Он ухлопал на поиски чуть не десять лет. Не найдя никого и ничего, Бакуев снова отправился в Москву и, вероятно, на этот раз сумел-таки кое-что разведать, потому что он заинтересовался дочерью княгини. К пятьдесят седьмому году он нашел Каронину. Он пришел к ней не со стороны «А. В.», о котором не знал, а со стороны его дочери. Он «сход, к К». Старуха была поставлена перед фактом и не стала почти ничего отрицать. Да, была у княгини дочь; да, воспитывала ее она, Мария Дмитриевна. Портрет? Да, это портрет ее, княгини. Бакуев хочет взять его? Пожалуйста! Но никакой коллекции нет, старуха об этом ничего не знает. Мало ли что люди могут болтать. И Бакуев ушел. Он не отстал бы от старухи. Смерть помешала ему закончить поиск. Но каким все-таки упорством обладал человек!
И вот – финал. Мы не ожидали, что развязка наступит так быстро. Словно лопнула вдруг струна, которую долго натягивали.
С дефектом была струна. Со скрытым дефектом. Вот и не выдержала напряжения.
Тамара Михайловна ушла в половине одиннадцатого. В одиннадцать задребезжал телефонный звонок. Лаврухин снял трубку.
Мы с Петей собирались выйти покурить в коридор, но Лаврухин резко взмахнул рукой, и мы остановились У двери.
– Что? – каким-то звенящим голосом спрашивал он. – Не выходил из дома?… Это точно?…
О чем я думал в тот момент? Не помню… Во всяком случае, не о том, что вот и покончено с этим запутанным делом. Не было у меня повода думать так.
Лаврухин положил трубку.
– Быстро в машину, Зыкин. Петя, звони Бурмистрову. Кажется, дело дрянь.
В машине он спросил меня:
– Ты не наговорил лишнего?
Я обиделся.
– За кого вы меня принимаете?
– Какого же черта тогда? – проворчал он.
И замолчал.
Мы миновали Театральную площадь, проехали мимо приветливых окон ресторана «Центральный» и минуты через три остановились возле цветочного магазина. Наискосок, через улицу виднелся серый четырехэтажный дом с красными балкончиками.
И тут же подошла вторая машина. Трое остались в ней. Бурмистров выбрался на тротуар и подошел к нам.
– Ты не паникуешь, Павел Иванович? – осведомился он хмуро.
Лаврухин пожал плечами.
– Пошлем дворника, – сказал он. – Нам туда соваться нельзя.
Дворник вернулся минут через пятнадцать. Выражение его лица явственно свидетельствовало, что соваться нам туда уже было можно.
Да, струна лопнула. Он покончил с собой, когда понял, что выхода нет, что бегство ему не поможет, что бегство будет только отсрочкой возмездия, не больше. Вряд ли он догадывался о том, что за ним установлено наблюдение, установлено еще в тот день, когда мы узнали о письме Карониной, адресованном в музей. Он кое-что сообразил, когда я заинтересовался порядком прохождения почты в музее. Он знал, что у нас нет никаких улик против него, но он знал и то, что мы можем их найти. Он понял это после разговора со мной.
– Опять со мной…
Но кто мог предполагать, что струна лопнет и преступление замкнется само на себя? А я еще намеревался в свое время рассказать Лире о таких случаях. Тогда мы еще раздумывали о Лире и Вале, тогда у нас была хитроумная версия, которая вбирала в себя столько всего, что казалась единственно верной. Лира разбила эту версию, рассказав мне о мальчике с дельфином. И она же подсказала, сама о том не ведая, куда нам нужно идти. Хорошо, что я не заговорил с ней тогда: мог бы прослыть провидцем.
Он покончил с собой…
И он оставил письмо. Он написал его мне.
«Я жалею о том, – писал Сикорский, – что не убил вас, Зыкин. Я не успел вас убить – сначала в меня вцепился струсивший хлюпик, потом помешала его новая пассия. У меня не оставалось времени – еще несколько минут, и мое алиби лопнуло бы. Для всех я был на совещании. Там мне должны были вручить почетную грамоту, я обязан был явиться к моменту вручения. Мне ее вручили, Зыкин; в вашей записной книжке, наверное, отмечен этот знаменательный факт – вы ведь проверяли алиби всех сотрудников музея.
