его громоздкий экипаж легко
опрокинулся.
Я думал, что Никита осадит машину, увидев вскинутые навстречу автоматы
замостных часовых, - но он лишь выбросил через окно серебристый жетон.
Спешно козырнув, стрелки пропустили нас, а затем бросились под защитный
колпак.
Вертолет почему-то отстал, - возможно, подбитый, - зато, утробно
громыхая, надувитой виноградом стенкоюявился поездметро. Мы шутя догнали и
обошли его: ходивший лишь в часы "пик" паралитик-состав с выбитыми стеклами
тащился, разбухнув от народа, даже на крышах сидели и лежали.
За обочиной частили стволы красно-рыжих рощ, уносились побуревшие газоны,
теннисные корты, веранды нарядных белых домов. Концессионная зона отдыха...
Какие-то счастливые люди неспешно ехали на конях, он и она, в цилиндрах,
одетые как для конкура. И не глянули с высоты седел...
Обольянинов и тут рассчитал правильно. Вертолет над мостом не подбили:
подальше облетев зенитные пулеметы, решил он зайти сбоку, через пути метро.
Но уж эти места охранялись получше, чем наш злосчастный город! Не успела
брюхатая стрекоза вновь повиснуть над нами, как неведомая сила сбрила у нее
винт, и вертолет позорно грохнулся на шоссе. Быстро и точно, подумал я:
компьютерный прицел, лазерное наведение. Не дадут себя в обиду и на
дикарской земле!
За лесом, за голубыми заливами, где, как встарь, сверкали чис-
тотою заново просеянные пляжи, долго еще был виден нам столб
копоти.
День прошел в неистовой гонке. То по разбитому, долгие годы не
ремонтированному асфальту (о, какие горячие ножи вонзались при каждом
прыжке машины в мой несчастный затылок!), то по идеальному шоссе в
концессионных зонах, а порою и по вязкому чавкающему проселку, по черепкам
и доскам, вдавленным в грязь, сквозь нескончаемый дождь вел Никита тяжелый
"хорьх" к неведомой цели. Под Броварами мы заправились на валютной,
охраняемой пулеметчиками, бензоколонке, причем Елизавета расплатилась
чеком; без особых задержек пересекли государственную границу Киевской
республики; а в лесочке неподалеку от Галицы, уже в государстве
Черниговском, под вечер устроили привал.
В высоте немного развиднелось... Из объемистого багажника наш водитель и
защитник извлек пару кожаных саквояжей самого старинного вида. На
относительно сухом месте под раскидистым тополем мы постелили брезент,
поверх него развернули ломкую белоснежную скатерть, и Елизавета с Никитою
стали "накрывать на стол". Словно лопались жесткие обручи, годами
стискивавшие мою грудь, и становилось легче дышать, когда я смотрел, как
Никита жестами тороватого хозяина достает из бархатных гнезд и расставляет
алмазной грани бокалы, тарелки с бледно-отчетливым рисунком цветочных
гирлянд, раскладывает серебряные с чернью массивные приборы. Из второго
саквояжа явились нашим ошалелым глазам и окорок смугло-розовый, со спиралью
нежной белизны, и желтый плачущий балык, и пирог, под лезвием обнаживший
многие слои мяса, рыбы, яиц с луком, и пузатые бутылки, полные будто бы
светлой крови... Черт, как он щедро пластал все это тесаком! Боги, как
сладострастно мы все это пожирали! Какими мы разом стали учтивыми, с какой
церемонностью поднимали тосты друг за друга! Даже Стана, осторожно
вынесенная Георгием, оживилась, и Елизавета, кое-что смыслившая в медицине,
решила, что девушке не помешает бокал вина. Затем Никита сделал вещь
совершенно неожиданную: достав плоскую коробочку с каким-то, эмалью по
белому изображенным, генералом в треуголке, открыл ее и душистым пряным
табаком любовно зарядил обе ноздри. Чих его был орудийным... То же проделал
и я - Георгий не решился. Вслед за встряскою, произведенной в мозгу едким и
густо-сладким запахом, сокрушительно чихнув, я почувствовал необычайную
свежесть и прояснение ума, словно и не было за спиною целодневной
изнурительной дороги.
