Я могу присягнуть в истинности этого заявления: в Вестфалии мною и впрямь неоднократно отмечались подобные явления.
– Как я попал сюда? – спросил я. Сестра милосердия пожала плечами. Быть может, ей было запрещено беседовать со мной на эту тему.
– Как давно я нахожусь здесь? – задал я второй вопрос.
Она, казалось, что-то соображала.
– Пошла уже пятая неделя, – ответила она по прошествии некоторого времени.
«Это невозможно, – подумал я. – На дворе снег. Следовательно, все еще стоит зима. Могло пройти всего лишь несколько дней с того момента, как меня доставили сюда. Четыре, ну, может быть, пять. В то воскресенье, в последний день моего пребывания в Морведе, шел снег, и он идет еще по сию пору. Почему же она лжет?»
Я пристально посмотрел ей в лицо.
– Это не совпадает с действительностью, – сказал я. – Вы мне говорите неправду. Она смутилась.
– Возможно, прошло уже и шесть недель, – сказала она неуверенно, – Не могу сказать в точности. Я лично нахожусь в этой комнате пятую неделю. До меня здесь была другая сестра. Когда я пришла, вы уже лежали здесь.
– Какой сегодня день? – спросил я. Она сделала вид, что не поняла меня.
– Какой день по календарю? – повторил я. – Которое число?
– Второе марта 1932 года, – ответила она наконец.
Второе марта? На этот раз по ней было видно, что она говорила правду. Кроме того, эта дата совпадала с моими вычислениями. Я вступил в должность общинного врача деревни Морведе двадцать пятого января. В продолжение одного месяца, вплоть до того рокового воскресенья, я работал в этой маленькой вестфальской деревушке. Я находился здесь пять дней – это не вызывало сомнений. Почему же она лгала мне? И по чьему поручению она делала это? В чьих интересах было заставить меня поверить, будто я провалялся без сознания целых пять недель? Однако не имело смысла и дальше наседать на нее. Когда сиделка заметила, что я не задаю больше вопросов, она сообщила мне по собственной инициативе, что я уже несколько раз приходил в сознание. Однажды, когда она, переменяя мне повязку, уронила на пол миску с бинтами, я, не открывая глаз, спросил, кто здесь находится. Позднее я неоднократно жаловался на боли и просил пить, но всякий раз быстро засыпал. Так она утверждала. Я лично ничего этого не помнил.
– Больные лишь в самых, редких случаях помнят об этом, – сказала сестра и, направившись к окну, снова взялась за свое рукоделие.
Я лежал с закрытыми глазами и думал о том, что все кончилось – кончилось навсегда. Она осталась в живых, это я знал. Она спаслась от последствий того ужасного последнего часа, избегла возмездия – это представлялось мне несомненным. Она была слишком сильна, чтобы погибнуть. Пуля, предназначавшаяся ей, попала в меня.
Такие, как она, не погибают. Как бы она ни поступила, как бы ни была велика ее вина, всегда найдутся люди, которые станут между нею и возмездием судьбы.
Но при этом я совершенно отчетливо сознавал, что все кончено и что она уже не вернется. Второй раз пути наши не скрестятся в этой жизни. Но что же из того? Одну ночь она мне все-таки принадлежала. И эта ночь осталась со мной, ее никто не мог у меня забрать. Она покоилась в недрах моей жизни, подобно темно-пурпурному альмандину, вросшему в кусок гранита. Эта ночь навсегда связала меня с нею. Я держал ее в объятиях, ощущал ее дыхание, биение ее сердца, пробегавшую по ее телу дрожь, я видел детскую улыбку, сопровождавшую ее пробуждение. Разве может такое пройти без следа? Нет. То, что женщина дарит в такую беспредельную ночь, она дарит навсегда. Быть может, она принадлежит в настоящий момент другому… Пускай так… Я в состоянии думать об этом без скорби. Прощай, Бибиш!
