Для него выстрелы, взрывы, горящие здания - все равно что земля и небо, которые вдруг разверзлись по непонятной причине. В нем - особая смесь психики: высшего примата и волчьей, и его психика может быть ущемлена и выворочена теперь самым неожиданным образом. Очень вероятно, что он после пережитого шока до конца дней своих останется очень тихим и робким. Но не менее вероятно, что смирение и робость вдруг взорвутся в нем, и детонатором может стать что угодно, понимаете? Ну, словом, по-людски говоря, он психопат, готовый сорваться в любой момент. Не исключено, что сама привычка к человеческому обществу может сыграть отрицательную роль.
- Как это?
- Вы ведь знаете, что после войны появились стаи бездомных собак, верно? И что они опасней волков, потому что легче и охотней нападают на людей? Дело в том, что эти одичавшие собаки росли рядом с людьми, и у них нет того страха перед человеком, который есть у каждого дикого зверя. Волк нападет на человека только в крайнем пределе голода или будучи окончательно загнанным в угол. Вплоть до этого он будет изо всех сил избегать встречи с нами. Так будет осторожен, что ты в двух шагах от него пройдешь и не заметишь. Собаки же, напротив, кидаются на людей почем зря. Так вот, наш Маугли - в некотором смысле одичавшая собака.
- И вы думаете в связи с этим, что?..
- Не знаю, что и думать. Как он может быть оборотнем, если все эти месяцы он сидел, словно пришибленный, в своем сарайчике, и дальше двух шагов за ограду больничного двора вообще не выходил? Но, впрочем, ночью я сплю, и... И этот волчий вой - разве он не должен был его будоражить, звать к себе? Вы видели его прошлой ночью. Он явно искал волка. Опять-таки вполне возможно, он вышел в первый раз. Но тогда это означает, что его шок начинает проходить - или, скорее, его поступки под воздействием шока начинают приобретать другое направление... Какое? Вот что меня тревожит. Не прошлое, а будущее, так сказать.
- Понимаю... - проворчал я. - Ну, вот мы и пришли.
Мы были уже у кладбища. Я подвел врача к могиле.
- Помогите мне отворотить плиту, - сказал я.
Плиту мы совместными усилиями отворотили на удивление легко. На этот раз я запасся фонариком, и мы могли разглядеть все в подробностях.
- Аккуратно земля вынута. И довольно давно уже, - сказал я. - Вполне может быть, это один из тайников непутевого сторожа - брата нашего Коли-инвалида.
- Откуда вы знали, что волк будет здесь? - воскликнул врач.
- Так, догадка забрезжила. Как раз во сне. Ну, что скажете?
- Скажу, что это не волк, а волчица, - ответил врач, взяв у меня фонарик и опустившись на колени у могилы. - И волчица, совсем недавно родившая. Все, как положено. И смех, и грех...
- Когда? Когда она родила?
- Я не специалист. Но помощь при извлечении щенков мне здесь раза два оказывать доводилось. И сук наблюдать. Так я бы сказал... - Он ощупывал окоченелый труп волчицы в поисках каких-то своих примет и признаков. - Я бы сказал, родила она не больше двух дней назад. Но я могу очень крупно ошибаться... Погодите, тут еще что-то есть! - Он вытащил плоский сверток, обмотанный в прорезиненную ткань, и протянул мне. Я развернул материю и увидел внутри сторожевую книгу.
- Вот, кажется, все и становится на свои места, - заметил я. - Теперь я хоть знаю, что спешить мне некуда, - пусть этот тип шарит по всем комнатам барской усадьбы.
Я убрал журнальчик себе под рубашку, засунув под пояс.
- Закрываем могилу, - сказал я. - Все ясно.
Мы водрузили плиту на место.
- Как же вы догадались, что подстреленная вами волчица - в этой могиле? - спросил врач.
- Не знаю. Я понимал, что дохлого волка тот тип далеко не утащит, схоронит где-нибудь поблизости. И, видно, тренированным глазом подметил какую-то странность, связанную с плитой: тонкую полоску незаснеженной земли, будто ее сдвигали, или что-нибудь в этом роде. Но это у меня скользнуло и проехало, мысль за это не зацепилась, проскочила мимо. А сон вытащил передо мной эту странность - и меня осенило... Вот чего не могу понять - почему во сне мне волчата привиделись? Какая зацепка могла сработать? Да, точно! Я ломал голову, почему владельцу волка так необходимо было спрятать его от всех. Спрятать или спасти, выходит, - я не знал. И мелькнула мысль: а может, он не о самом волке заботится, а о волчьем потомстве, которое без волка не выживет? Может, это не волк, а беременная или кормящая волчица? И владельцу ее приплод важен? Но мысль эта была настолько мимолетной, что сразу растворилась и угасла. Напрочь о ней забыл, не успев додумать. А именно она-то и вылезла во сне, оттеснив все прочие соображения и став самой реальной и вероятной. Проснувшись, я над ней посмеялся, но сейчас нисколько не удивился, обнаружив кормящую волчицу. Был уже, так сказать, морально подготовлен. До чего причудливо, а?