Пока мы наслаждались дивным Никитиным "кнастером", Елизавета в машине
распеленала Стану, осмотрела порезы на ее животе, чем-то смазала и велела
ехать дальше.
Тьма лежала теперь вокруг нас, полная и непроницаемая; вымершие села не
радовали ни единым огнем. Фары "хорьха" вырывали из ночи то стелу
облупленную, с надписью "Галицкий эфиро-масличный завод", то руины фермы,
то стену разросшегося, одичавшего сада. Мы видели в полях высокого бурьяна
дрожащие сполохи костров. Наверное, летом здесь разводили свои жалкие
посевы бродяги из крестьян, охраняли друг от друга, заживо разрывали в
клочья воров -да так в шалашах и оставались до весны... Нашу огромную,
слепящую фарами машину принимали, должно быть, за полицейскую, оттого и не
цеплялись.
За поворотом на Ичню Никита включил музыку. До сих пор не знаю, был ли в
машине приемник, или магнитофон, но звучание пленяло чистотой и
объемностью. Оркестровая мелодия - болеро Мориса Равеля, памятное с
детства, всегда поражавшее меня богатством красок и ровным, неуклонным
нарастанием силы. Поначалу чувственно-томная, будто арабская сказка, музыка
являла мне шествие каравана, закутанных в белое бедуинов на верблюжьих
горбах, красавиц в чадрах и звенящем золоте... Но неумолимо рос напор
духовых и ударных; ритм был постоянен, однако шли мерным шагом уже не
спесивые верблюды с гуриями; боевые слоны прогибали землю, склонив бивни,
усаженные стальными кольцами. Ход чудовищной армады, под конец уже подобный
разгулу стихий, обрывался внезапно, то ли победою, то ли катастрофой - не
знаю, но мне всегда становилось обидно, когда мелодия заканчивалась.
Хотелось слушать сначала.
Лучи, метнувшись над подернутой паром водою, скользнули по кирпичной
громаде - остову бывшего сахарозавода. Взревев, машина пошла в гору, а
затем плавно скатилась с нее.
В замке небесного свода блеснула сквозь муть чистая серебряная долька.
Утомленным засыпающим взором поймал я у обочины пару массивных белых
строений, каждое вроде малой беседки. Свернув меж ними, "хорьх" въехал на
дорогу, глубоко прорезавшую холмы.
Большое сияние близилось навстречу... Минута, другая, и я увидел за
оградою освещенный со всех сторон дворец, двухэтажное размахнувшее крылья
строение с куполом и колоннадою при входе. Два льва над воротами, вздыбясь,
опирались на щиты; под каждым замер солдат в зеленом мундире и кивере,
держа на отлете высоченное, в мужской рост ружье со штыком.
Казалось, нас сразу бросили в разгар действия на съемочной площадке.
Сонных и усталых, буквально выхватили из машины ливрейные лакеи в пудреных
париках. Целая группа уносила Стану; там среди лакейских галунов и чепцов
горничных виднелся мундир пожилого военного, явно всем распоряжавшегося.
Краем уха я услышал, что нашу болящую берет под свою опеку знаменитый
армейский хирург, специалист по ранам, и тем выздоровление ее обеспечено...