«Бибиш» – так она называла себя, когда разговаривала сама с собою. «Бедняжка Бибиш», – как часто слыхал я из ее уст эти жалобно-ласковые слова. «Вы сердитесь на меня, а я не знаю за что. Бедняжка Бибиш!» – написала она в записке, которую мне принес какой-то деревенский мальчик… Господи, как давно это было! А однажды, когда мы еще были едва знакомы друг с другом и она изо всех сил делала вид, будто совершенно не интересуется мною, капля кислоты обожгла ей руку. «Ой, как больно! Нельзя так плохо относиться к Бибиш!» – жаловалась она, с изумлением и грустью рассматривая свой маленький пальчик. А когда я посмеялся над этими словами, по мне скользнул ее холодный и презрительный взгляд.
Все это было и прошло. Никогда больше она не посмотрит на меня таким взглядом. Это прошло навсегда с той ночи…
Я услыхал чьи-то шаги и открыл глаза. У моей кровати стоял старший врач с обоими своими ассистентами, а позади них какой-то человек могучего телосложения в белом балахоне с синими полосами вкатывал через дверь столик с перевязочными материалами.
Едва взглянув, я тотчас же узнал его. То обстоятельство, что он изменил наряд, не могло сбить меня с толку. Это мощное тело, этот мягкий, несколько скошенный назад подбородок, эти глубоко сидящие светло-голубые глаза… Человек в полосатом балахоне, несомненно, был князем Праксатиным – последним из рода Рюриков. Шрам на его верхней губе был закрыт пышными усами. Его светлые волосы не были, как раньше, зачесаны назад, а свисали прямо ему на лоб. Да и руки его на этот раз были не холеными, а загорелыми… Может быть, я все-таки ошибся, и то был не он?
И все-таки то был он – тут у меня не могло быть ни малейшего сомнения. Уже то обстоятельство, что он старался избегать моего взгляда, свидетельствовало в пользу этого предположения. Он нашел себе убежище, сменив имя и разыгрывая роль санитара. Было ясно, что он не хотел быть узнанным. Ну, меня-то ему незачем было опасаться: по мне, так пускай он влачит и дальше свое жалкое существование, раз совесть ему позволяет. Я не имел ни малейшего намерения выдавать его.
– Проснулись? С добрым утром! – услышал я голос старшего врача. – Как вы себя чувствуете? Лучше? Чувствуете какую-нибудь боль?
Я не отвечал. Я все еще продолжал всматриваться в Праксатина. Он отвернулся – мой взгляд явно смущал его. Лишь теперь я заметил то, что раньше ускользнуло от моего взора: пламенно-красный шрам, начинавшийся за его правым ухом и протянувшийся почти вплоть до подбородка – воспоминание о той ночи, в которую он предал своего друга и благодетеля.
– Знаете ли вы, где находитесь? – спросил старший врач.
Я посмотрел ему в лицо. То был человек лет пятидесяти, с седоватой бородкой клинышком и бойкими глазами. Он, очевидно, хотел выяснить, насколько помутнено мое сознание.
– Я нахожусь в больнице, – ответил я.
– Совершенно верно, – подтвердил он. – В городской больнице Оснабрюка.
Один из ассистентов склонился надо мною.
– Узнаешь меня, Амберг? – спросил он.
– Нет, – ответил я. – Кто вы?
– Голубчик, ты же должен знать меня, – настаивал он. – Подумай немножко! Мы с тобою целый семестр работали в Берлине, в бактериологическом институте. Неужели я так изменился?
– Доктор Фрибе? – неуверенно спросил я.
– То-то же! Наконец-то узнал, – констатировал он удовлетворенно и начал снимать повязку с моей руки и плеча.
Доктор Фрибе был моим коллегой по бактериологическому институту и тоже знал ее. Мне мучительно хотелось услышать из его уст заветное имя, но какой-то инстинкт подсказывал мне, что не следует пока расспрашивать о ней.
Я указал на пулевое ранение в верхней части моей руки.
