ты предложил мне выйти за тебя замуж. Я ничего не могу, ничего, ничего, ничего… Я растоптана. Растоптана жизнью, понимаешь? — Внезапно разрыдавшись, уткнулась лицом ему в грудь: — Я растоптана, понимаешь… Растоптана… Я ничего не могу… Ничего… Ниче-е-е-в-ооо… — Она тряслась в рыданиях, беспомощно, по-детски дыша ему в грудь.
— Но почему? — Боясь обнять ее, он осторожно прикоснулся руками к ее плечам: — Алла, почему?
Отстранилась. Сказала, не глядя на него:
— Я не могу тебе этого объяснить… Не могу, понимаешь? Он молчал. Он ведь сам многого не мог ей объяснить. Подняв голову, сказала:
— Ладно. Пойдем в Ленкину каюту. Не хочу, чтобы нас кто-то увидел. Пойдем, у меня есть ключ.
Он пошел за ней. Открыв дверь каюты, она пропустила его. После того, как он вошел, заперла дверь. Глубоко вздохнув, сказала:
— Страшный у меня вид?
— Да нет. Как у тебя может быть страшный вид?
— Подожди, приведу себя в порядок. Я зареванная как не знаю кто.
Ушла в ванную, некоторое время он слышал звук льющейся воды. Наконец, выйдя, села на койку. Кивнула:
— Садись.
Он сел на стул.
— Хочешь чаю, кофе? — спросила она. — Выпить чего-нибудь?
— Спасибо, нет.
— А я немножко выпью. Чтоб успокоиться. Ладно?
— Конечно.
Достав из шкафчика бутылку коньяка, налила рюмку, выпила. Улыбнулась:
— Извини. Просто со мной что-то случилось. — Помолчала. — Знаешь, сейчас я вывалю на тебя все свои женские капризы. Если не вывалю, потом я себе этого никогда не прощу. Не обижайся, ладно?
— Какое я имею право обижаться?
— Имеешь. Но сначала, до капризов — о Глебе. Насчет Глеба, знаешь: просто уж это так случилось. Случилось, и с этим уже ничего не поделаешь. Не знаю, интересует тебя это или нет, но… — Закусила губу. — Ладно. Я ничего не хочу объяснять тебе о Глебе. Ничего. Забудем о Глебе. Я-то уж точно забуду о нем через несколько дней — навсегда. — Усмехнулась: — Вообще, то, что я объясняю тебе что-то о Глебе, должно быть стыдно. Но мне ничуть не стыдно. Мы ведь с тобой тоже расстанемся через несколько дней. И тоже навсегда.
Он попытался понять, что могут означать ее слова. Сказал:
— Может, не расстанемся?
— Расстанемся. Я знаю точно. Но прежде чем мы расстанемся, я хочу сказать тебе, как ты меня мучил. Я понимаю, что не имею на это права. Но хочу, чтобы ты всегда, всю свою жизнь помнил, какую ты мне причинил боль.
Ошарашенно посмотрел на нее:
— Я тебя мучил? Я тебе причинял боль?
— Конечно. Ведь я тебя ревновала. Страшно ревновала.
— Ревновала? К кому? Когда?
— Много раз. И было к кому.
— Но к кому?
— О Господи… — Подняв рюмку, слизала из нее остатки коньяка. — Первый раз — когда ты переспал с Галей.
— Но я с ней… — Замолчал. Усмехнулась:
— Хочешь сказать, ты с ней не переспал? — Нет.
— Нет, вы посмотрите на него. Неужели ты думаешь, она мне сама не объяснила все в красках?
— Алла… В каких красках? Она напилась пьяная. И лежала пьяная всю ночь, ничего не помня.
— Ничего не помня? Ладно, допустим. Она говорила мне, что немного перепила. Но ты-то? Ты же лежал с ней в одной кровати? Всю ночь?
— Ну, лежал. Что из этого?
— Лежал, как мальчик-паинька? И спал сладким сном?
— Что, я не могу спать? Я в тот день уродовался, как не знаю кто, в море. И плевать хотел на Галю. Я спал всю ночь и ее не трогал, клянусь тебе.
— Врешь.
— Нет, не вру.