Честно говоря, я полагал, что всех нас приткнут в какой-нибудь бывшей
кладовой, наскоро переделанной под общежитие, - но случилось иначе. Меня
проводили в белый нарядный флигель, и я оказался один в прохладной комнате
второго этажа, пахнувшей паркетным лаком и свежевыстиранным бельем. Она не
была пышна или вычурна, но от высоких полированных дверей с медными замками
и ручками, от простых беленых стен веяло старомодной добротностью. Простою
была и мебель, зато в каждом изгибе подлокотника, в каждой точеной ножке
кровати чувствовались любовь и неспешность мастера. Сперва впав в
недоумение при виде ночной вазы и кувшинарукомойника с мискою,- зачем столь
подробно воспроизводить предметную среду 18-го века? - я подумал затем, что
эти вещи более интимны и человечны, чем кран и унитаз, и превращают комнату
в некое замкнутое, уютное гнездо...
Ах, и с помощью димедрола или радедорма, героически добывавшихся мною в
обмен на антикварные книги, не выспался бы я дома так, как в этой свежей,
хрустящей постели! А какое было пробуждение - с атласным стеганым халатом,
разложенным на кресле, с колокольчиком у изголовья, звоном коего я вызвал
из-за дверей величаво поклонившегося лакея! Подойдя к полукруглому окну, он
привычным движением раздернул шторы - и в комнату хлынул свет погожего
утра!.. Туч и дождя как не бывало: под серо-голубым ласковым небом лежал
посреди двора тронутый желтизною газон с купами розовых кустов, окруженный
дорожкою из кирпича. Двор обнимали крылья дворца, с пристроенной к торцу
одного из них странной остроконечной башнею. Восторженно и жадно, будто
преподнесенный лично мне роскошный подарок, рассматривал я аллегорические
фигуры над фасадом. Что держит женщина, возлежащая слева - копье, что ли?..
Резко встав с постели, я зажмурился, ожидая прилива боли к затылку - рана
сделалась мучительно-привычной, давая себя знать при каждом неловком
движении... Но ничего не случилось. Затылок безмолвствовал. Я дотронулся:
шрам был на месте, но вел себя так, будто нарки пырнули меня недели две
назад...
Стесняясь принимать помощь от слуги, я все же был вынужден просить его
совета: столь непривычны были все крючки и застежки моей новой одежды. Но,
справившись, с удовольствием повертелся перед зеркалом: какого бравого,
видного молодца сделали из меня расшитый шелковыми узорами камзол, серый
кафтан с широкими, отделанными серебряной тесьмою отворотами; нарядное
жабо, короткие штаны до колен, белые чулки, башмаки на довольно высоком
каблуке, со стразовыми пряжками! Теперь и щетину можно было сбрить, никак
со всем прочим не сочетавшуюся, и надеть пудреный парик с буклями и косицею
в черном шелковом кошельке!..
Вторым чудом за это утро были показания дозиметра. Привычно выхватил я
его, сходя с крыльца на двор... Жалкие микрорентгены показывал счетчик, в
пределах естественного фона! То ли какой-нибудь благодетельный циклон
стащил из этих мест радиацию, то ли... других объяснений я тогда не
подобрал.
Завтрак был накрыт во дворце, в одной из столовых второго этажа. Легко
скользили лакеи, обнося нас фарфоровыми блюдами и соусниками, наливая из
графинов. Локоны на невинном затылке Елизаветы отражались в зеркале,
тянувшемся вдоль всей стены.
Она сидела в дымчато-розовом платье с низким вырезом - все оторочено
кружевами, по ее вкусу, на шее повязан легкий шарф. Порою мне казалось,
что, искоса поглядывая на меня, Елизавета ждет некоего моего начинания...
быть может, и смелого. Но для прочих сотрапезников, то есть Никиты с
Георгием и нескольких улыбчивых молодых людей в щегольских кафтанах, она
вела деловую беседу, вкратце излагая сюжет первой серии фильма.
Все записывается здесь, в настоящей старинной, отреставрированной на
средства "Астреи" барской усадьбе. Главный герой фильма, сын владельца
имения, с рождения записанный в гусарский полк, собирается отъезжать на
войну. Сестра юного офицера тайно влюблена в его наставника, обедневшего
дворянина-соседа; тот должен сопровождать своего питомца в армию.