– Навылет или застряла? – осведомился я.
– Что-что? – рассеянно переспросил он.
– Я спрашиваю, пришлось ли извлекать пулю? Он посмотрел на меня с невыразимым удивлением.
– О какой пуле ты говоришь? У тебя обыкновенные ссадины и разрывы тканей, вызванные сильным ушибом. На плече то же самое.
– Что за чепуха! – воскликнул я сердито. – Рана в предплечье является последствием револьверного выстрела, а плечо пострадало от ножа. Ведь это должно быть видно даже полнейшему профану. И кроме того…
Тут в наш разговор вмешался старший врач.
– Послушайте-ка, что это вам взбрело на ум? Наши полицейские не имеют обыкновения бросаться с ножами и револьверами на прохожих, не подчиняющихся их распоряжениям.
– Что вы имеете в виду? – прервал я его.
– Постарайтесь припомнить! – продолжал он. – Ровно пять недель тому назад, в два часа дня, вы стояли на привокзальной площади Оснабрюка, в самом центре оживленного движения, и словно загипнотизированный уставились глазами в какую-то точку. Руководивший движением полицейский свистел вам, шоферы орали во всю глотку, но вы ничего не слышали и не двигались с места.
– Это верно, – сказал я. – Я увидел зеленый автомобиль марки «кадиллак».
– Ах ты Господи! – заметил старший врач. – У нас здесь и вправду имеется один такой. Но для вас, человека, только что прибывшего из Берлина, «кадиллак» не должен представлять столь необычайной сенсации. Вам уже, наверное, не раз приходилось видеть автомобиль этой марки.
– Да, но этот «кадиллак»…
– И что же произошло дальше? – прервал меня врач.
– Я пересек площадь, вышел к вокзалу, купил билет и сел в поезд.
– Нет, – сказал старший врач. – Вы не добрались до вокзала. Вы налетели прямо на автомобиль, и он вас опрокинул. Пролом черепа, кровоизлияние в мозг-в таком виде вас и доставили сюда. Вы еще сравнительно счастливо отделались, возможен был другой исход. Ну, теперь вы во всяком случае вне опасности.
Я попытался прочесть правду на его лице. Не мог же он, в конце концов, говорить всерьез? Ведь то, что он рассказывал, было сплошным безумием. Я сел в поезд, прочел две газеты, просмотрел один журнал и вскоре задремал. Когда поезд остановился в Мюнстере, я проснулся и купил себе на перроне папирос. В пять часов вечера, когда уже начинало темнеть, мы прибыли в Реду, а уж оттуда я поехал дальше на санях.
– Простите, пожалуйста, – сказал я самым невинным тоном. – Но рана на голове возникла от удара тупым орудием, а именно, молотильным цепом.
– Что такое? – воскликнул он. – Где вы тут у нас вообще найдете молотильный цеп? В деревнях давным-давно пользуются молотилками.
Что я мог на это возразить? Откуда ему знать, что в имении барона фон Малхина не имелось машин и там сеяли, жали и молотили, как сто лет тому назад.
– Там, где я находился пять дней тому назад, – сказал я наконец, – до сих пор пользуются молотильными цепами.
– Там, где вы находились пять дней тому назад? – переспросил он, растягивая слова. – Вы не шутите? Что ж, в таком случае оно, вероятно, так и было. Значит, удар молотильным цепом? Ладно, не задумывайтесь больше на эту тему. О таких неприятных переживаниях, как молотильные цепы, лучше всего забыть. Попробуйте-ка, так сказать, «выключить» ваши мысли. Вам необходим полный покой. Впоследствии вы мне как-нибудь обо всем этом расскажете.
Старший врач повернулся к сестре милосердия.
– Бисквиты, чай с молоком, протертые овощи, – распорядился он и вышел из комнаты. Оба его ассистента последовали за ним. Последним покинул комнату князь Праксатин, толкая перед собою столик с перевязочными материалами и искоса поглядывая на меня.
