телефон звонит не переставая, дверной звонок тоже. И вечные советы по любому поводу от половых сношений до международных отношений этаким протяжным девичьим голоском.
Черт знает, может, лучше уж папа. В конце концов, мы его видели восемь месяцев тому назад. Хотя я ни в чем не уверен. Все у нас через пень колоду. Вытащим одно – тут же увязнем в другом. Иногда мне кажется, что, может, было бы лучше, если б мы сидели сложа руки и не рыпались.
Вчера вечером я пытался обсудить все это с мамой.
– Ма, – говорю, – как ты думаешь, что было бы, если бы я тогда, в пятнадцать лет, не пошел коридорным в отель? Что бы мы все делали?
– Ты же сам знаешь, как я к этому всегда относилась, – отвечает она. – Разве это дело – незрелому мальчику работать по ночам? Я не хотела, чтоб ты работал там. Ты же сам помнишь, сколько раз я говорила папе, а...
– Ради Бога, не заводи эту песню. Неужели, мам, мы даже поговорить по-человечески не можем?
– Я понимаю, о чем ты. Мне и самой все это не дает покоя. Только что толку. Как вспомню, что водила вас, малышей, за пять центов в кино, чтобы день в тепле провести. Как делили мы по крохам еду. Помнишь, какие игры мы придумывали? Накрошу, бывало, хлеба вам в тарелки на завтрак, залью кофе, и каждый кусочек – это рыба, а мы акулы. А днем хлеб и подливка – это автомобили, а наши рты – тоннели...
Я смеюсь:
– Да, да. И где мы жили, когда ты в аллее откопала этих двоих дорожных рабочих и привела их на постой. Помню, у нас с Мардж был игрушечный цыпленок по имени Дики, и как мы ревели, когда ты взяла и отнесла его в магазин и обменяла на жратву для этих двух постояльцев.
– Ага. А потом папа пришел, ничего не заметил и только болтает с набитым ртом: беднягам постояльцам остался один кофе. Они так и не вернулись.
Мы сидели уставившись в пол, не в силах посмотреть в глаза друг другу. Потом мама встала.
– Я думаю, тут ничего не попишешь, что было, то было. Пойду сделаю себе чайку и спать. Имею я, наконец, право на чашку чаю?
Я вскочил и пошел за ней на кухню.
– Разумеется, что было, то было. Кто говорит, что нет. Все к лучшему. Если б не это...
– Джимми?
– Да, мама.
– Не будь как папа. Не ищи вечного оправдания, как бы уклониться от своих обязанностей.
– Но, мама, если бы от этого хоть что-нибудь изменилось... если бы каждый мог устроиться...
– Устроиться – как? Без пищи, одежды? Прозябая у родственников и стыдясь соседей? Даже не думай об этом, Джимми.
Глава 13
Я делаю некоторые успехи на заводе. Это, конечно, еще не значит, что учетные книги приведены в полный порядок, но я хотя бы начинаю видеть просвет. Помните, я говорил о запчастях, которые мы в глаза не видели, но которые тем не менее от нас требовали учитывать? И это была прямо какая-то чертовщина, когда я начинал об этом думать. Так вот в конце концов я кое до чего додумался, и в результате на полсотни деталей стало меньше. Если бы мы, скажем, знали, что фюзеляж должен монтироваться с противопожарным перекрытием до того, как он достигает стадии установления моторов, зачем вносить в инвентарную книгу противопожарные стенки? Совершенно излишний труд. Можно на них начхать. Затем я подбил Муна просить главного диспетчера издать приказ о том, чтобы все запчасти находились строго по своим складам и там их учитывали – в предсборочном, металлопрокатном и прочих цехах, – прежде чем будут отправлены к нам по принадлежности. Тем самым это предотвратит или, во всяком случае, должно было бы предотвратить попадание на наш склад не имеющих к нам никакого отношения деталей. По крайней мере, если что-то и попадет к нам, мы можем винить в этом конкретный цеховой склад. Кроме того, по моему настоянию Мун велел Мэрфи провести инвентаризацию сборочной линии; когда он проведет ее и выяснит все, что у них там есть, я смогу разобраться в той путанице, в которой погряз. Предполагалось, что инвентаризацию проведет Вейл, потому что у него больше свободного времени, чем у Мэрфи, но он заявил, что Баскен один не справится со всеми поставляемыми запчастями, так что пришлось за это браться Мэрфи. Ему это было не по душе, и они с Вейлом поцапались, но я тут ни при чем.