Влюбленные договариваются обвенчаться перед отъездом, но крепостная девка,
наушница барыни, докладывает "маменьке" об их замысле. Дочь заперта и
рыдает, а с наставником имеет внушительную беседу сам помещик. Оскорбленный
дворянин вызывает вельможу на дуэль, но тот приказывает слугам выбросить
его вон, а при новом появлении - затравить собаками...
Влюбленных выручает недоросль, обожающий и сестру, и учителя. Девушку он
хитростью выпускает из заточения; в своей карете отвозит ее с избранником в
город, к подкупленному попу, который и венчает любящих. Затем сестра тайком
возвращается в имение, а брат с наставником выезжают к действующей армии...
Сия, по-моему, достаточно литературная и банальная история, похожая на
рассудочно-фальшивые, многолетней давности телесериалы о гардемаринах,
великолепно костюмирована, снабжена первоклассным реквизитом и записывается
десятками особых крошечных видеокамер, которые, как правило, актерам не
видны; используется новейшая, тонкая, словно паутина, пленка. Камера может
быть скрыта в шандале, в кроне дерева, в гриве коня; затем сотни пленок
будут смонтированы с помощью суперкомпьютера. Пишется и эта сцена за
завтраком, хотя наш разговор не войдет в фонограмму...
Я был немало удивлен тем, сколь внезапно и круто изменилось мое отношение
к питью. Графинов на столе толпилось множество, с водкою и винами, с
зазывно пахнувшими настойками; лакеи подливали по первому знаку, да и
Никита дразнил, то и дело поднимая в мою сторону бокал, моргая глазом и
подергивая усом. Но я лишь отпивал малыми глотками, и никакая сила не
заставила бы меня набраться рядом с Елизаветою.
После завтрака она подарила мне долгий зовущий взгляд. Взволнованный, я
последовал было за нею, но Обольянинов дружески придержал меня и заявил,
что админгруппа будет сейчас заниматься "прескучными делами", а я могу
отдыхать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
опрокинулся.
Я думал, что Никита осадит машину, увидев вскинутые навстречу автоматы
замостных часовых, - но он лишь выбросил через окно серебристый жетон.
Спешно козырнув, стрелки пропустили нас, а затем бросились под защитный
колпак.
Вертолет почему-то отстал, - возможно, подбитый, - зато, утробно
громыхая, надувитой виноградом стенкоюявился поездметро. Мы шутя догнали и
обошли его: ходивший лишь в часы "пик" паралитик-состав с выбитыми стеклами
тащился, разбухнув от народа, даже на крышах сидели и лежали.
За обочиной частили стволы красно-рыжих рощ, уносились побуревшие газоны,
теннисные корты, веранды нарядных белых домов. Концессионная зона отдыха...
Какие-то счастливые люди неспешно ехали на конях, он и она, в цилиндрах,
одетые как для конкура. И не глянули с высоты седел...
Обольянинов и тут рассчитал правильно. Вертолет над мостом не подбили:
подальше облетев зенитные пулеметы, решил он зайти сбоку, через пути метро.
Но уж эти места охранялись получше, чем наш злосчастный город! Не успела
брюхатая стрекоза вновь повиснуть над нами, как неведомая сила сбрила у нее
винт, и вертолет позорно грохнулся на шоссе. Быстро и точно, подумал я:
компьютерный прицел, лазерное наведение. Не дадут себя в обиду и на
дикарской земле!
За лесом, за голубыми заливами, где, как встарь, сверкали чис-
тотою заново просеянные пляжи, долго еще был виден нам столб
копоти.