Что произошло? Что все это значит? Может быть, старший врач хотел разыграть со мной какую-то комедию? Или он и впрямь верил в несчастный случай с автомобилем? Но ведь дело происходило совершенно иначе… Уж я-то об этом знаю… Все было совсем не так.
Глава 2
«Меня зовут Георг Фридрих Амберг, я врач…»
Такими словами начнется мой отчет о морведских событиях, который я изложу в письменной форме, как только буду в состоянии сделать это. Однако до той поры пройдет, вероятно, еще немало времени. Я не могу раздобыть ни пера, ни бумаги – мне предписан абсолютный покой, я должен выключить свои мысли, да и поврежденная рука все еще отказывается мне служить. Не остается ничего другого, как только запечатлеть в своей памяти все самые мельчайшие подробности того, что со мною произошло. Никакая, даже самая незначительная на вид мелочь, не должна затеряться в череде дней. Вот и все, на что я способен в настоящий момент.
Мне придется начать свой рассказ издалека.
Моя мать умерла через несколько месяцев после моего рождения. Отец был выдающимся историком, его специальностью была средневековая Германия. Последние годы своей жизни он читал в одном из университетов Южной Германии лекции о споре по поводу инвеституры, о военном строе Германии в конце тринадцатого века и об административных реформах Фридриха II. Когда он умер, мне было всего четырнадцать лет. Он не оставил мне никакого наследства, кроме довольно внушительной, хотя и несколько односторонней по своему составу библиотеки – помимо произведений классиков она почти сплошь состояла из книг по историческим вопросам. Часть этих книг хранится у меня и по сию пору.
Меня взяла на воспитание одна из сестер матери. Строгая, педантичная и крайне несловоохотливая женщина, редко выходившая из себя. У нас с нею было мало общего. Тем не менее я буду благодарен ей всю свою жизнь. Мне, правда, очень редко приходилось слышать от нее ласковое слово, но она сумела так распределить свои скромные средства, что я смог продолжать образование.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– Как я попал сюда? – спросил я. Сестра милосердия пожала плечами. Быть может, ей было запрещено беседовать со мной на эту тему.
– Как давно я нахожусь здесь? – задал я второй вопрос.
Она, казалось, что-то соображала.
– Пошла уже пятая неделя, – ответила она по прошествии некоторого времени.
«Это невозможно, – подумал я. – На дворе снег. Следовательно, все еще стоит зима. Могло пройти всего лишь несколько дней с того момента, как меня доставили сюда. Четыре, ну, может быть, пять. В то воскресенье, в последний день моего пребывания в Морведе, шел снег, и он идет еще по сию пору. Почему же она лжет?»
Я пристально посмотрел ей в лицо.
– Это не совпадает с действительностью, – сказал я. – Вы мне говорите неправду. Она смутилась.
– Возможно, прошло уже и шесть недель, – сказала она неуверенно, – Не могу сказать в точности. Я лично нахожусь в этой комнате пятую неделю. До меня здесь была другая сестра. Когда я пришла, вы уже лежали здесь.
– Какой сегодня день? – спросил я. Она сделала вид, что не поняла меня.
– Какой день по календарю? – повторил я. – Которое число?
– Второе марта 1932 года, – ответила она наконец.
Второе марта? На этот раз по ней было видно, что она говорила правду. Кроме того, эта дата совпадала с моими вычислениями. Я вступил в должность общинного врача деревни Морведе двадцать пятого января. В продолжение одного месяца, вплоть до того рокового воскресенья, я работал в этой маленькой вестфальской деревушке. Я находился здесь пять дней – это не вызывало сомнений. Почему же она лгала мне? И по чьему поручению она делала это? В чьих интересах было заставить меня поверить, будто я провалялся без сознания целых пять недель? Однако не имело смысла и дальше наседать на нее. Когда сиделка заметила, что я не задаю больше вопросов, она сообщила мне по собственной инициативе, что я уже несколько раз приходил в сознание. Однажды, когда она, переменяя мне повязку, уронила на пол миску с бинтами, я, не открывая глаз, спросил, кто здесь находится. Позднее я неоднократно жаловался на боли и просил пить, но всякий раз быстро засыпал. Так она утверждала. Я лично ничего этого не помнил.