Я жалею, что не убил вас, но ненависти к вам не испытываю… Не повезло… Я всегда числился у жизни неуспевающим учеником. Мои сверстники давно занимают высокие должности, а я прозябаю в каком-то заштатном музее. Мне никогда не везло. Те, кого хотел бы полюбить я, любили других, те, кого я ненавидел, не обращали на меня внимания… Жизнь шла мимо меня, Зыкин, она проходила мимо в пестром облике беззаботных интуристов, преуспевающих идиотов, в облике всех тех, кому везло…»
И вот в музей пришло письмо Карониной. Вероника Семеновна, как обычно, зарегистрировала почту и отнесла все в кабинет Сикорского. Регистрировала письма она весьма оригинальным способом: записывала в книгу первые слова послания и ставила на нем входящий номер. Некоторые письма прочитывала, но вообще-то предпочитала предоставлять эту работу директору. Пусть разбирается, что к чему. Не ее это дело…
Это письмо было написано человеком, привыкшим к иголке, а не к перу. Кроме того, старуха, как правильно отмечала ее племянница, была «повреждена в уме». Только при внимательном чтении можно было понять, что речь идет действительно о чем-то важном. В последних строках старуха приглашала кого-нибудь навестить ее.
Сикорский пожал плечами, но к старухе все-таки сходил в тот же день. Он был настроен скептически, а старуха была полубезумной. Она бормотала об «Алешкиных миллионах», о какой-то «похоронке», чему-то смеялась. Потом вытащила из-под изголовья кровати грязный фанерный ящичек и, заявив, что он сам найдет дом, потребовала оставить ее в покое, поскольку она «знать ничего не знает».
Он вернулся в музей и в своем кабинете вскрыл ящик. Там был альбом, несколько книг, кожаный кошелек, в котором лежал золотой кругляшок и какой-то длинный болт толщиной в палец. Болт был засунут в брезентовый чехольчик. Сикорский задумчиво перелистывал альбом, когда к нему в кабинет заглянул Астахов. «Что это?» – спросил художник. «Алешкины миллионы», – усмехнулся Сикорский. «А. ведь болтик тут не зря положен», – медленно произнес Астахов.
Они поглядели друг на друга. Сикорский не любил Астахова. Причиной была Лира Федоровна. Но в этот момент мысли о Лире отошли на второй план. В этот момент они поняли, о чем думают оба… Они не знали тогда, о каких миллионах говорила старуха. В их головах ни старуха, ни вещи, полученные от нее, не ассоциировались с княгининой коллекцией. Имя «Алешка» им тоже ни о чем не говорило. Сикорский полистал книги. На оборотах титульных листов были надписи, сообщавшие о том, что книги принадлежали Алексею Аркадьевичу Васильеву. Одна из них повествовала о похождениях капитана Хватова, три других являлись сочинениями В. Даля, казака Луганского. Кто такой Алексей Аркадьевич Васильев, ни Астахов, ни Сикорский не имели понятия. Золотой брактеат намекал на существование какой-то заозерской Голконды. Болт в порыжелом брезентовом чехле тоже наводил на размышления. «Это надо разжевать», – сказал Астахов, подкидывая на ладони золотой кружочек. Потом он положил бляшку в карман. «А книжку почитаю», – заявил он, кивнув на повесть о капитане Хватове. Сикорский оставил у себя болт, альбом и остальные книги. Так была достигнута договоренность. Произошло это 20 апреля. Уходя из музея, Сикорский заглянул к Веронике Семеновне и вскользь поинтересовался, читала ли она утреннюю почту? Она ответила отрицательно. Но вопрос ей запомнился. На другой день Сикорский возвратил Веронике Семеновне все письма, полученные накануне. Листка с каронинскими каракулями среди них не было. Взамен был положен другой листок под тем же входящим номером, но с иным текстом, сочиненным Астаховым, Текст открывался теми же словами, что и письмо старухи.
Трест кладоискателей приступил к работе. О княгине они еще не думали.
Через несколько дней Астахов вышел на Дукина. На титульном листе повести о капитане Хватове, кроме имени владельца книги, была указана и улица. Найти бывшую Песчаную слободу не составляло труда. На доме висела жестянка с вензелем «А. В.». Все вроде сходилось, но кладоискателей одолевали сомнения: в альбоме не имелось фотографии этого дома. А сумасшедшая старуха, отдавая альбом, утверждала, что «дом тут». В альбоме был старый Заозерск. Здесь были и портреты. Но половина альбома была занята фотографиями улиц, церквей и особняков. Который же?
