Ее выдавал только тихий и упавший голос, с трудом выходивший точно из сжатого горла, а на прелестном личике застыло выражение безысходного отчаяния.
Масалитинов тоже уехал под предлогом сильного волнения, вызвавшего страшную головную боль. Надя молча выслушала объяснения жениха и смерила его загадочным взглядом. «Значит, и он бежит», – подумала она с горечью. Когда тот скрылся, она прижала руки к груди, которую давила страшная тяжесть, и подумала: «Одна, совсем одна… Все погибло!»
Взор ее блуждал по пустым, но освещенным еще залам, и заметил стол, установленный серебром, цветами и хрусталем. Молча, под наблюдением экономки, убирали лакеи со стола, за который никто не садился. Перед ней тоже захлопнулись двери «жизненного пира», которого она даже не отведала. Охваченная невыразимым чувством горечи и отчаяния, Надя отвернулась и ушла; ей хотелось запереться в своей комнате, но она вспомнила о больной матери и пошла к ней.
Следующие дни были ужасны для нее, но зато служили испытанием ее характера, вдруг выросшего и поднявшегося до такой высоты энергии и силы, каких нельзя было предполагать в хрупкой избалованной и изнеженной с детского возраста девушке. А Зоя Иосифовна лежала в нервной горячке, представлявшей опасность для жизни, и Надя отходила от ее изголовья только, чтобы помолиться у гроба отца.
Но, помимо душевного горя, на Надю со всех сторон сыпались удары судьбы. По всему городу только и говорили о самоубийстве директора банка и его разорении, а ремесленники и разный мелкий люд, доверивший банку свои сбережения, охвачены были паникой. Перед домом собирались взволнованные, негодующие толпы, слышались угрозы и проклятия, осаждали контору, сторожили служащих и засыпали их расспросами.
Крики эти доходили до залы, где стояло тело, и бросали Надю в дрожь.
Когда прибыл следователь, чтобы опечатать деловые книги, Надя пожелала видеть его и заявила ему, что она с матерью, за которую ручалась, отказываются от всего личного состояния, чтобы удовлетворить по возможности кредиторов.
Похороны Замятина, очень скромные, состоялись рано утром, и посторонних было очень мало. Надя шла за погребальной колесницей с меньшими братом и сестрой; она точно потеряла способность плакать, и не одной слезинки не упало с ее сухих, горячих глаз.
Г-жа Морель и Мила также следовали за гробом; но, заметив враждебную холодность, с какой Надя приняла их соболезнования, они отошли. Масалитинов проводил невесту до дома и откланялся, ссылаясь на служебные дела.
XVIII
Вечером, в день похорон, Михаил Дмитриевич сидел в своем кабинете, и перед ним лежала куча писем и бумаг, которые он судорожно комкал. Он был смертельно бледен и губы дрожали; насупив брови, мрачным взглядом смотрел он в пространство с выражением безумного отчаяния. Минувший день нанес ему удар, который превзошел все его опасения. Как стая волков, накинулись на него кредиторы и в письмах, разложенных на столе, требовалось, с угрозою судом, немедленное погашение уже просроченных обязательств. Он хорошо понимал, что если эти шакалы и молчали до сих пор, то лишь в расчете на его брак с богатой наследницей; теперь же его не щадили, а платить ему было нечем. О, как проклинал он ныне глупое увлечение, толкнувшее его на игру! Но к чему поздние и бесцельные угрызения совести?… Он бесповоротно погиб. Будущее для него представляло одно лишь сплетение унижений и всякого рода лишений, к которым он не привык. Он любил роскошь, а гордость его была чрезмерна, и при одной мысли со стыдом выйти из полка, снять мундир, сойти с блестящей жизненной сцены и окунуться в темную, полную лишений жизнь, – кулаки его сжимались и с уст срывались проклятия. Нет, лучше – смерть!.. Замятин ведь показал же ему пример. Пуля в висок мгновенно положит конец и долгам, и ставшему невыносимым существованию.