Мне еще не приходилось работать в таком месте, где считалось, что я знаю больше, чем на самом деле. Мун и Мэрфи – да и Гросс – знали, что новая деталь будет входить в один самолет еще до того, как мы получаем количественный заказ на нее. Полагаю, здравый смысл должен был бы подсказать мне то же самое. Все, что мне надо было сделать – это взять деталь, отправиться на сборочные линии и найти самолет, к которому она подходит. Деталь становится действительной для всех последующих самолетов, начиная с этого. Всем это было ясно как день, кроме меня. Они настолько были уверены, что это ясно и мне, что не понимали, чего я так суечусь по поводу отчетной нумерации новых деталей. А может, они просто считали, что будет лучше, если я сам до всего этого допру. Здесь каждый за себя. Каждый должен сделать чуть больше того, что можно сделать за восемь часов, и помогать другому, даже если бы хотел, просто нет времени. Можно подсказать или дать между делом совет напарнику, но, если у него котелок варит слишком медленно, возиться с ним некогда. Надо делать свое дело. Мне и так помогали и подсказывали больше, чем это принято по правилам игры. Во-первых, как мне сдается, оттого, что им самим надоела эта вечная чехарда с меняющимися учетчиками; а кроме того, Муну хотелось унизить Гросса, доказав, что я справляюсь с работой. У каждого свой навар. Я наконец понял, почему у Муна зуб на Гросса. Мун в самолето-строительной отрасли уже чуть не пять лет, он, почитай, здесь ветеран. Но не только это. Помимо того, что он опытнее девяноста пяти процентов здешних работников, у него природный талант к этому делу. Он работал на завершающей сборке, предварительной, на сборке крыльев и даже в инженерном отделе. Ему до нумерации деталей дела мало: достаточно взглянуть на ничтожную деталь, чтобы восстановить весь сборочный комплекс в сотни деталей. Вчера или позавчера в обеденный перерыв он с Вейлом играл на доллар. Каждый по очереди выходил за забор к сборочной линии к самолету, которого другой не видел. Тот, что у самолета, кричал что-нибудь вроде: «Шесть дюймов внутри конца крыла справа и три дюйма вниз!» А другой должен ответить, ну, скажем (дословно я их жаргон не воспроизведу): «Ребро компрессора; одна шестьдесят четвертая дюйма дюраль с четвертьдюймовой дыркой и однослойным зеленым покрытием!» Или: «Пять дюймов выше дна хвостовой части кулисы хвостового обтекателя?» Или: «Пара пустяков. Уж не триммер ли управления без тяги?» Вейл и сам кое-что смыслит в самолетах. Он проработал два года плюс налетал семьдесят часов в воздухе. В конце концов Мун его все-таки достал на размерах заклепок. Понятно, что такой работник на вес золота в любое время, а сейчас и говорить нечего. Замену ему найти практически невозможно. А Мун не из тех, кто не знает себе цену.