Они терялись в догадках и не знали, что предпринять. Идти вторично к старухе Сикорский не решался. А Голконда манила. Астахов стал даже подумывать о сбыте еще не найденного сокровища. Он вспомнил мальчика с дельфином, о котором ему как-то рассказывала Лира. Мальчик мог пригодиться – он плавал в чужих морях.
Сикорский поглядывал на интуристов, приходивших в музей полюбоваться первородным грехом. Интуристы тоже могли пригодиться.
Десятого мая Лира крупно поговорила с Астаховым. Во время разговора она держала в руках книгу о капитане Хватове. Астахову показалось, что она заинтересовалась надписью на титульном листе. Когда Лира ушла, он вырвал этот лист и сжег.
Тринадцатого мая Сикорский отправился к старухе за дополнительными разъяснениями. У дома стояла машина «скорой помощи». Врач что-то говорил суровой племяннице, окруженной толпой сердобольных соседок. Сикорский понял, о чем шла речь, и прошел мимо, не останавливаясь.
Семнадцатого мая Астахов обнаружил, что исчезло старухино письмо, которое он таскал с собой. Он решил, что письмо взяла Лира. «А ты штучка», – сказал он ей на вокзале. Разъяснять смысл этой фразы он не стал, потому что не был уверен в справедливости своего подозрения. В этот же день он забрал альбом у Сикорского, чтобы «покумекать над ним», как он выразился.
Он «докумекал». Ему пришло в голову вытащить все фотографии из гнезд. На оборотной стороне одной из них было написано: «Боров. Вторая вьюшка. Снять кирпичи».
Клад существовал. Астахов дрыгал ногами, удивляя Кандараки, мывшую пол. Когда она ушла, он напился и плясал на фотографиях, разбросанных по полу. Потом собрал их и растолкал по местам. Одна карточка осталась валяться возле кровати. Утром в субботу он сунул ее в книжку о подвигах капитана Хватова. Восемнадцатого мая он пришел в музей, и они с Сикорским обсудили ситуацию. Дом с кладом был Астахову знаком. И Витя Лютиков был тоже знаком. Альбом Астахов оставил у Сикорского.
Девятнадцатого мая утром Астахов пригласил Витю в ресторан и намекнул на выгодное дельце. Витя поинтересовался, не опасное ли оно? Астахов сказал, что опасности никакой нет, но зато будет много удовольствия. «На, подержи, – засмеялся он и перебросил Вите через стол золотой брактеат. – Можешь оставить на память, – добавил он. – А вечерком загляни по этому адресу, обговорим детали». Он назвал адрес Сикорского, и они расстались. Потом Астахов звонил Вале. Его беспокоило исчезнувшее письмо. Ему хотелось выяснить, не рассказывала ли что-нибудь ей Лира. Он уговорил Валю зайти к нему в понедельник.
Вечером кладоискатели встретились на квартире Сикорского. Пили ром, который незадолго до первомайских праздников Сикорский привез из Москвы. Астахов снова напился и на этот раз так, что земной шар со всеми закопанными, замурованными и утопленными кладами выкатился у него из-под ног.
Они намечали произвести выемку во вторник. Витины родители были в отъезде. Сикорский должен был прийти с совещания, Астахов со своей квартиры.
В понедельник Астахов не появился в музее. Сикорский забеспокоился и в обеденный перерыв поехал к нему. Еще не дойдя до подъезда, он все понял. Альбом и болт лежали у него в портфеле, и он подумал, что в сущности-то ничего не потеряно. Потом он подумал о Лире. Ему захотелось сообщить ей о смерти Астахова, и он зашел на почту. Но, взяв в руки бланк, задумался. Астахов говорил ему об утраченном письме и о своих подозрениях. Он ушел с почты, постоял в раздумье на улице, затем двинулся к располагавшейся неподалеку редакции газеты. Там его знали. Он прошел по коридору, заглянул в машинописное бюро. В комнате никого не было – машинистки ушли на обед. Он вставил бланк в машинку и напечатал текст телеграммы. Подписывать ее своей фамилией он не решился: мало ли что. Какое-то мгновение он сомневался: Лира не ладила с родителями, – затем подписал телеграмму. Откуда ему было знать, что, отстукивая фамилию Казакова, он отстукивал одновременно и свой смертный приговор? Он отнес телеграмму: часовой механизм мины включился, чтобы сработать через «отмеренный судьбой промежуток времени». Это собственные слова преступника – он считал, что коварная судьба подбросила ему мысль подписать депешу именем Лириного отца. Он вообще все хотел свалить на судьбу, даже убийство.