Масалитинов решительно встал, позвонил денщика и, приказав принести две бутылки шампанского в ведре со льдом, потом отослал его. Но прежде чем исполнить окончательное решение, ему предстояло привести сколько-нибудь в порядок бумаги и написать несколько объяснительных и прощальных писем. Он сел в кресло перед письменным столом и задумался, обхватив голову руками. Душа его страдала и содрогалась от ужаса перед той неведомой бездной, куда он собирался кинуться. Молодое, крепкое и исполненное жизни тело возмущалось против уничтожения, его трясла ледяная дрожь и по лицу струился пот.
А каков был бы его ужас, имей он возможность видеть окружавшую его невидимую толпу, неизбежную свиту тех, кто собирается преступно кончать жизнь! Но самоубийца не видит обыкновенно и даже не подозревает о существовании омерзительных существ с неопределенными контурами, в виде какой-то студенистой массы, с бледными и злобой искаженными лицами, которые липнут к нему, пожирая его алчными взорами и внушая поскорее покончить с собой, а для этого мучают страшными видениями позора и бедности, чтобы ослабить в нем силу сопротивления и толкнуть на злодеяние. И гадины эти с лихорадочным нетерпением стерегут минуту, когда тело самоубийцы становится наконец их добычей и они могут упиться жизненным соком, который обильно хлынет из трупа… Чудесное вдохновение древних создало образ Медузы, со змеями вместо волос, – как символ головы человека, мысли которого бывают зачастую ядовитее и опаснее настоящих пресмыкающихся… И горе человеку, прислушивающемуся к голосу гадов пространства и злополучным советам этих служителей тьмы!..
Будучи неверующим, Масалитинов не допускал даже возможности оккультного влияния. Для него было «ясно», что его толкает на самоубийство несчастие, явившееся последствием его безрассудства. Лихорадочно торопливо схватил он перо и принялся писать. Заря не должна была застать его в живых.
В тот же вечер Мила была одна в своей спальне, мрачная и недовольная, собираясь лечь. Горничную она отпустила, сказав, что сначала почитает, а потом разденется сама. Со дня злополучного бала Мила находилась в самом отвратительном расположении духа. Волнение, вызванное ужасным несчастием Замятиных, испарилось и сменилось обычным эгоизмом; а эгоизм еще усиливался ревностью. Все эти дни Масалитинов не появлялся, и она видела его только на панихидах, а на погребении он едва говорил с ней, казался мрачным и озабоченным. С бешенством и тревогой спрашивала она себя, неужели Мишель окажется так глуп, что останется верен Наде и будет вместе бедствовать? Она только что сняла пеньюар, когда в резном и висевшем у ее постели шкафчике ясно зазвенел хрустальный колокольчик того удивительного аппарата, который подарил ей на прощанье отец. Мила поспешно открыла шкафчик, вынула аппарат и проделала все предписанное; когда же она вытерла пластинку смоченной ватой, то бегло прочла (стенографические знаки она уже знала наизусть) следующие слова:
«Прижатый кредиторами, Масалитинов решился на самоубийство; теперь настоящий момент спасти его, и он – твой. Ты ступай тотчас к нему; дверь на балкон и садовая калитка не заперты. Возьми красный бумажник, который я дал тебе в Горках в день твоего отъезда, и вручи ему; там семьдесят пять тысяч рублей. Надень сама медный браслет с совиной головой, и никто не заметит тебя, а ему кольцо с красным рубином и черными бриллиантами; с той минуты, как оно очутится на его пальце, никакая человеческая сила его у тебя не отнимет. Проходя по дому, полей наркотиком, которым уже пользовалась раньше; никто не должен подозревать твоего отсутствия. Но поспеши, пока ларвы и вампиры не одолели его и не толкнули на самоубийство.»
Дрожащими руками закрыла Мила аппарат и быстро оделась в темное суконное платье. Завернувшись в темный же плащ с капюшоном, она надела браслет с кольцом и пробежала по дому, разливая везде наркотическую жидкость. Четверть часа спустя, она уже была на улице. Адрес Масалитинова она знала, а жил он недалеко.
Ночь стояла ненастная, дул холодный ветер и сеял мелкий дождь; но Мила не обращала на это никакого внимания, а проворно и легко, как тень, летела по пустынным уже улицам. Масалитинов занимал нижний этаж маленького дома в пять комнат с садом. Как написал Красинский, калитка была отперта, и Мила беспрепятственно вошла в сад. Одно из окон было освещено и вблизи его находился балкон. Без колебаний взбежала Мила на крыльцо, повернула рукоятку, и дверь бесшумно отворилась: дорога была свободна. Сердце молодой девушки тревожно билось; но волновала ее не девичья скромность и не стыд перед тем, что она, без малейшего права, идет в квартиру постороннего мужчины; нет, ее мучило опасение – как бы не опоздать.