День прошел в неистовой гонке. То по разбитому, долгие годы не
ремонтированному асфальту (о, какие горячие ножи вонзались при каждом
прыжке машины в мой несчастный затылок!), то по идеальному шоссе в
концессионных зонах, а порою и по вязкому чавкающему проселку, по черепкам
и доскам, вдавленным в грязь, сквозь нескончаемый дождь вел Никита тяжелый
"хорьх" к неведомой цели. Под Броварами мы заправились на валютной,
охраняемой пулеметчиками, бензоколонке, причем Елизавета расплатилась
чеком; без особых задержек пересекли государственную границу Киевской
республики; а в лесочке неподалеку от Галицы, уже в государстве
Черниговском, под вечер устроили привал.
В высоте немного развиднелось... Из объемистого багажника наш водитель и
защитник извлек пару кожаных саквояжей самого старинного вида. На
относительно сухом месте под раскидистым тополем мы постелили брезент,
поверх него развернули ломкую белоснежную скатерть, и Елизавета с Никитою
стали "накрывать на стол". Словно лопались жесткие обручи, годами
стискивавшие мою грудь, и становилось легче дышать, когда я смотрел, как
Никита жестами тороватого хозяина достает из бархатных гнезд и расставляет
алмазной грани бокалы, тарелки с бледно-отчетливым рисунком цветочных
гирлянд, раскладывает серебряные с чернью массивные приборы. Из второго
саквояжа явились нашим ошалелым глазам и окорок смугло-розовый, со спиралью
нежной белизны, и желтый плачущий балык, и пирог, под лезвием обнаживший
многие слои мяса, рыбы, яиц с луком, и пузатые бутылки, полные будто бы
светлой крови... Черт, как он щедро пластал все это тесаком! Боги, как
сладострастно мы все это пожирали! Какими мы разом стали учтивыми, с какой
церемонностью поднимали тосты друг за друга! Даже Стана, осторожно
вынесенная Георгием, оживилась, и Елизавета, кое-что смыслившая в медицине,
решила, что девушке не помешает бокал вина. Затем Никита сделал вещь
совершенно неожиданную: достав плоскую коробочку с каким-то, эмалью по
белому изображенным, генералом в треуголке, открыл ее и душистым пряным
табаком любовно зарядил обе ноздри. Чих его был орудийным... То же проделал
и я - Георгий не решился. Вслед за встряскою, произведенной в мозгу едким и
густо-сладким запахом, сокрушительно чихнув, я почувствовал необычайную
свежесть и прояснение ума, словно и не было за спиною целодневной
изнурительной дороги.
Пока мы наслаждались дивным Никитиным "кнастером", Елизавета в машине
распеленала Стану, осмотрела порезы на ее животе, чем-то смазала и велела
ехать дальше.
Тьма лежала теперь вокруг нас, полная и непроницаемая; вымершие села не
радовали ни единым огнем. Фары "хорьха" вырывали из ночи то стелу
облупленную, с надписью "Галицкий эфиро-масличный завод", то руины фермы,
то стену разросшегося, одичавшего сада. Мы видели в полях высокого бурьяна
дрожащие сполохи костров. Наверное, летом здесь разводили свои жалкие
посевы бродяги из крестьян, охраняли друг от друга, заживо разрывали в
клочья воров -да так в шалашах и оставались до весны... Нашу огромную,
слепящую фарами машину принимали, должно быть, за полицейскую, оттого и не
цеплялись.
За поворотом на Ичню Никита включил музыку. До сих пор не знаю, был ли в
машине приемник, или магнитофон, но звучание пленяло чистотой и
объемностью. Оркестровая мелодия - болеро Мориса Равеля, памятное с
детства, всегда поражавшее меня богатством красок и ровным, неуклонным
нарастанием силы. Поначалу чувственно-томная, будто арабская сказка, музыка
являла мне шествие каравана, закутанных в белое бедуинов на верблюжьих
горбах, красавиц в чадрах и звенящем золоте... Но неумолимо рос напор
духовых и ударных; ритм был постоянен, однако шли мерным шагом уже не
спесивые верблюды с гуриями; боевые слоны прогибали землю, склонив бивни,
усаженные стальными кольцами. Ход чудовищной армады, под конец уже подобный
разгулу стихий, обрывался внезапно, то ли победою, то ли катастрофой - не
знаю, но мне всегда становилось обидно, когда мелодия заканчивалась.