Утром во вторник он убежал с совещания – не сиделось, хотелось самому сообщить Вите о смерти Астахова и сказать, чтобы тот не пугался. Альбом и болт он держал при себе, в портфеле.
Он пришел к Вите. Было десять часов. Валя Цыбина только что ушла. Витя уже знал все об Астахове, Витя трусил и скулил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
И вот – финал. Мы не ожидали, что развязка наступит так быстро. Словно лопнула вдруг струна, которую долго натягивали.
С дефектом была струна. Со скрытым дефектом. Вот и не выдержала напряжения.
Тамара Михайловна ушла в половине одиннадцатого. В одиннадцать задребезжал телефонный звонок. Лаврухин снял трубку.
Мы с Петей собирались выйти покурить в коридор, но Лаврухин резко взмахнул рукой, и мы остановились У двери.
– Что? – каким-то звенящим голосом спрашивал он. – Не выходил из дома?… Это точно?…
О чем я думал в тот момент? Не помню… Во всяком случае, не о том, что вот и покончено с этим запутанным делом. Не было у меня повода думать так.
Лаврухин положил трубку.
– Быстро в машину, Зыкин. Петя, звони Бурмистрову. Кажется, дело дрянь.
В машине он спросил меня:
– Ты не наговорил лишнего?
Я обиделся.
– За кого вы меня принимаете?
– Какого же черта тогда? – проворчал он.
И замолчал.
Мы миновали Театральную площадь, проехали мимо приветливых окон ресторана «Центральный» и минуты через три остановились возле цветочного магазина. Наискосок, через улицу виднелся серый четырехэтажный дом с красными балкончиками.
И тут же подошла вторая машина. Трое остались в ней. Бурмистров выбрался на тротуар и подошел к нам.
– Ты не паникуешь, Павел Иванович? – осведомился он хмуро.
Лаврухин пожал плечами.
– Пошлем дворника, – сказал он. – Нам туда соваться нельзя.
Дворник вернулся минут через пятнадцать. Выражение его лица явственно свидетельствовало, что соваться нам туда уже было можно.
Да, струна лопнула. Он покончил с собой, когда понял, что выхода нет, что бегство ему не поможет, что бегство будет только отсрочкой возмездия, не больше. Вряд ли он догадывался о том, что за ним установлено наблюдение, установлено еще в тот день, когда мы узнали о письме Карониной, адресованном в музей. Он кое-что сообразил, когда я заинтересовался порядком прохождения почты в музее. Он знал, что у нас нет никаких улик против него, но он знал и то, что мы можем их найти. Он понял это после разговора со мной.
– Опять со мной…
Но кто мог предполагать, что струна лопнет и преступление замкнется само на себя? А я еще намеревался в свое время рассказать Лире о таких случаях. Тогда мы еще раздумывали о Лире и Вале, тогда у нас была хитроумная версия, которая вбирала в себя столько всего, что казалась единственно верной. Лира разбила эту версию, рассказав мне о мальчике с дельфином. И она же подсказала, сама о том не ведая, куда нам нужно идти. Хорошо, что я не заговорил с ней тогда: мог бы прослыть провидцем.
Он покончил с собой…
И он оставил письмо. Он написал его мне.
«Я жалею о том, – писал Сикорский, – что не убил вас, Зыкин. Я не успел вас убить – сначала в меня вцепился струсивший хлюпик, потом помешала его новая пассия. У меня не оставалось времени – еще несколько минут, и мое алиби лопнуло бы. Для всех я был на совещании. Там мне должны были вручить почетную грамоту, я обязан был явиться к моменту вручения. Мне ее вручили, Зыкин; в вашей записной книжке, наверное, отмечен этот знаменательный факт – вы ведь проверяли алиби всех сотрудников музея.