Проворно и легко, крадучись как кошка, прошла Мила первую комнату и тихонько приотворила дверь другой, откуда виднелся свет. У письменного стола, боком к ней, сидел Масалитинов; он был мертвенно-бледен, и перед ним на столе лежало несколько запечатанных писем, а на полу валялась пустая бутылка от шампанского; в сжатой руке он держал револьвер. Мила стрелой очутилась около него и схватила за руку.
– Что вы хотите делать, несчастный? – прошептала она дрожавшим голосом. – Расстаться с жизнью, которая может быть так прекрасна, полна счастья, славы, богатства!..
Глухо вскрикнув, Масалитинов обернулся, и оружие выпало из его руки на пол. Не будучи в состоянии говорить от изумления, он молча смотрел на молодую девушку, которая никогда еще не была так прекрасна и очаровательна, как именно в эти минуты страха потерять любимого человека. Ее прелестное, все еще бледное личико слегка зарумянилось, а пышные кудри отливали золотом на темном фоне капюшона.
– Людмила Вячеславовна! Вы здесь? Что это значит? – глухо выговорил он.
Мила опустилась на колени около кресла и взяла его руку.
– Вы хотите лишить себя жизни, Михаил Дмитриевич? Через час она уже не будет принадлежать вам, – так по-297 дарите мне ее: для меня она самое драгоценное сокровище, – ответила Мила, поднимая на него русалочьи глаза, смотревшие с невыразимой мольбою.
Масалитинов поспешно поднял ее, провел рукою по лбу и также встал.
– Если я хотел покончить с жизнью, то потому только, что она не может уже дать мне ничего, кроме позора и нищеты, – произнес он тихим голосом. – Я несостоятельный должник, Людмила Вячеславовна, который может расплатиться с кредиторами только своей кровью. Любящей меня женщине я не могу дать даже честного имени, потому что оно запятнано.
– Я знаю все это, – ответила Мила, – и пришла спасти вас.
– Знаете? – пробормотал озадаченный Масалитинов. – Каким образом?
– Не все ли равно! Любящее сердце одарено шестым чувством, а я больше всего на свете люблю вас. Я постараюсь скрасить жизнь, которую вы подарите мне, и сделаю из нее непрерывный праздник счастья и любви. Возьмите этот бумажник: в нем семьдесят пять тысяч. Если этого окажется недостаточно для устройства ваших дел, скажите; все, что я имею, принадлежит вам и для меня имеет значение только в том случае, если будет разделено с вами.
– Мила, великодушие ваше смущает меня. Могу ли я воспользоваться им? – прошептал ошеломленный Масалитинов и словно пьяный прислонился к письменному столу.
– Великодушны будете вы, а не я, если отдадите мне свою жизнь и порвете с Надей. Разрыв этот, впрочем, уже совершился; доказательством служит адресованное ей письмо. Но каково бы ни было ваше решение, не откажите мне в одном: живите, возьмите бумажник и кольцо на память обо мне и этом часе, – и она надела кольцо с рубином и черными бриллиантами на палец Масалитинова, который не сопротивлялся.
Настало минутное молчание. Глаза Масалитинова были прикованы к очаровательному созданию, вымаливавшему его любовь. Как само искушение, стояла она перед ним, олицетворяя собой в будущем богатство с его наслаждениями, и горячая волна подступала к его сердцу. Его охватила безумная жажда жизни… А невыразимый ужас при мысли о том неведомом мире, в котором он потонет, если оттолкнет Милу, приводил в трепет. Образ Нади побледнел и, мало того, представился ему даже возмутительным препятствием. Что может он дать ей? Не будь Милы, он еще до зари был бы уже трупом. Сколько свадеб расстраивалось и по менее важным причинам. А Надя достаточно хороша и найдет другого, которому богатство позволит жениться на ней… Прочь колебания!.. Он привлек к себе Милу и поцеловал.