Хотелось слушать сначала.
Лучи, метнувшись над подернутой паром водою, скользнули по кирпичной
громаде - остову бывшего сахарозавода. Взревев, машина пошла в гору, а
затем плавно скатилась с нее.
В замке небесного свода блеснула сквозь муть чистая серебряная долька.
Утомленным засыпающим взором поймал я у обочины пару массивных белых
строений, каждое вроде малой беседки. Свернув меж ними, "хорьх" въехал на
дорогу, глубоко прорезавшую холмы.
Большое сияние близилось навстречу... Минута, другая, и я увидел за
оградою освещенный со всех сторон дворец, двухэтажное размахнувшее крылья
строение с куполом и колоннадою при входе. Два льва над воротами, вздыбясь,
опирались на щиты; под каждым замер солдат в зеленом мундире и кивере,
держа на отлете высоченное, в мужской рост ружье со штыком.
Казалось, нас сразу бросили в разгар действия на съемочной площадке.
Сонных и усталых, буквально выхватили из машины ливрейные лакеи в пудреных
париках. Целая группа уносила Стану; там среди лакейских галунов и чепцов
горничных виднелся мундир пожилого военного, явно всем распоряжавшегося.
Краем уха я услышал, что нашу болящую берет под свою опеку знаменитый
армейский хирург, специалист по ранам, и тем выздоровление ее обеспечено...
Честно говоря, я полагал, что всех нас приткнут в какой-нибудь бывшей
кладовой, наскоро переделанной под общежитие, - но случилось иначе. Меня
проводили в белый нарядный флигель, и я оказался один в прохладной комнате
второго этажа, пахнувшей паркетным лаком и свежевыстиранным бельем. Она не
была пышна или вычурна, но от высоких полированных дверей с медными замками
и ручками, от простых беленых стен веяло старомодной добротностью. Простою
была и мебель, зато в каждом изгибе подлокотника, в каждой точеной ножке
кровати чувствовались любовь и неспешность мастера. Сперва впав в
недоумение при виде ночной вазы и кувшинарукомойника с мискою,- зачем столь
подробно воспроизводить предметную среду 18-го века? - я подумал затем, что
эти вещи более интимны и человечны, чем кран и унитаз, и превращают комнату
в некое замкнутое, уютное гнездо...
Ах, и с помощью димедрола или радедорма, героически добывавшихся мною в
обмен на антикварные книги, не выспался бы я дома так, как в этой свежей,
хрустящей постели! А какое было пробуждение - с атласным стеганым халатом,
разложенным на кресле, с колокольчиком у изголовья, звоном коего я вызвал
из-за дверей величаво поклонившегося лакея! Подойдя к полукруглому окну, он
привычным движением раздернул шторы - и в комнату хлынул свет погожего
утра!.. Туч и дождя как не бывало: под серо-голубым ласковым небом лежал
посреди двора тронутый желтизною газон с купами розовых кустов, окруженный
дорожкою из кирпича. Двор обнимали крылья дворца, с пристроенной к торцу
одного из них странной остроконечной башнею. Восторженно и жадно, будто
преподнесенный лично мне роскошный подарок, рассматривал я аллегорические
фигуры над фасадом. Что держит женщина, возлежащая слева - копье, что ли?..
Резко встав с постели, я зажмурился, ожидая прилива боли к затылку - рана
сделалась мучительно-привычной, давая себя знать при каждом неловком
движении... Но ничего не случилось. Затылок безмолвствовал. Я дотронулся:
шрам был на месте, но вел себя так, будто нарки пырнули меня недели две
назад...