— Он не врет… Ладно, допустим, я поверила этому чудовищному вранью, что ты не трогал Галю. Ну, а в Джибути? Ты хочешь сказать, в Джибути тоже ничего не было?
— А что, было в Джибути?
— Ах, что было в Джибути? — Встав, прошлась по каюте. Снова села. — Нет, вы послушайте его, он спрашивает меня, что было в Джибути. Да весь корабль говорит о том, что ты проделывал в Джибути. — Вдруг он увидел: она снова плачет. Она сидела, слизывая слезы, шмыгая носом, и шептала: — И тебе отпереться не удастся… Не удастся, слышишь… Не удастся…
— Алла, но что было в Джибути? О чем говорит весь корабль?
— О чем… — Налив рюмку, выпила, расплескивая коньяк. Вздохнув, сказала: — Он о том говорит, что ты пять часов провел в бардаке. И на спор перетрахал там всех проституток. Вот он о чем говорит.
— Алла… Но не было этого. Не трахал я никаких проституток.
— Трахал.
— Не трахал. Топнула ногой:
— Да трахал же, я знаю!
Сжав ее лицо руками, заглянул в глаза:
— Алла, клянусь всем святым, всем, что у меня есть, родителями, ангелами, не знаю еще чем, — я ни одну женщину не тронул в Джибути. Ни одну.
Некоторое время смотрела ему в глаза. Наконец сказала:
— Да?
— Да.
— Честное слово?
— Честное слово.
Высвободив лицо, отвернулась. Сказала тихо:
— Я одного не пойму — почему ты передо мной оправдываешься? Почему пытаешься доказать, что не спал ни с Галей, ни с проститутками? Зачем тебе это?
— Ты неправильно ставишь вопрос. Я не пытаюсь тебе доказать, что не спал с кем-то. Я в самом деле ни с кем не спал — с тех пор, как увидел тебя.
— Хорошо, допустим, я тебе поверила. Но почему? Он молчал, и она повернулась к нему. Спросила:
— Так почему?
— Я тебя люблю. — Да?
— Да.
Достав платок, вытерла щеки. Посмотрев на платок, превратившийся в плотный влажный комок, засунула его в карман.
— Что, серьезно?
— Серьезно.
— И давно?
— С тех пор, как тебя увидел.
Посидела, будто раздумывая над чем-то. Усмехнулась:
— Мне приятно это слышать.
— И все?
Прошло очень много времени, прежде чем она сказала:
— И все.
— Почему?
— Потому что, Юра, пойми: у нас с тобой все равно ничего не получится.
— Почему?
— Не получится, и все. До конца перехода я все равно буду с Глебом. Я не могу его оставить. Сейчас.
— А после конца перехода?
— А после конца перехода я исчезну.
— Исчезнешь — куда? Ответила она не сразу.
— Неважно. Уеду к родителям. Вернусь в консу, буду учить сольфеджио. Я исчезну, запомни, исчезну. Навсегда.
— А я, тоже запомни, все равно буду тебя искать.
— О, Юрочка… — Поцеловала в щеку. — Спасибо. Но ты меня не найдешь. В любом случае.
— Найду.
— Ладно, найдешь значит найдешь. А пока прекратим разговор на эту тему, хорошо?
— Хорошо.
— И до конца перехода не будем к нему возвращаться, ладно?
Пожал плечами:
— Как скажешь.
— Иди.
— Что сказать Глебу?
— Скажи Глебу, что обыскал весь крейсер, но меня не нашел. Вообще, вы оба меня не увидите до вечера. Я буду отлеживаться здесь. Все, иди.
— Хорошо.
Выйдя из каюты, сам не заметил, как слетел по трапам вниз, на верхнюю палубу. На палубе постоял, вдыхая бьющий в лицо ветер, — и двинулся к ангару.
* * *
Выслушав все, что ему рассказал Лапик, Петраков достал и развернул на столе карту.
— Они назвали порт Чахбехар?
— Да, Чахбехар.
Нащупав на углу стола штурманский угольник, Петраков машинально взял его. Повел угольником по карте.