– Возьми мою жизнь, если она может дать тебе счастье… Любовь твоя бескорыстна, потому что ты берешь опозоренного и приговоренного к смерти бедняка.
Мила ответила ему страстным поцелуем, а потом дала увести себя на маленький диван, где они сели.
– Благодарю, дорогой мой. В этот торжественный час клянусь посвятить свою жизнь на то, чтобы сделать тебя счастливым; а пока еще несколько слов, наскоро, так как ты понимаешь, что я должна бежать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Масалитинов тоже уехал под предлогом сильного волнения, вызвавшего страшную головную боль. Надя молча выслушала объяснения жениха и смерила его загадочным взглядом. «Значит, и он бежит», – подумала она с горечью. Когда тот скрылся, она прижала руки к груди, которую давила страшная тяжесть, и подумала: «Одна, совсем одна… Все погибло!»
Взор ее блуждал по пустым, но освещенным еще залам, и заметил стол, установленный серебром, цветами и хрусталем. Молча, под наблюдением экономки, убирали лакеи со стола, за который никто не садился. Перед ней тоже захлопнулись двери «жизненного пира», которого она даже не отведала. Охваченная невыразимым чувством горечи и отчаяния, Надя отвернулась и ушла; ей хотелось запереться в своей комнате, но она вспомнила о больной матери и пошла к ней.
Следующие дни были ужасны для нее, но зато служили испытанием ее характера, вдруг выросшего и поднявшегося до такой высоты энергии и силы, каких нельзя было предполагать в хрупкой избалованной и изнеженной с детского возраста девушке. А Зоя Иосифовна лежала в нервной горячке, представлявшей опасность для жизни, и Надя отходила от ее изголовья только, чтобы помолиться у гроба отца.
Но, помимо душевного горя, на Надю со всех сторон сыпались удары судьбы. По всему городу только и говорили о самоубийстве директора банка и его разорении, а ремесленники и разный мелкий люд, доверивший банку свои сбережения, охвачены были паникой. Перед домом собирались взволнованные, негодующие толпы, слышались угрозы и проклятия, осаждали контору, сторожили служащих и засыпали их расспросами.
Крики эти доходили до залы, где стояло тело, и бросали Надю в дрожь.
Когда прибыл следователь, чтобы опечатать деловые книги, Надя пожелала видеть его и заявила ему, что она с матерью, за которую ручалась, отказываются от всего личного состояния, чтобы удовлетворить по возможности кредиторов.
Похороны Замятина, очень скромные, состоялись рано утром, и посторонних было очень мало. Надя шла за погребальной колесницей с меньшими братом и сестрой; она точно потеряла способность плакать, и не одной слезинки не упало с ее сухих, горячих глаз.
Г-жа Морель и Мила также следовали за гробом; но, заметив враждебную холодность, с какой Надя приняла их соболезнования, они отошли. Масалитинов проводил невесту до дома и откланялся, ссылаясь на служебные дела.
XVIII
Вечером, в день похорон, Михаил Дмитриевич сидел в своем кабинете, и перед ним лежала куча писем и бумаг, которые он судорожно комкал. Он был смертельно бледен и губы дрожали; насупив брови, мрачным взглядом смотрел он в пространство с выражением безумного отчаяния. Минувший день нанес ему удар, который превзошел все его опасения. Как стая волков, накинулись на него кредиторы и в письмах, разложенных на столе, требовалось, с угрозою судом, немедленное погашение уже просроченных обязательств. Он хорошо понимал, что если эти шакалы и молчали до сих пор, то лишь в расчете на его брак с богатой наследницей; теперь же его не щадили, а платить ему было нечем. О, как проклинал он ныне глупое увлечение, толкнувшее его на игру! Но к чему поздние и бесцельные угрызения совести?… Он бесповоротно погиб. Будущее для него представляло одно лишь сплетение унижений и всякого рода лишений, к которым он не привык. Он любил роскошь, а гордость его была чрезмерна, и при одной мысли со стыдом выйти из полка, снять мундир, сойти с блестящей жизненной сцены и окунуться в темную, полную лишений жизнь, – кулаки его сжимались и с уст срывались проклятия. Нет, лучше – смерть!.. Замятин ведь показал же ему пример. Пуля в висок мгновенно положит конец и долгам, и ставшему невыносимым существованию.