Я жалею, что не убил вас, но ненависти к вам не испытываю… Не повезло… Я всегда числился у жизни неуспевающим учеником. Мои сверстники давно занимают высокие должности, а я прозябаю в каком-то заштатном музее. Мне никогда не везло. Те, кого хотел бы полюбить я, любили других, те, кого я ненавидел, не обращали на меня внимания… Жизнь шла мимо меня, Зыкин, она проходила мимо в пестром облике беззаботных интуристов, преуспевающих идиотов, в облике всех тех, кому везло…»
И вот в музей пришло письмо Карониной. Вероника Семеновна, как обычно, зарегистрировала почту и отнесла все в кабинет Сикорского. Регистрировала письма она весьма оригинальным способом: записывала в книгу первые слова послания и ставила на нем входящий номер. Некоторые письма прочитывала, но вообще-то предпочитала предоставлять эту работу директору. Пусть разбирается, что к чему. Не ее это дело…
Это письмо было написано человеком, привыкшим к иголке, а не к перу. Кроме того, старуха, как правильно отмечала ее племянница, была «повреждена в уме». Только при внимательном чтении можно было понять, что речь идет действительно о чем-то важном. В последних строках старуха приглашала кого-нибудь навестить ее.
Сикорский пожал плечами, но к старухе все-таки сходил в тот же день. Он был настроен скептически, а старуха была полубезумной. Она бормотала об «Алешкиных миллионах», о какой-то «похоронке», чему-то смеялась. Потом вытащила из-под изголовья кровати грязный фанерный ящичек и, заявив, что он сам найдет дом, потребовала оставить ее в покое, поскольку она «знать ничего не знает».
Он вернулся в музей и в своем кабинете вскрыл ящик. Там был альбом, несколько книг, кожаный кошелек, в котором лежал золотой кругляшок и какой-то длинный болт толщиной в палец. Болт был засунут в брезентовый чехольчик. Сикорский задумчиво перелистывал альбом, когда к нему в кабинет заглянул Астахов. «Что это?» – спросил художник. «Алешкины миллионы», – усмехнулся Сикорский. «А. ведь болтик тут не зря положен», – медленно произнес Астахов.
Они поглядели друг на друга. Сикорский не любил Астахова. Причиной была Лира Федоровна. Но в этот момент мысли о Лире отошли на второй план. В этот момент они поняли, о чем думают оба… Они не знали тогда, о каких миллионах говорила старуха. В их головах ни старуха, ни вещи, полученные от нее, не ассоциировались с княгининой коллекцией. Имя «Алешка» им тоже ни о чем не говорило. Сикорский полистал книги. На оборотах титульных листов были надписи, сообщавшие о том, что книги принадлежали Алексею Аркадьевичу Васильеву. Одна из них повествовала о похождениях капитана Хватова, три других являлись сочинениями В. Даля, казака Луганского. Кто такой Алексей Аркадьевич Васильев, ни Астахов, ни Сикорский не имели понятия. Золотой брактеат намекал на существование какой-то заозерской Голконды. Болт в порыжелом брезентовом чехле тоже наводил на размышления. «Это надо разжевать», – сказал Астахов, подкидывая на ладони золотой кружочек. Потом он положил бляшку в карман. «А книжку почитаю», – заявил он, кивнув на повесть о капитане Хватове. Сикорский оставил у себя болт, альбом и остальные книги. Так была достигнута договоренность. Произошло это 20 апреля. Уходя из музея, Сикорский заглянул к Веронике Семеновне и вскользь поинтересовался, читала ли она утреннюю почту? Она ответила отрицательно. Но вопрос ей запомнился. На другой день Сикорский возвратил Веронике Семеновне все письма, полученные накануне. Листка с каронинскими каракулями среди них не было. Взамен был положен другой листок под тем же входящим номером, но с иным текстом, сочиненным Астаховым, Текст открывался теми же словами, что и письмо старухи.
Трест кладоискателей приступил к работе. О княгине они еще не думали.
Через несколько дней Астахов вышел на Дукина. На титульном листе повести о капитане Хватове, кроме имени владельца книги, была указана и улица. Найти бывшую Песчаную слободу не составляло труда. На доме висела жестянка с вензелем «А. В.». Все вроде сходилось, но кладоискателей одолевали сомнения: в альбоме не имелось фотографии этого дома. А сумасшедшая старуха, отдавая альбом, утверждала, что «дом тут». В альбоме был старый Заозерск. Здесь были и портреты. Но половина альбома была занята фотографиями улиц, церквей и особняков. Который же?
Они терялись в догадках и не знали, что предпринять. Идти вторично к старухе Сикорский не решался. А Голконда манила. Астахов стал даже подумывать о сбыте еще не найденного сокровища. Он вспомнил мальчика с дельфином, о котором ему как-то рассказывала Лира. Мальчик мог пригодиться – он плавал в чужих морях.
Сикорский поглядывал на интуристов, приходивших в музей полюбоваться первородным грехом. Интуристы тоже могли пригодиться.