– Больные лишь в самых, редких случаях помнят об этом, – сказала сестра и, направившись к окну, снова взялась за свое рукоделие.
Я лежал с закрытыми глазами и думал о том, что все кончилось – кончилось навсегда. Она осталась в живых, это я знал. Она спаслась от последствий того ужасного последнего часа, избегла возмездия – это представлялось мне несомненным. Она была слишком сильна, чтобы погибнуть. Пуля, предназначавшаяся ей, попала в меня.
Такие, как она, не погибают. Как бы она ни поступила, как бы ни была велика ее вина, всегда найдутся люди, которые станут между нею и возмездием судьбы.
Но при этом я совершенно отчетливо сознавал, что все кончено и что она уже не вернется. Второй раз пути наши не скрестятся в этой жизни. Но что же из того? Одну ночь она мне все-таки принадлежала. И эта ночь осталась со мной, ее никто не мог у меня забрать. Она покоилась в недрах моей жизни, подобно темно-пурпурному альмандину, вросшему в кусок гранита. Эта ночь навсегда связала меня с нею. Я держал ее в объятиях, ощущал ее дыхание, биение ее сердца, пробегавшую по ее телу дрожь, я видел детскую улыбку, сопровождавшую ее пробуждение. Разве может такое пройти без следа? Нет. То, что женщина дарит в такую беспредельную ночь, она дарит навсегда. Быть может, она принадлежит в настоящий момент другому… Пускай так… Я в состоянии думать об этом без скорби. Прощай, Бибиш!
«Бибиш» – так она называла себя, когда разговаривала сама с собою. «Бедняжка Бибиш», – как часто слыхал я из ее уст эти жалобно-ласковые слова. «Вы сердитесь на меня, а я не знаю за что. Бедняжка Бибиш!» – написала она в записке, которую мне принес какой-то деревенский мальчик… Господи, как давно это было! А однажды, когда мы еще были едва знакомы друг с другом и она изо всех сил делала вид, будто совершенно не интересуется мною, капля кислоты обожгла ей руку. «Ой, как больно! Нельзя так плохо относиться к Бибиш!» – жаловалась она, с изумлением и грустью рассматривая свой маленький пальчик. А когда я посмеялся над этими словами, по мне скользнул ее холодный и презрительный взгляд.
Все это было и прошло. Никогда больше она не посмотрит на меня таким взглядом. Это прошло навсегда с той ночи…
Я услыхал чьи-то шаги и открыл глаза. У моей кровати стоял старший врач с обоими своими ассистентами, а позади них какой-то человек могучего телосложения в белом балахоне с синими полосами вкатывал через дверь столик с перевязочными материалами.
Едва взглянув, я тотчас же узнал его. То обстоятельство, что он изменил наряд, не могло сбить меня с толку. Это мощное тело, этот мягкий, несколько скошенный назад подбородок, эти глубоко сидящие светло-голубые глаза… Человек в полосатом балахоне, несомненно, был князем Праксатиным – последним из рода Рюриков. Шрам на его верхней губе был закрыт пышными усами. Его светлые волосы не были, как раньше, зачесаны назад, а свисали прямо ему на лоб. Да и руки его на этот раз были не холеными, а загорелыми… Может быть, я все-таки ошибся, и то был не он?
И все-таки то был он – тут у меня не могло быть ни малейшего сомнения. Уже то обстоятельство, что он старался избегать моего взгляда, свидетельствовало в пользу этого предположения. Он нашел себе убежище, сменив имя и разыгрывая роль санитара. Было ясно, что он не хотел быть узнанным. Ну, меня-то ему незачем было опасаться: по мне, так пускай он влачит и дальше свое жалкое существование, раз совесть ему позволяет. Я не имел ни малейшего намерения выдавать его.