— Посмотрим, где это… Так… Примерно двадцать шестая широта… И шестьдесят первая долгота… Отличное место… Восточная часть иранского побережья… До Бендер-Аббаса — миль пятьсот…
— Леонид Петрович, очень вас прошу… Карту вы посмотрите потом… Немедленно дайте мне текст двух радиограмм, Симутенкову и Брагину… Чтобы я зашифровал их и отправил. Формально просьба иранцев должна быть утверждена сегодня, но обязательно нужно, чтобы в Москве уже лежало ваше подтверждение..
— Володя, тексты я дам. Десять минут ведь ничего не решают.
В дверь каюты постучали. Лапик молча сделал знак: никого не пускать.
— Кто там? — крикнул Петраков.
— Леонид Петрович, это я, Лена!
— Что тебе?
— Завтрак подавать?
— Подожди с завтраком! Я же сказал, я позвоню!
— Хорошо…
Вернувшись к изучению карты, Петраков несколько раз щелкнул пальцами:
— Черт… Вот черт… Это они придумали хорошо… По-азиатски… Сволочи, гады, но придумали хорошо…
— Очнитесь, Леонид Петрович, — Лапик мрачно пожевал губами. — Очнитесь.
— А что?
— Это все я придумал. От начала до конца.
— Хорошо, ты, ты… Ты у нас вообще гений… Здорово ты придумал, что транспорты будут под российскими флагами… И эсминец… Они сказали, эсминец?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
— Все это сделали вы, хозяин.
— Сволочь… — Балбоч замолчал. — Ладно. Ты сможешь найти хорошего киллера? По-настоящему хорошего?
— Без сомнения.
— И продумать план, как его убрать?
— Конечно.
— И сможешь взять это на себя?
— Безусловно. Считайте, я взял это на себя лично. Но… — Но?
— Хозяин, вы сами знаете, это потребует расходов. Часть расходов я готов оплатить из своих денег, но моих денег может не хватить.
— Никаких «своих денег». Думать об этом забудь. Сколько это возьмет?
— Я еще не обдумал весь план. Но чтобы все было надежно, мне нужны как минимум три киллера, которые будут постоянно дежурить на выбранных точках. Нужен современный мобильный передвижной радиоузел. Нужен фонд для оплаты людей, которые будут контролировать передвижение. Нужны особые средства слежения. И, конечно, особое оружие.
— Средств из особого фонда будет достаточно?
— Конечно, хозяин.
— Очень хорошо, старик. Особый фонд твой. Только не нужно с этим затягивать.
— Я берусь за это дело сразу же. Я думаю подключить к делу Рудольфа, вы не против?
— Нет. Подключай кого хочешь. Петракова нужно уничтожить или до того, как «Хаджибей» будет передан иранцам, или сразу же после передачи. Чтобы те, кому надо, поняли, что к чему. Повторяю: это должно быть громкое убийство.
— Именно так и будет, хозяин.
Легко, бегом поднявшись по последнему трапу, Седов свернул в небольшой проход между двумя стальными надстройками кают командного состава. Подняться сюда, чтобы помочь найти Аллу, его попросил Глеб. Аллы нигде не было, а здесь, наверху, Алла могла загорать, а могла и просто проводить время в каюте горничной Лены, с которой в последнее время сблизилась.
В проходе ему пришлось передвигаться, преодолевая сопротивление ветра. Крейсер шел полным ходом.
Там, где обычно загорала Алла, искать ее было бесполезно, Глеб уже здесь был. Тем не менее Седов заглянул на небольшую площадку между надстройками, но здесь было пусто. Постучав в дверь каюты Лены и не услышав ответа, он хотел было уже спуститься вниз, но голос, который он узнал бы из тысяч других голосов, произнес за спиной:
— Юра…
Обернувшись, увидел Аллу. На ней были джинсы и свитер, волосы развевались от ветра. Поднял руку:
— Привет.
— Привет. Ты что здесь делаешь?
— Я за тобой. Глеб ищет тебя по всему кораблю.
Она молчала, и он понял: за этим молчанием что-то стоит. Наконец встряхнула головой:
— Пусть ищет.
Не зная, что ответить, он наконец сказал: — Да?
— Да. Юра, знаешь, нам надо поговорить.
— Нам? В смысле, мне и тебе?
— Да, мне и тебе. Ты не боишься ветра?
— Нет.