Десятого мая Лира крупно поговорила с Астаховым. Во время разговора она держала в руках книгу о капитане Хватове. Астахову показалось, что она заинтересовалась надписью на титульном листе. Когда Лира ушла, он вырвал этот лист и сжег.
Тринадцатого мая Сикорский отправился к старухе за дополнительными разъяснениями. У дома стояла машина «скорой помощи». Врач что-то говорил суровой племяннице, окруженной толпой сердобольных соседок. Сикорский понял, о чем шла речь, и прошел мимо, не останавливаясь.
Семнадцатого мая Астахов обнаружил, что исчезло старухино письмо, которое он таскал с собой. Он решил, что письмо взяла Лира. «А ты штучка», – сказал он ей на вокзале. Разъяснять смысл этой фразы он не стал, потому что не был уверен в справедливости своего подозрения. В этот же день он забрал альбом у Сикорского, чтобы «покумекать над ним», как он выразился.
Он «докумекал». Ему пришло в голову вытащить все фотографии из гнезд. На оборотной стороне одной из них было написано: «Боров. Вторая вьюшка. Снять кирпичи».
Клад существовал. Астахов дрыгал ногами, удивляя Кандараки, мывшую пол. Когда она ушла, он напился и плясал на фотографиях, разбросанных по полу. Потом собрал их и растолкал по местам. Одна карточка осталась валяться возле кровати. Утром в субботу он сунул ее в книжку о подвигах капитана Хватова. Восемнадцатого мая он пришел в музей, и они с Сикорским обсудили ситуацию. Дом с кладом был Астахову знаком. И Витя Лютиков был тоже знаком. Альбом Астахов оставил у Сикорского.
Девятнадцатого мая утром Астахов пригласил Витю в ресторан и намекнул на выгодное дельце. Витя поинтересовался, не опасное ли оно? Астахов сказал, что опасности никакой нет, но зато будет много удовольствия. «На, подержи, – засмеялся он и перебросил Вите через стол золотой брактеат. – Можешь оставить на память, – добавил он. – А вечерком загляни по этому адресу, обговорим детали». Он назвал адрес Сикорского, и они расстались. Потом Астахов звонил Вале. Его беспокоило исчезнувшее письмо. Ему хотелось выяснить, не рассказывала ли что-нибудь ей Лира. Он уговорил Валю зайти к нему в понедельник.
Вечером кладоискатели встретились на квартире Сикорского. Пили ром, который незадолго до первомайских праздников Сикорский привез из Москвы. Астахов снова напился и на этот раз так, что земной шар со всеми закопанными, замурованными и утопленными кладами выкатился у него из-под ног.
Они намечали произвести выемку во вторник. Витины родители были в отъезде. Сикорский должен был прийти с совещания, Астахов со своей квартиры.
В понедельник Астахов не появился в музее. Сикорский забеспокоился и в обеденный перерыв поехал к нему. Еще не дойдя до подъезда, он все понял. Альбом и болт лежали у него в портфеле, и он подумал, что в сущности-то ничего не потеряно. Потом он подумал о Лире. Ему захотелось сообщить ей о смерти Астахова, и он зашел на почту. Но, взяв в руки бланк, задумался. Астахов говорил ему об утраченном письме и о своих подозрениях. Он ушел с почты, постоял в раздумье на улице, затем двинулся к располагавшейся неподалеку редакции газеты. Там его знали. Он прошел по коридору, заглянул в машинописное бюро. В комнате никого не было – машинистки ушли на обед. Он вставил бланк в машинку и напечатал текст телеграммы. Подписывать ее своей фамилией он не решился: мало ли что. Какое-то мгновение он сомневался: Лира не ладила с родителями, – затем подписал телеграмму. Откуда ему было знать, что, отстукивая фамилию Казакова, он отстукивал одновременно и свой смертный приговор? Он отнес телеграмму: часовой механизм мины включился, чтобы сработать через «отмеренный судьбой промежуток времени». Это собственные слова преступника – он считал, что коварная судьба подбросила ему мысль подписать депешу именем Лириного отца. Он вообще все хотел свалить на судьбу, даже убийство.
Утром во вторник он убежал с совещания – не сиделось, хотелось самому сообщить Вите о смерти Астахова и сказать, чтобы тот не пугался. Альбом и болт он держал при себе, в портфеле.
Он пришел к Вите. Было десять часов. Валя Цыбина только что ушла. Витя уже знал все об Астахове, Витя трусил и скулил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25