Месяца за три до моего прихода Мун зарабатывал доллар и четыре цента в час и был не очень доволен этим. Но компания в это время вела переговоры с профсоюзом, и ему оставалось только ждать, чем все кончится. Ну а потом было подписано соглашение, и там было условие, что завотделом может получать только на двадцать центов больше самого высокооплачиваемого работника своего отдела. Самым высокооплачиваемым оказался Вейл, который получал восемьдесят центов. Так что дуболобый отдел кадров срезал Муну оклад до доллара. Мун не жаловался. Просто отправился на другой завод, где его взяли с распростертыми объятиями за доллар и шестнадцать. У нас же он подал заявление об увольнении. Само собой, когда правление обо всем узнало, они полезли на потолок. О чем там думают эти кретины из отдела кадров? Разве им неизвестно, что мы здесь делаем самолеты? Или они считают, что работники с пятилетним стажем валяются на улице? Эй, ребята, проснитесь!
И Муну сообщили, что отныне его зарплата доллар и шестнадцать. Мун звонит на тот завод. Они предлагают доллар двадцать пять. На нашем заводе узнают о повышении и предлагают на двенадцать с половиной центов больше. Другой завод предлагает аж полтора доллара. На нашем заводе наконец озверели. Что же это такое, спрашивают. Мы напишем на вас рапорт Кнудсену. Мы вас на ковер вызовем в Коммерческую палату по аэронавтике. Это аморально, это саботаж; об этом узнает Дж. Эдгар Гувер. Ну, тому заводу во все это ввязываться неохота, и они говорят Муну, что примут на работу, если только предприятие само его отпустит. Мун стал приходить на работу с опозданием. Счетчики делали вид, что ничего не происходит. Он стал есть яблоки и швырять огрызки в охранников. Охранникам было велено смотреть на это сквозь пальцы. Он составил из сидений пилотов пирамиду, устроил там что-то вроде лежанки, забирался туда и валялся день-деньской, почитывая, посасывая леденцы и пуская колечки дыма в небо... Начальство делает вид, что ничего не происходит. Им предпочтительнее не видеть. Они его знают и уверены, что рано или поздно ему надоест играть и он сдастся. Баскену и Вейлу Мун нравился, и они пытались – на свой страх и риск – прикрыть его. Мэрфи, который рассказал мне эту историю, работал внутри склада, но в любом случае стукачом не был. Гросс всю подноготную не знал, и лично до Муна особого дела ему не было. Просто он решил, что его приятелю, менеджеру из отдела кадров, будет забавно узнать, что происходит; к тому же с уходом Муна ему, Гроссу, с его футбольным опытом, открывается прямой путь в кандидаты завотделом. В общем, дело приняло скверный оборот. В отделе кадров вдруг как будто забыли, кем был Мун. Они прислали ему приказ о немедленном увольнении и отправили копию управляющему. Тот поймал Муна уже на проходной и вынужден был предложить ему доллар и пятьдесят, чтоб тот вернулся.
С того самого момента они больше к нему не придирались. Мун как-то разузнал насчет Гросса. И хотя на самом деле Гросс оказал ему услугу, он его невзлюбил. Здесь действует одно правило: если ты хорошо справляешься с работой, на многое стараются смотреть сквозь пальцы.
Три недели тому назад, когда Шеннон болела, мы начали переезжать в новую пристройку. На заводе был полный аврал. Производственные линии работали с удвоенной мощностью; на завершающей сборке ввели дополнительную смену; в конструкторском бюро и экспериментальном отделе, как всегда, дым коромыслом; запчасти прибывали и отправлялись с нашего склада в ускоренном темпе. И в этой запарке нам надо было переезжать. На дворе виден был подвешенный фюзеляж, внутри и снаружи которого копошилась дюжина рабочих. Мы отправляли и получали запчасти, так что только стеллажи сотрясались. Ничто не останавливалось ни на минуту. Можете подумать, что при такой гонке было не до наведения порядка и уборки. Но в тот день, что мы должны были перебираться из управления, объявили кампанию по наведению марафета. Когда мы вышли наружу в полдень, над двором на лебедке висело чучело – ничего более безобразного и скабрезного я не видел – с плакатом: «Сэм Грязнуля». Пониже этого плаката висел другой: «В этом отделе я как дома». На прибитой рядом доске объявлений красовалось сообщение, что этот Сэм Грязнуля будет присвоен в качестве награды отделу, признанному самым грязным комитетом в составе таких-то и таких-то; награда будет вручена в понедельник. Не знаю, насколько этот Сэм Грязнуля затормозил производство, но, на мой взгляд, урон был внушительным. Клепальные пистоны выметали метлами. Резальщики подбирали металлические стружки. Мун даже не позволил мне наклеить бегунки, а приказал взять тряпку и драить стеллажи.