— Тогда отойдем к леерам.
Они подошли к леерам. Внизу, у далекого борта, гуляла океанская волна. Начинался шторм, но на ходе крейсера это почти не отражалось. Навалившись на леер, Алла разглядывала белую рябь, рассекаемую металлом огромного борта. Сказала:
— Знаешь, нам с тобой вместе осталось быть всего несколько дней.
— Да? — Он понимал, что отвечает машинально. — Почему?
— Скоро конец перехода.
Он не знал, что сказать. Впервые в жизни в самом деле не знал, что сказать. Он только понимал, что она хочет дать понять этим, что ей жаль, что они расстаются.
Ее волосы, отбрасываемые и сжимаемые ветром, изредка попадали на глаза, и она досадливо откидывала их. Он понял: от сказанного Аллой, да и вообще от того, что они встретились наедине, у него мутится в голове. Подумал: черт, этого еще не хватало. Наконец выдавил:
— Ты что, не остаешься на яхте?
— Нет. Да и, думаю, ты тоже не останешься на яхте.
— С чего ты взяла?
— Взяла. — Быстро посмотрев на него, отвернулась. — Юра… Я долго пыталась оттянуть этот момент…
Что она имеет в виду? Она пыталась оттянуть какой-то момент. Стараясь не глядеть на нее, спросил:
— Какой момент?
— Этот момент, который наступил сейчас… Или даже вообще не говорить тебе этого… Я боролась с собой, боролась изо всех сил…. Но поняла: я должна сказать тебе это в любом случае. В любом. Именно сейчас. Потому что потом будет поздно. — Отвернувшись, подставила лицо ветру. — Молчишь?
— А что я должен сказать?
— Неужели ты все еще ничего не понимаешь? — Снова отвернулась. — Я тебя люблю.
Вдруг понял: она плачет. Плачет молча, слизывая слезы. Обняв ее за плечи, сказал:
— Алла… Алла, ну ты что? Вырвалась:
— Отпусти… Сейчас же отпусти меня… Немедленно пусти… Он отпустил ее. Утирая слезы руками и все еще всхлипывая, сказала, уворачиваясь от ветра:
— Да, я люблю тебя, люблю… Но это не дает тебе права обнимать меня… И вообще что-то делать… Молчи… И слушай…
— Но, Алла…
— Молчи. Слушай все, что я тебе скажу… Слушай и ничего не отвечай. Понял?
— Хорошо. — Он чуть отодвинулся. Достав платок, она долго вытирала глаза. Сказала, не глядя на него:
— Я самый несчастный человек на земле, понимаешь?
— Почему?
— Молчи! Слышишь, молчи? Иначе я уйду.
— Хорощо, молчу.
— Впервые в жизни я встретила такого, как ты. Впервые в жизни. Но я не могу ничего. Ничего, что я хочу. Я не могу даже признаться тебе в любви. Не могу тебя поцеловать. Не могу мечтать, чтобы ты предложил мне выйти за тебя замуж. Я ничего не могу, ничего, ничего, ничего… Я растоптана. Растоптана жизнью, понимаешь? — Внезапно разрыдавшись, уткнулась лицом ему в грудь: — Я растоптана, понимаешь… Растоптана… Я ничего не могу… Ничего… Ниче-е-е-в-ооо… — Она тряслась в рыданиях, беспомощно, по-детски дыша ему в грудь.
— Но почему? — Боясь обнять ее, он осторожно прикоснулся руками к ее плечам: — Алла, почему?
Отстранилась. Сказала, не глядя на него:
— Я не могу тебе этого объяснить… Не могу, понимаешь? Он молчал. Он ведь сам многого не мог ей объяснить. Подняв голову, сказала:
— Ладно. Пойдем в Ленкину каюту. Не хочу, чтобы нас кто-то увидел. Пойдем, у меня есть ключ.
Он пошел за ней. Открыв дверь каюты, она пропустила его. После того, как он вошел, заперла дверь. Глубоко вздохнув, сказала:
— Страшный у меня вид?
— Да нет. Как у тебя может быть страшный вид?
— Подожди, приведу себя в порядок. Я зареванная как не знаю кто.