Масалитинов решительно встал, позвонил денщика и, приказав принести две бутылки шампанского в ведре со льдом, потом отослал его. Но прежде чем исполнить окончательное решение, ему предстояло привести сколько-нибудь в порядок бумаги и написать несколько объяснительных и прощальных писем. Он сел в кресло перед письменным столом и задумался, обхватив голову руками. Душа его страдала и содрогалась от ужаса перед той неведомой бездной, куда он собирался кинуться. Молодое, крепкое и исполненное жизни тело возмущалось против уничтожения, его трясла ледяная дрожь и по лицу струился пот.
А каков был бы его ужас, имей он возможность видеть окружавшую его невидимую толпу, неизбежную свиту тех, кто собирается преступно кончать жизнь! Но самоубийца не видит обыкновенно и даже не подозревает о существовании омерзительных существ с неопределенными контурами, в виде какой-то студенистой массы, с бледными и злобой искаженными лицами, которые липнут к нему, пожирая его алчными взорами и внушая поскорее покончить с собой, а для этого мучают страшными видениями позора и бедности, чтобы ослабить в нем силу сопротивления и толкнуть на злодеяние. И гадины эти с лихорадочным нетерпением стерегут минуту, когда тело самоубийцы становится наконец их добычей и они могут упиться жизненным соком, который обильно хлынет из трупа… Чудесное вдохновение древних создало образ Медузы, со змеями вместо волос, – как символ головы человека, мысли которого бывают зачастую ядовитее и опаснее настоящих пресмыкающихся… И горе человеку, прислушивающемуся к голосу гадов пространства и злополучным советам этих служителей тьмы!..
Будучи неверующим, Масалитинов не допускал даже возможности оккультного влияния. Для него было «ясно», что его толкает на самоубийство несчастие, явившееся последствием его безрассудства. Лихорадочно торопливо схватил он перо и принялся писать. Заря не должна была застать его в живых.
В тот же вечер Мила была одна в своей спальне, мрачная и недовольная, собираясь лечь. Горничную она отпустила, сказав, что сначала почитает, а потом разденется сама. Со дня злополучного бала Мила находилась в самом отвратительном расположении духа. Волнение, вызванное ужасным несчастием Замятиных, испарилось и сменилось обычным эгоизмом; а эгоизм еще усиливался ревностью. Все эти дни Масалитинов не появлялся, и она видела его только на панихидах, а на погребении он едва говорил с ней, казался мрачным и озабоченным. С бешенством и тревогой спрашивала она себя, неужели Мишель окажется так глуп, что останется верен Наде и будет вместе бедствовать? Она только что сняла пеньюар, когда в резном и висевшем у ее постели шкафчике ясно зазвенел хрустальный колокольчик того удивительного аппарата, который подарил ей на прощанье отец. Мила поспешно открыла шкафчик, вынула аппарат и проделала все предписанное; когда же она вытерла пластинку смоченной ватой, то бегло прочла (стенографические знаки она уже знала наизусть) следующие слова:
«Прижатый кредиторами, Масалитинов решился на самоубийство; теперь настоящий момент спасти его, и он – твой. Ты ступай тотчас к нему; дверь на балкон и садовая калитка не заперты. Возьми красный бумажник, который я дал тебе в Горках в день твоего отъезда, и вручи ему; там семьдесят пять тысяч рублей. Надень сама медный браслет с совиной головой, и никто не заметит тебя, а ему кольцо с красным рубином и черными бриллиантами; с той минуты, как оно очутится на его пальце, никакая человеческая сила его у тебя не отнимет. Проходя по дому, полей наркотиком, которым уже пользовалась раньше; никто не должен подозревать твоего отсутствия. Но поспеши, пока ларвы и вампиры не одолели его и не толкнули на самоубийство.»
Дрожащими руками закрыла Мила аппарат и быстро оделась в темное суконное платье. Завернувшись в темный же плащ с капюшоном, она надела браслет с кольцом и пробежала по дому, разливая везде наркотическую жидкость. Четверть часа спустя, она уже была на улице. Адрес Масалитинова она знала, а жил он недалеко.