– Проснулись? С добрым утром! – услышал я голос старшего врача. – Как вы себя чувствуете? Лучше? Чувствуете какую-нибудь боль?
Я не отвечал. Я все еще продолжал всматриваться в Праксатина. Он отвернулся – мой взгляд явно смущал его. Лишь теперь я заметил то, что раньше ускользнуло от моего взора: пламенно-красный шрам, начинавшийся за его правым ухом и протянувшийся почти вплоть до подбородка – воспоминание о той ночи, в которую он предал своего друга и благодетеля.
– Знаете ли вы, где находитесь? – спросил старший врач.
Я посмотрел ему в лицо. То был человек лет пятидесяти, с седоватой бородкой клинышком и бойкими глазами. Он, очевидно, хотел выяснить, насколько помутнено мое сознание.
– Я нахожусь в больнице, – ответил я.
– Совершенно верно, – подтвердил он. – В городской больнице Оснабрюка.
Один из ассистентов склонился надо мною.
– Узнаешь меня, Амберг? – спросил он.
– Нет, – ответил я. – Кто вы?
– Голубчик, ты же должен знать меня, – настаивал он. – Подумай немножко! Мы с тобою целый семестр работали в Берлине, в бактериологическом институте. Неужели я так изменился?
– Доктор Фрибе? – неуверенно спросил я.
– То-то же! Наконец-то узнал, – констатировал он удовлетворенно и начал снимать повязку с моей руки и плеча.
Доктор Фрибе был моим коллегой по бактериологическому институту и тоже знал ее. Мне мучительно хотелось услышать из его уст заветное имя, но какой-то инстинкт подсказывал мне, что не следует пока расспрашивать о ней.
Я указал на пулевое ранение в верхней части моей руки.
– Навылет или застряла? – осведомился я.
– Что-что? – рассеянно переспросил он.
– Я спрашиваю, пришлось ли извлекать пулю? Он посмотрел на меня с невыразимым удивлением.
– О какой пуле ты говоришь? У тебя обыкновенные ссадины и разрывы тканей, вызванные сильным ушибом. На плече то же самое.
– Что за чепуха! – воскликнул я сердито. – Рана в предплечье является последствием револьверного выстрела, а плечо пострадало от ножа. Ведь это должно быть видно даже полнейшему профану. И кроме того…
Тут в наш разговор вмешался старший врач.
– Послушайте-ка, что это вам взбрело на ум? Наши полицейские не имеют обыкновения бросаться с ножами и револьверами на прохожих, не подчиняющихся их распоряжениям.
– Что вы имеете в виду? – прервал я его.
– Постарайтесь припомнить! – продолжал он. – Ровно пять недель тому назад, в два часа дня, вы стояли на привокзальной площади Оснабрюка, в самом центре оживленного движения, и словно загипнотизированный уставились глазами в какую-то точку. Руководивший движением полицейский свистел вам, шоферы орали во всю глотку, но вы ничего не слышали и не двигались с места.
– Это верно, – сказал я. – Я увидел зеленый автомобиль марки «кадиллак».
– Ах ты Господи! – заметил старший врач. – У нас здесь и вправду имеется один такой. Но для вас, человека, только что прибывшего из Берлина, «кадиллак» не должен представлять столь необычайной сенсации. Вам уже, наверное, не раз приходилось видеть автомобиль этой марки.
– Да, но этот «кадиллак»…
– И что же произошло дальше? – прервал меня врач.
– Я пересек площадь, вышел к вокзалу, купил билет и сел в поезд.
– Нет, – сказал старший врач. – Вы не добрались до вокзала. Вы налетели прямо на автомобиль, и он вас опрокинул. Пролом черепа, кровоизлияние в мозг-в таком виде вас и доставили сюда. Вы еще сравнительно счастливо отделались, возможен был другой исход. Ну, теперь вы во всяком случае вне опасности.