Ушла в ванную, некоторое время он слышал звук льющейся воды. Наконец, выйдя, села на койку. Кивнула:
— Садись.
Он сел на стул.
— Хочешь чаю, кофе? — спросила она. — Выпить чего-нибудь?
— Спасибо, нет.
— А я немножко выпью. Чтоб успокоиться. Ладно?
— Конечно.
Достав из шкафчика бутылку коньяка, налила рюмку, выпила. Улыбнулась:
— Извини. Просто со мной что-то случилось. — Помолчала. — Знаешь, сейчас я вывалю на тебя все свои женские капризы. Если не вывалю, потом я себе этого никогда не прощу. Не обижайся, ладно?
— Какое я имею право обижаться?
— Имеешь. Но сначала, до капризов — о Глебе. Насчет Глеба, знаешь: просто уж это так случилось. Случилось, и с этим уже ничего не поделаешь. Не знаю, интересует тебя это или нет, но… — Закусила губу. — Ладно. Я ничего не хочу объяснять тебе о Глебе. Ничего. Забудем о Глебе. Я-то уж точно забуду о нем через несколько дней — навсегда. — Усмехнулась: — Вообще, то, что я объясняю тебе что-то о Глебе, должно быть стыдно. Но мне ничуть не стыдно. Мы ведь с тобой тоже расстанемся через несколько дней. И тоже навсегда.
Он попытался понять, что могут означать ее слова. Сказал:
— Может, не расстанемся?
— Расстанемся. Я знаю точно. Но прежде чем мы расстанемся, я хочу сказать тебе, как ты меня мучил. Я понимаю, что не имею на это права. Но хочу, чтобы ты всегда, всю свою жизнь помнил, какую ты мне причинил боль.
Ошарашенно посмотрел на нее:
— Я тебя мучил? Я тебе причинял боль?
— Конечно. Ведь я тебя ревновала. Страшно ревновала.
— Ревновала? К кому? Когда?
— Много раз. И было к кому.
— Но к кому?
— О Господи… — Подняв рюмку, слизала из нее остатки коньяка. — Первый раз — когда ты переспал с Галей.
— Но я с ней… — Замолчал. Усмехнулась:
— Хочешь сказать, ты с ней не переспал? — Нет.
— Нет, вы посмотрите на него. Неужели ты думаешь, она мне сама не объяснила все в красках?
— Алла… В каких красках? Она напилась пьяная. И лежала пьяная всю ночь, ничего не помня.
— Ничего не помня? Ладно, допустим. Она говорила мне, что немного перепила. Но ты-то? Ты же лежал с ней в одной кровати? Всю ночь?
— Ну, лежал. Что из этого?
— Лежал, как мальчик-паинька? И спал сладким сном?
— Что, я не могу спать? Я в тот день уродовался, как не знаю кто, в море. И плевать хотел на Галю. Я спал всю ночь и ее не трогал, клянусь тебе.
— Врешь.
— Нет, не вру.
— Он не врет… Ладно, допустим, я поверила этому чудовищному вранью, что ты не трогал Галю. Ну, а в Джибути? Ты хочешь сказать, в Джибути тоже ничего не было?
— А что, было в Джибути?
— Ах, что было в Джибути? — Встав, прошлась по каюте. Снова села. — Нет, вы послушайте его, он спрашивает меня, что было в Джибути. Да весь корабль говорит о том, что ты проделывал в Джибути. — Вдруг он увидел: она снова плачет. Она сидела, слизывая слезы, шмыгая носом, и шептала: — И тебе отпереться не удастся… Не удастся, слышишь… Не удастся…
— Алла, но что было в Джибути? О чем говорит весь корабль?
— О чем… — Налив рюмку, выпила, расплескивая коньяк. Вздохнув, сказала: — Он о том говорит, что ты пять часов провел в бардаке. И на спор перетрахал там всех проституток. Вот он о чем говорит.
— Алла… Но не было этого. Не трахал я никаких проституток.
— Трахал.
— Не трахал. Топнула ногой:
— Да трахал же, я знаю!
Сжав ее лицо руками, заглянул в глаза:
— Алла, клянусь всем святым, всем, что у меня есть, родителями, ангелами, не знаю еще чем, — я ни одну женщину не тронул в Джибути. Ни одну.