Когда в понедельник мы входили на завод, наши ребята малость дрогнули, потому что решили, что Сэм болтается над нашей конторой, но, подойдя ближе, увидели, что он водружен над инструментальным отделом, что рядом с нами. Все равно расслабляться было нельзя. Эту неделю обошлось, но мы могли заработать его на следующую, а у Муна, как у всякого хорошего завотделом, была своя гордость. Инструментальщики же – каста неприкосновенная, по крайней мере, такого они о себе мнения. Они то болтаются с места на место, жуют табак и поплевывают, то начинают вкалывать с такой силой – не слишком часто, – что не слышат гудка об окончании работы. К тому же их не так много. Гораздо меньше, чем необходимо заводу. Живя в своем возвышенном мире, они не подвергались насмешкам и шуточкам, которые, несомненно, посыпались бы со всех сторон на нас. И все равно они были вне себя и проявили все свое искусство, чтобы показать, как они ко всему этому относятся. Еще утром они умудрились спустить чучело. Когда они снова подняли его, к нему был прикреплен огромный фаллос – такой гигантский, что бедняге Сэму Грязнуле пришлось поддерживать его обеими руками торчком, вернее, в боевой готовности. Потому что, изменив штрих здесь, тень там, они придали этому омерзительному существу такое сладострастное блаженство, что слишком явно опровергало всякую попытку истолковать его позу как мочеиспускание или загорание на солнышке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Черт знает, может, лучше уж папа. В конце концов, мы его видели восемь месяцев тому назад. Хотя я ни в чем не уверен. Все у нас через пень колоду. Вытащим одно – тут же увязнем в другом. Иногда мне кажется, что, может, было бы лучше, если б мы сидели сложа руки и не рыпались.
Вчера вечером я пытался обсудить все это с мамой.
– Ма, – говорю, – как ты думаешь, что было бы, если бы я тогда, в пятнадцать лет, не пошел коридорным в отель? Что бы мы все делали?
– Ты же сам знаешь, как я к этому всегда относилась, – отвечает она. – Разве это дело – незрелому мальчику работать по ночам? Я не хотела, чтоб ты работал там. Ты же сам помнишь, сколько раз я говорила папе, а...
– Ради Бога, не заводи эту песню. Неужели, мам, мы даже поговорить по-человечески не можем?
– Я понимаю, о чем ты. Мне и самой все это не дает покоя. Только что толку. Как вспомню, что водила вас, малышей, за пять центов в кино, чтобы день в тепле провести. Как делили мы по крохам еду. Помнишь, какие игры мы придумывали? Накрошу, бывало, хлеба вам в тарелки на завтрак, залью кофе, и каждый кусочек – это рыба, а мы акулы. А днем хлеб и подливка – это автомобили, а наши рты – тоннели...
Я смеюсь:
– Да, да. И где мы жили, когда ты в аллее откопала этих двоих дорожных рабочих и привела их на постой. Помню, у нас с Мардж был игрушечный цыпленок по имени Дики, и как мы ревели, когда ты взяла и отнесла его в магазин и обменяла на жратву для этих двух постояльцев.
– Ага. А потом папа пришел, ничего не заметил и только болтает с набитым ртом: беднягам постояльцам остался один кофе. Они так и не вернулись.