- Самое странное в этом деле, - сказал врач, - что кормящая волчица очень редко бросает свой выводок, только по крайней необходимости... - Он помолчал и добавил: - Да, двух-трехдневные щенки без матери вряд ли выживут. Выкормить их будет сложно.
- Странный район, - сказал я. - Напрочь спятивший. Кунсткамера, да и только. И вообще...
- Что "вообще"? - спросил врач - так, рассеянно, чтобы поддержать разговор.
- И вообще, люди тут ненатуральные. Взять вот хоть вас...
Врач резко обернулся:
- Что вы имеете в виду?
- А то имею в виду, что можно по пальцам минуты пересчитать, когда вы при мне были самим собой. Все время роли пытались играть, то одну, то другую, и все не очень вам подходящие...
- Вы меня в чем-то подозреваете?
- Да нет, я-то знаю, что вы ни в чем не виновны, - вздохнул я. - Но если бы я с самого начала увидел вас таким, какой вы есть, то, может, и не втянул бы в эту историю... Близко вам нельзя было к делу об оборотне подходить... То неожиданные знания в вас обнаруживаются, то вы нарочито настырно предполагаете тут диверсию, то вы от разговора о врагах народа мигом увиливаете... Кстати. Ваше выступленьице о юродивых на Руси, как их воспринимают и как к ним относятся, навело меня на мысль, что вы, наверное, интересуетесь проблемами массового внушения и массового психоза. Уж больно точно вы высказались, как поставить стенку любым подозрениям на счет кого-то... Не на свой ли счет, подумалось мне? А вы сразу же насчет суеверий хмыкнули, закрыв тему. Вот я и подумал тогда, грешным делом, не можете ли вы знание таких механизмов использовать, чтобы...
- Чтобы быть неуловимым оборотнем? - хмуро спросил врач.
- Навроде того. Но я быстро понял, что не прав. Одно меня занимало: зачем вы, человек образованный и врач хороший, - хорошего врача по первому движению узнаешь - забрались в эту глушь, в это дикое место, несовместимое ни с вашей квалификации, ни с вашими способностями?.. Но это мне объяснили, даже спрашивать не пришлось. Один только вопросец у меня остался. Ответите на него?
- Почему не ответить, если смогу? - равнодушно как-то проговорил врач. - Если и было что скрывать, то теперь совсем нечего.
- Так вот... Как вас, запамятовал...
- Голощеков, Игорь Алексеевич.
- Так вот, Игорь Алексеевич, я спорить готов, что возьми кого угодно в округе - каждый что-нибудь со складов уворовал. Вам шмотье и безделушки всякие, и даже консервы - ни к чему, вы на них не польститесь. Но ведь что-то вы себе по душе на складах нашли, верно?
- Верно, нашел, - согласился врач. - Я...
- Дайте мне самому догадаться, - прервал я его. - Вы на склад с книжками набрели. В точку?
- Да. В точку.
- Эх, Игорь Алексеевич, Игорь Алексеевич, лучше бы вы консервы воровали...
- Почему? - Он задал вопрос без интереса, словно заранее зная ответ. Ведь книжки в дар от союзников пришли, значит...
- Ничего это не значит. То есть значит, да не то. Вы не задумывались, почему эти книжки народу не раздали? Потому что вредные они все, антисоветские, и засланы к нам с провокационной целью. А вы их начитались.
- А я решил, что о них просто забыли.
- Просто так ничего не бывает. Во всем расчет есть.
- Выходит, и в покинутой трофейной коллекции оружия расчет есть, и в складах, отданных на разграбление, и в лошадях бесхозных, и во многом другом? Может, включая и оборотня? Как вы там говорили: "Оборотень единственный, кто здесь порядок поддерживает", так?
- Ни о чем меня не спрашивайте, - ответил я. - Во-первых, я сам точных ответов не знаю; во-вторых, мало ли что вы на допросах выложите, потянув меня за собой... И самое-то обидное - в том, что грозу на вас навлек я, пытаясь представить доказательства вашей невиновности - ну, что вы оборотнем не являетесь...
- Понимаю, - сказал врач. - Как бы "засветили" меня. Да, я знаю, что "сын за отца не отвечает", но я ведь прекрасно понимаю, что официально с меня не за отца спросят ответ, а по какому-то другому обвинению. Оборотень так оборотень... Я один такой?