Некоторое время смотрела ему в глаза. Наконец сказала:
— Да?
— Да.
— Честное слово?
— Честное слово.
Высвободив лицо, отвернулась. Сказала тихо:
— Я одного не пойму — почему ты передо мной оправдываешься? Почему пытаешься доказать, что не спал ни с Галей, ни с проститутками? Зачем тебе это?
— Ты неправильно ставишь вопрос. Я не пытаюсь тебе доказать, что не спал с кем-то. Я в самом деле ни с кем не спал — с тех пор, как увидел тебя.
— Хорошо, допустим, я тебе поверила. Но почему? Он молчал, и она повернулась к нему. Спросила:
— Так почему?
— Я тебя люблю. — Да?
— Да.
Достав платок, вытерла щеки. Посмотрев на платок, превратившийся в плотный влажный комок, засунула его в карман.
— Что, серьезно?
— Серьезно.
— И давно?
— С тех пор, как тебя увидел.
Посидела, будто раздумывая над чем-то. Усмехнулась:
— Мне приятно это слышать.
— И все?
Прошло очень много времени, прежде чем она сказала:
— И все.
— Почему?
— Потому что, Юра, пойми: у нас с тобой все равно ничего не получится.
— Почему?
— Не получится, и все. До конца перехода я все равно буду с Глебом. Я не могу его оставить. Сейчас.
— А после конца перехода?
— А после конца перехода я исчезну.
— Исчезнешь — куда? Ответила она не сразу.
— Неважно. Уеду к родителям. Вернусь в консу, буду учить сольфеджио. Я исчезну, запомни, исчезну. Навсегда.
— А я, тоже запомни, все равно буду тебя искать.
— О, Юрочка… — Поцеловала в щеку. — Спасибо. Но ты меня не найдешь. В любом случае.
— Найду.
— Ладно, найдешь значит найдешь. А пока прекратим разговор на эту тему, хорошо?
— Хорошо.
— И до конца перехода не будем к нему возвращаться, ладно?
Пожал плечами:
— Как скажешь.
— Иди.
— Что сказать Глебу?
— Скажи Глебу, что обыскал весь крейсер, но меня не нашел. Вообще, вы оба меня не увидите до вечера. Я буду отлеживаться здесь. Все, иди.
— Хорошо.
Выйдя из каюты, сам не заметил, как слетел по трапам вниз, на верхнюю палубу. На палубе постоял, вдыхая бьющий в лицо ветер, — и двинулся к ангару.
* * *
Выслушав все, что ему рассказал Лапик, Петраков достал и развернул на столе карту.
— Они назвали порт Чахбехар?
— Да, Чахбехар.
Нащупав на углу стола штурманский угольник, Петраков машинально взял его. Повел угольником по карте.
— Посмотрим, где это… Так… Примерно двадцать шестая широта… И шестьдесят первая долгота… Отличное место… Восточная часть иранского побережья… До Бендер-Аббаса — миль пятьсот…
— Леонид Петрович, очень вас прошу… Карту вы посмотрите потом… Немедленно дайте мне текст двух радиограмм, Симутенкову и Брагину… Чтобы я зашифровал их и отправил. Формально просьба иранцев должна быть утверждена сегодня, но обязательно нужно, чтобы в Москве уже лежало ваше подтверждение..
— Володя, тексты я дам. Десять минут ведь ничего не решают.
В дверь каюты постучали. Лапик молча сделал знак: никого не пускать.
— Кто там? — крикнул Петраков.
— Леонид Петрович, это я, Лена!
— Что тебе?
— Завтрак подавать?
— Подожди с завтраком! Я же сказал, я позвоню!
— Хорошо…
Вернувшись к изучению карты, Петраков несколько раз щелкнул пальцами:
— Черт… Вот черт… Это они придумали хорошо… По-азиатски… Сволочи, гады, но придумали хорошо…
— Очнитесь, Леонид Петрович, — Лапик мрачно пожевал губами. — Очнитесь.
— А что?
— Это все я придумал. От начала до конца.
— Хорошо, ты, ты… Ты у нас вообще гений… Здорово ты придумал, что транспорты будут под российскими флагами… И эсминец… Они сказали, эсминец?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66