Мы сидели уставившись в пол, не в силах посмотреть в глаза друг другу. Потом мама встала.
– Я думаю, тут ничего не попишешь, что было, то было. Пойду сделаю себе чайку и спать. Имею я, наконец, право на чашку чаю?
Я вскочил и пошел за ней на кухню.
– Разумеется, что было, то было. Кто говорит, что нет. Все к лучшему. Если б не это...
– Джимми?
– Да, мама.
– Не будь как папа. Не ищи вечного оправдания, как бы уклониться от своих обязанностей.
– Но, мама, если бы от этого хоть что-нибудь изменилось... если бы каждый мог устроиться...
– Устроиться – как? Без пищи, одежды? Прозябая у родственников и стыдясь соседей? Даже не думай об этом, Джимми.
Глава 13
Я делаю некоторые успехи на заводе. Это, конечно, еще не значит, что учетные книги приведены в полный порядок, но я хотя бы начинаю видеть просвет. Помните, я говорил о запчастях, которые мы в глаза не видели, но которые тем не менее от нас требовали учитывать? И это была прямо какая-то чертовщина, когда я начинал об этом думать. Так вот в конце концов я кое до чего додумался, и в результате на полсотни деталей стало меньше. Если бы мы, скажем, знали, что фюзеляж должен монтироваться с противопожарным перекрытием до того, как он достигает стадии установления моторов, зачем вносить в инвентарную книгу противопожарные стенки? Совершенно излишний труд. Можно на них начхать. Затем я подбил Муна просить главного диспетчера издать приказ о том, чтобы все запчасти находились строго по своим складам и там их учитывали – в предсборочном, металлопрокатном и прочих цехах, – прежде чем будут отправлены к нам по принадлежности. Тем самым это предотвратит или, во всяком случае, должно было бы предотвратить попадание на наш склад не имеющих к нам никакого отношения деталей. По крайней мере, если что-то и попадет к нам, мы можем винить в этом конкретный цеховой склад. Кроме того, по моему настоянию Мун велел Мэрфи провести инвентаризацию сборочной линии; когда он проведет ее и выяснит все, что у них там есть, я смогу разобраться в той путанице, в которой погряз. Предполагалось, что инвентаризацию проведет Вейл, потому что у него больше свободного времени, чем у Мэрфи, но он заявил, что Баскен один не справится со всеми поставляемыми запчастями, так что пришлось за это браться Мэрфи. Ему это было не по душе, и они с Вейлом поцапались, но я тут ни при чем.
Мне еще не приходилось работать в таком месте, где считалось, что я знаю больше, чем на самом деле. Мун и Мэрфи – да и Гросс – знали, что новая деталь будет входить в один самолет еще до того, как мы получаем количественный заказ на нее. Полагаю, здравый смысл должен был бы подсказать мне то же самое. Все, что мне надо было сделать – это взять деталь, отправиться на сборочные линии и найти самолет, к которому она подходит. Деталь становится действительной для всех последующих самолетов, начиная с этого. Всем это было ясно как день, кроме меня. Они настолько были уверены, что это ясно и мне, что не понимали, чего я так суечусь по поводу отчетной нумерации новых деталей. А может, они просто считали, что будет лучше, если я сам до всего этого допру. Здесь каждый за себя. Каждый должен сделать чуть больше того, что можно сделать за восемь часов, и помогать другому, даже если бы хотел, просто нет времени. Можно подсказать или дать между делом совет напарнику, но, если у него котелок варит слишком медленно, возиться с ним некогда. Надо делать свое дело. Мне и так помогали и подсказывали больше, чем это принято по правилам игры. Во-первых, как мне сдается, оттого, что им самим надоела эта вечная чехарда с меняющимися учетчиками; а кроме того, Муну хотелось унизить Гросса, доказав, что я справляюсь с работой. У каждого свой навар. Я наконец понял, почему у Муна зуб на Гросса. Мун в самолето-строительной отрасли уже чуть не пять лет, он, почитай, здесь ветеран. Но не только это. Помимо того, что он опытнее девяноста пяти процентов здешних работников, у него природный талант к этому делу. Он работал на завершающей