Я попытался прочесть правду на его лице. Не мог же он, в конце концов, говорить всерьез? Ведь то, что он рассказывал, было сплошным безумием. Я сел в поезд, прочел две газеты, просмотрел один журнал и вскоре задремал. Когда поезд остановился в Мюнстере, я проснулся и купил себе на перроне папирос. В пять часов вечера, когда уже начинало темнеть, мы прибыли в Реду, а уж оттуда я поехал дальше на санях.
– Простите, пожалуйста, – сказал я самым невинным тоном. – Но рана на голове возникла от удара тупым орудием, а именно, молотильным цепом.
– Что такое? – воскликнул он. – Где вы тут у нас вообще найдете молотильный цеп? В деревнях давным-давно пользуются молотилками.
Что я мог на это возразить? Откуда ему знать, что в имении барона фон Малхина не имелось машин и там сеяли, жали и молотили, как сто лет тому назад.
– Там, где я находился пять дней тому назад, – сказал я наконец, – до сих пор пользуются молотильными цепами.
– Там, где вы находились пять дней тому назад? – переспросил он, растягивая слова. – Вы не шутите? Что ж, в таком случае оно, вероятно, так и было. Значит, удар молотильным цепом? Ладно, не задумывайтесь больше на эту тему. О таких неприятных переживаниях, как молотильные цепы, лучше всего забыть. Попробуйте-ка, так сказать, «выключить» ваши мысли. Вам необходим полный покой. Впоследствии вы мне как-нибудь обо всем этом расскажете.
Старший врач повернулся к сестре милосердия.
– Бисквиты, чай с молоком, протертые овощи, – распорядился он и вышел из комнаты. Оба его ассистента последовали за ним. Последним покинул комнату князь Праксатин, толкая перед собою столик с перевязочными материалами и искоса поглядывая на меня.
Что произошло? Что все это значит? Может быть, старший врач хотел разыграть со мной какую-то комедию? Или он и впрямь верил в несчастный случай с автомобилем? Но ведь дело происходило совершенно иначе… Уж я-то об этом знаю… Все было совсем не так.
Глава 2
«Меня зовут Георг Фридрих Амберг, я врач…»
Такими словами начнется мой отчет о морведских событиях, который я изложу в письменной форме, как только буду в состоянии сделать это. Однако до той поры пройдет, вероятно, еще немало времени. Я не могу раздобыть ни пера, ни бумаги – мне предписан абсолютный покой, я должен выключить свои мысли, да и поврежденная рука все еще отказывается мне служить. Не остается ничего другого, как только запечатлеть в своей памяти все самые мельчайшие подробности того, что со мною произошло. Никакая, даже самая незначительная на вид мелочь, не должна затеряться в череде дней. Вот и все, на что я способен в настоящий момент.
Мне придется начать свой рассказ издалека.
Моя мать умерла через несколько месяцев после моего рождения. Отец был выдающимся историком, его специальностью была средневековая Германия. Последние годы своей жизни он читал в одном из университетов Южной Германии лекции о споре по поводу инвеституры, о военном строе Германии в конце тринадцатого века и об административных реформах Фридриха II. Когда он умер, мне было всего четырнадцать лет. Он не оставил мне никакого наследства, кроме довольно внушительной, хотя и несколько односторонней по своему составу библиотеки – помимо произведений классиков она почти сплошь состояла из книг по историческим вопросам. Часть этих книг хранится у меня и по сию пору.
Меня взяла на воспитание одна из сестер матери. Строгая, педантичная и крайне несловоохотливая женщина, редко выходившая из себя. У нас с нею было мало общего. Тем не менее я буду благодарен ей всю свою жизнь. Мне, правда, очень редко приходилось слышать от нее ласковое слово, но она сумела так распределить свои скромные средства, что я смог продолжать образование.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53