- Нет, еще шесть человек компанию вам составят. Но я этого не говорил.
- Так что, может, меня еще и выпустят, после отсева? - усмехнулся врач.
- Надеюсь, - ответил я.
Мы подошли к больнице.
- Заглянем напоследок в сарайчик? - предложил врач. - Проверим наши выводы.
- Конечно, заглянем, - согласился я.
Юродивый спал на своей куче соломы. При свете фонарика он встрепенулся и сел, моргая. Врач обратился к нему по-немецки. Наш Тарзан недоуменно и обрадованно воззрился на врача, а потом залопотал что-то свое, прискуливая и порыкивая.
- Что он говорит? - спросил я.
- Не очень пойму. Похоже на "тринкен", словно ему пить хочется. Речь у него нечленораздельна. Во всяком случае, вы правы. Тот самый это берлинский волчий человек. Но ваша правота и наше знание - они уже ничего не меняют. Сейчас свежей воды ему принесу, и в дом зайдем.
Когда мы оказались в комнате врача, он вытащил бутыль, в которой спирта оставалось чуть больше чем на треть, и доверху дополнил ее водой. Потом как и вчера, нарезал хлеба и лука.
- Хоть выпьем, чтобы ждать не скучно было, - сказал он. - Не пропадать же добру. Вы ведь теперь со мной до конца пробудете?
- Да. Не могу иначе. - Я слегка пожал плечами.
- "Их штее хир, их каннт нихт андерс" - процитировал врач. - Слова Лютера: "Я здесь стою и не могу иначе".
Вот теперь я видел его таким, какой он есть, - спокойным, подтянутым, чуть меланхоличным - и даже не от ожидания ареста, а от некоего общего меланхолического склада души.
Когда мы приняли по первому стопарику, он встал, открыл стоявший в углу сундук и вытащив оттуда стопку книг и бумаг, перенес на стол.
- Вот все мое антисоветское добро, - сказал он.
- Все книги не по-нашенски, - заметил я.
- Все по-английски. Я специально только на языке брал. Вот книга, которую я давно мечтал прочесть. Фрейд. Знаменитый врач и ученый. Как раз вопросами сна занимался - что это за феномен и как сон влияет на человеческую психику. У нас фрейдизм объявлен реакционной лженаукой, и если бы не дар союзников... Да, меня за одну эту книгу укатают на всю катушку. Было бы у нас время, я бы вам порассказал о его теориях. Вы, я вижу, снами интересуетесь, и вам бы очень на пользу пошло. Но времени нет. Авось, когда-нибудь сами прочтете в переводе на русский, когда разберутся во всем и поймут, что кроме истинной науки ничего в его книгах нет. Есть у меня к вам одна просьба...
- Да?
- Сохраните мои законченные переводы стихотворений. Я дилетант, и ценности в моих переводах немного, но все равно - это лучшее, что от меня останется... Может, вам удастся и напечатать их когда-нибудь, когда времена минуют... Вы понимаете, я давно так не погружался в великую и настоящую поэзию, с самого детства. И только поздними вечерами, в минуты, когда я садился за переводы, я становился самим собой и окунался в теплоту и насыщенность, невероятные и недостижимые после детства, словно вновь были и лампа под рыжим абажуром, и томик Майн Рида, и изразцовая голландка... Я жил в эти минуты такой полной и своей - только своей, не заимствованной, не подыгрывающей никому - жизнью, что жаль будет, если все это сгинет вместе со мной. В стихах ничего антисоветского нет. Переводы мои уничтожат просто потому, что меня самого... Так возьмете по чистовому экземпляру всего законченного?
Я кивнул.
Он стал перебирать стопочку бумаг, аккуратно вынимать исписанные листочки, оставлять другие, исчирканные.
- А вот этот перевод закончен, но еще не переписан набело, - сказал он. - Если позволите, я перепишу.
Снова кивнув, я молча наполнил наши стопки. Мы опрокинули их до дна, и он взялся за дело.
Я взглянул на один из исчирканных листочков. Четыре строки попались на глаза: "Я ли смерть возить повсюду /В инвалидном кресле буду, /Ей не предан страстью нежной, /Но ее слуга прилежный?" Последние две строки были зачеркнуты, и вместо них подписано:
...Ей не предан страстью темной,
Но ее слуга наемный?
- Чье это? - спросил я.
- А, это?... Из Одена. Но это стихотворение я вам давать не буду. Перевод так и остался в черновиках.
И он продолжил писать. А я сидел, покуривал, и как-то сразу репьем вцепилось в память и звучало безостановочно:
Я ли смерть возить повсюду
В инвалидном кресле буду,
Ей не предан страстью темной,
Но ее слуга наемный?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11