сборке, предварительной, на сборке крыльев и даже в инженерном отделе. Ему до нумерации деталей дела мало: достаточно взглянуть на ничтожную деталь, чтобы восстановить весь сборочный комплекс в сотни деталей. Вчера или позавчера в обеденный перерыв он с Вейлом играл на доллар. Каждый по очереди выходил за забор к сборочной линии к самолету, которого другой не видел. Тот, что у самолета, кричал что-нибудь вроде: «Шесть дюймов внутри конца крыла справа и три дюйма вниз!» А другой должен ответить, ну, скажем (дословно я их жаргон не воспроизведу): «Ребро компрессора; одна шестьдесят четвертая дюйма дюраль с четвертьдюймовой дыркой и однослойным зеленым покрытием!» Или: «Пять дюймов выше дна хвостовой части кулисы хвостового обтекателя?» Или: «Пара пустяков. Уж не триммер ли управления без тяги?» Вейл и сам кое-что смыслит в самолетах. Он проработал два года плюс налетал семьдесят часов в воздухе. В конце концов Мун его все-таки достал на размерах заклепок. Понятно, что такой работник на вес золота в любое время, а сейчас и говорить нечего. Замену ему найти практически невозможно. А Мун не из тех, кто не знает себе цену.
Месяца за три до моего прихода Мун зарабатывал доллар и четыре цента в час и был не очень доволен этим. Но компания в это время вела переговоры с профсоюзом, и ему оставалось только ждать, чем все кончится. Ну а потом было подписано соглашение, и там было условие, что завотделом может получать только на двадцать центов больше самого высокооплачиваемого работника своего отдела. Самым высокооплачиваемым оказался Вейл, который получал восемьдесят центов. Так что дуболобый отдел кадров срезал Муну оклад до доллара. Мун не жаловался. Просто отправился на другой завод, где его взяли с распростертыми объятиями за доллар и шестнадцать. У нас же он подал заявление об увольнении. Само собой, когда правление обо всем узнало, они полезли на потолок. О чем там думают эти кретины из отдела кадров? Разве им неизвестно, что мы здесь делаем самолеты? Или они считают, что работники с пятилетним стажем валяются на улице? Эй, ребята, проснитесь!
И Муну сообщили, что отныне его зарплата доллар и шестнадцать. Мун звонит на тот завод. Они предлагают доллар двадцать пять. На нашем заводе узнают о повышении и предлагают на двенадцать с половиной центов больше. Другой завод предлагает аж полтора доллара. На нашем заводе наконец озверели. Что же это такое, спрашивают. Мы напишем на вас рапорт Кнудсену. Мы вас на ковер вызовем в Коммерческую палату по аэронавтике. Это аморально, это саботаж; об этом узнает Дж. Эдгар Гувер. Ну, тому заводу во все это ввязываться неохота, и они говорят Муну, что примут на работу, если только предприятие само его отпустит. Мун стал приходить на работу с опозданием. Счетчики делали вид, что ничего не происходит. Он стал есть яблоки и швырять огрызки в охранников. Охранникам было велено смотреть на это сквозь пальцы. Он составил из сидений пилотов пирамиду, устроил там что-то вроде лежанки, забирался туда и валялся день-деньской, почитывая, посасывая леденцы и пуская колечки дыма в небо... Начальство делает вид, что ничего не происходит. Им предпочтительнее не видеть. Они его знают и уверены, что рано или поздно ему надоест играть и он сдастся. Баскену и Вейлу Мун нравился, и они пытались – на свой страх и риск – прикрыть его. Мэрфи, который рассказал мне эту историю, работал внутри склада, но в любом случае стукачом не был. Гросс всю подноготную не знал, и лично до Муна особого дела ему не было. Просто он решил, что его приятелю, менеджеру из отдела кадров, будет забавно узнать, что происходит; к тому же с уходом Муна ему, Гроссу, с его футбольным опытом, открывается прямой путь в кандидаты завотделом. В общем, дело приняло скверный оборот. В отделе кадров вдруг как будто забыли, кем был Мун. Они прислали ему приказ о немедленном увольнении и отправили копию управляющему. Тот поймал Муна уже на проходной и вынужден был предложить ему доллар и пятьдесят, чтоб тот вернулся.