Стесняясь принимать помощь от слуги, я все же был вынужден просить его
совета: столь непривычны были все крючки и застежки моей новой одежды. Но,
справившись, с удовольствием повертелся перед зеркалом: какого бравого,
видного молодца сделали из меня расшитый шелковыми узорами камзол, серый
кафтан с широкими, отделанными серебряной тесьмою отворотами; нарядное
жабо, короткие штаны до колен, белые чулки, башмаки на довольно высоком
каблуке, со стразовыми пряжками! Теперь и щетину можно было сбрить, никак
со всем прочим не сочетавшуюся, и надеть пудреный парик с буклями и косицею
в черном шелковом кошельке!..
Вторым чудом за это утро были показания дозиметра. Привычно выхватил я
его, сходя с крыльца на двор... Жалкие микрорентгены показывал счетчик, в
пределах естественного фона! То ли какой-нибудь благодетельный циклон
стащил из этих мест радиацию, то ли... других объяснений я тогда не
подобрал.
Завтрак был накрыт во дворце, в одной из столовых второго этажа. Легко
скользили лакеи, обнося нас фарфоровыми блюдами и соусниками, наливая из
графинов. Локоны на невинном затылке Елизаветы отражались в зеркале,
тянувшемся вдоль всей стены.
Она сидела в дымчато-розовом платье с низким вырезом - все оторочено
кружевами, по ее вкусу, на шее повязан легкий шарф. Порою мне казалось,
что, искоса поглядывая на меня, Елизавета ждет некоего моего начинания...
быть может, и смелого. Но для прочих сотрапезников, то есть Никиты с
Георгием и нескольких улыбчивых молодых людей в щегольских кафтанах, она
вела деловую беседу, вкратце излагая сюжет первой серии фильма.
Все записывается здесь, в настоящей старинной, отреставрированной на
средства "Астреи" барской усадьбе. Главный герой фильма, сын владельца
имения, с рождения записанный в гусарский полк, собирается отъезжать на
войну. Сестра юного офицера тайно влюблена в его наставника, обедневшего
дворянина-соседа; тот должен сопровождать своего питомца в армию.
Влюбленные договариваются обвенчаться перед отъездом, но крепостная девка,
наушница барыни, докладывает "маменьке" об их замысле. Дочь заперта и
рыдает, а с наставником имеет внушительную беседу сам помещик. Оскорбленный
дворянин вызывает вельможу на дуэль, но тот приказывает слугам выбросить
его вон, а при новом появлении - затравить собаками...
Влюбленных выручает недоросль, обожающий и сестру, и учителя. Девушку он
хитростью выпускает из заточения; в своей карете отвозит ее с избранником в
город, к подкупленному попу, который и венчает любящих. Затем сестра тайком
возвращается в имение, а брат с наставником выезжают к действующей армии...
Сия, по-моему, достаточно литературная и банальная история, похожая на
рассудочно-фальшивые, многолетней давности телесериалы о гардемаринах,
великолепно костюмирована, снабжена первоклассным реквизитом и записывается
десятками особых крошечных видеокамер, которые, как правило, актерам не
видны; используется новейшая, тонкая, словно паутина, пленка. Камера может
быть скрыта в шандале, в кроне дерева, в гриве коня; затем сотни пленок
будут смонтированы с помощью суперкомпьютера. Пишется и эта сцена за
завтраком, хотя наш разговор не войдет в фонограмму...
Я был немало удивлен тем, сколь внезапно и круто изменилось мое отношение
к питью. Графинов на столе толпилось множество, с водкою и винами, с
зазывно пахнувшими настойками; лакеи подливали по первому знаку, да и
Никита дразнил, то и дело поднимая в мою сторону бокал, моргая глазом и
подергивая усом. Но я лишь отпивал малыми глотками, и никакая сила не
заставила бы меня набраться рядом с Елизаветою.
После завтрака она подарила мне долгий зовущий взгляд. Взволнованный, я
последовал было за нею, но Обольянинов дружески придержал меня и заявил,
что админгруппа будет сейчас заниматься "прескучными делами", а я могу
отдыхать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13