С того самого момента они больше к нему не придирались. Мун как-то разузнал насчет Гросса. И хотя на самом деле Гросс оказал ему услугу, он его невзлюбил. Здесь действует одно правило: если ты хорошо справляешься с работой, на многое стараются смотреть сквозь пальцы.
Три недели тому назад, когда Шеннон болела, мы начали переезжать в новую пристройку. На заводе был полный аврал. Производственные линии работали с удвоенной мощностью; на завершающей сборке ввели дополнительную смену; в конструкторском бюро и экспериментальном отделе, как всегда, дым коромыслом; запчасти прибывали и отправлялись с нашего склада в ускоренном темпе. И в этой запарке нам надо было переезжать. На дворе виден был подвешенный фюзеляж, внутри и снаружи которого копошилась дюжина рабочих. Мы отправляли и получали запчасти, так что только стеллажи сотрясались. Ничто не останавливалось ни на минуту. Можете подумать, что при такой гонке было не до наведения порядка и уборки. Но в тот день, что мы должны были перебираться из управления, объявили кампанию по наведению марафета. Когда мы вышли наружу в полдень, над двором на лебедке висело чучело – ничего более безобразного и скабрезного я не видел – с плакатом: «Сэм Грязнуля». Пониже этого плаката висел другой: «В этом отделе я как дома». На прибитой рядом доске объявлений красовалось сообщение, что этот Сэм Грязнуля будет присвоен в качестве награды отделу, признанному самым грязным комитетом в составе таких-то и таких-то; награда будет вручена в понедельник. Не знаю, насколько этот Сэм Грязнуля затормозил производство, но, на мой взгляд, урон был внушительным. Клепальные пистоны выметали метлами. Резальщики подбирали металлические стружки. Мун даже не позволил мне наклеить бегунки, а приказал взять тряпку и драить стеллажи.
Когда в понедельник мы входили на завод, наши ребята малость дрогнули, потому что решили, что Сэм болтается над нашей конторой, но, подойдя ближе, увидели, что он водружен над инструментальным отделом, что рядом с нами. Все равно расслабляться было нельзя. Эту неделю обошлось, но мы могли заработать его на следующую, а у Муна, как у всякого хорошего завотделом, была своя гордость. Инструментальщики же – каста неприкосновенная, по крайней мере, такого они о себе мнения. Они то болтаются с места на место, жуют табак и поплевывают, то начинают вкалывать с такой силой – не слишком часто, – что не слышат гудка об окончании работы. К тому же их не так много. Гораздо меньше, чем необходимо заводу. Живя в своем возвышенном мире, они не подвергались насмешкам и шуточкам, которые, несомненно, посыпались бы со всех сторон на нас. И все равно они были вне себя и проявили все свое искусство, чтобы показать, как они ко всему этому относятся. Еще утром они умудрились спустить чучело. Когда они снова подняли его, к нему был прикреплен огромный фаллос – такой гигантский, что бедняге Сэму Грязнуле пришлось поддерживать его обеими руками торчком, вернее, в боевой готовности. Потому что, изменив штрих здесь, тень там, они придали этому омерзительному существу такое сладострастное блаженство, что слишком явно опровергало всякую попытку истолковать его позу как мочеиспускание или загорание на солнышке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29