Ночь стояла ненастная, дул холодный ветер и сеял мелкий дождь; но Мила не обращала на это никакого внимания, а проворно и легко, как тень, летела по пустынным уже улицам. Масалитинов занимал нижний этаж маленького дома в пять комнат с садом. Как написал Красинский, калитка была отперта, и Мила беспрепятственно вошла в сад. Одно из окон было освещено и вблизи его находился балкон. Без колебаний взбежала Мила на крыльцо, повернула рукоятку, и дверь бесшумно отворилась: дорога была свободна. Сердце молодой девушки тревожно билось; но волновала ее не девичья скромность и не стыд перед тем, что она, без малейшего права, идет в квартиру постороннего мужчины; нет, ее мучило опасение – как бы не опоздать.
Проворно и легко, крадучись как кошка, прошла Мила первую комнату и тихонько приотворила дверь другой, откуда виднелся свет. У письменного стола, боком к ней, сидел Масалитинов; он был мертвенно-бледен, и перед ним на столе лежало несколько запечатанных писем, а на полу валялась пустая бутылка от шампанского; в сжатой руке он держал револьвер. Мила стрелой очутилась около него и схватила за руку.
– Что вы хотите делать, несчастный? – прошептала она дрожавшим голосом. – Расстаться с жизнью, которая может быть так прекрасна, полна счастья, славы, богатства!..
Глухо вскрикнув, Масалитинов обернулся, и оружие выпало из его руки на пол. Не будучи в состоянии говорить от изумления, он молча смотрел на молодую девушку, которая никогда еще не была так прекрасна и очаровательна, как именно в эти минуты страха потерять любимого человека. Ее прелестное, все еще бледное личико слегка зарумянилось, а пышные кудри отливали золотом на темном фоне капюшона.
– Людмила Вячеславовна! Вы здесь? Что это значит? – глухо выговорил он.
Мила опустилась на колени около кресла и взяла его руку.
– Вы хотите лишить себя жизни, Михаил Дмитриевич? Через час она уже не будет принадлежать вам, – так по-297 дарите мне ее: для меня она самое драгоценное сокровище, – ответила Мила, поднимая на него русалочьи глаза, смотревшие с невыразимой мольбою.
Масалитинов поспешно поднял ее, провел рукою по лбу и также встал.
– Если я хотел покончить с жизнью, то потому только, что она не может уже дать мне ничего, кроме позора и нищеты, – произнес он тихим голосом. – Я несостоятельный должник, Людмила Вячеславовна, который может расплатиться с кредиторами только своей кровью. Любящей меня женщине я не могу дать даже честного имени, потому что оно запятнано.
– Я знаю все это, – ответила Мила, – и пришла спасти вас.
– Знаете? – пробормотал озадаченный Масалитинов. – Каким образом?
– Не все ли равно! Любящее сердце одарено шестым чувством, а я больше всего на свете люблю вас. Я постараюсь скрасить жизнь, которую вы подарите мне, и сделаю из нее непрерывный праздник счастья и любви. Возьмите этот бумажник: в нем семьдесят пять тысяч. Если этого окажется недостаточно для устройства ваших дел, скажите; все, что я имею, принадлежит вам и для меня имеет значение только в том случае, если будет разделено с вами.
– Мила, великодушие ваше смущает меня. Могу ли я воспользоваться им? – прошептал ошеломленный Масалитинов и словно пьяный прислонился к письменному столу.
– Великодушны будете вы, а не я, если отдадите мне свою жизнь и порвете с Надей. Разрыв этот, впрочем, уже совершился; доказательством служит адресованное ей письмо. Но каково бы ни было ваше решение, не откажите мне в одном: живите, возьмите бумажник и кольцо на память обо мне и этом часе, – и она надела кольцо с рубином и черными бриллиантами на палец Масалитинова, который не сопротивлялся.
Настало минутное молчание. Глаза Масалитинова были прикованы к очаровательному созданию, вымаливавшему его любовь. Как само искушение, стояла она перед ним, олицетворяя собой в будущем богатство с его наслаждениями, и горячая волна подступала к его сердцу. Его охватила безумная жажда жизни… А невыразимый ужас при мысли о том неведомом мире, в котором он потонет, если оттолкнет Милу, приводил в трепет. Образ Нади побледнел и, мало того, представился ему даже возмутительным препятствием. Что может он дать ей? Не будь Милы, он еще до зари был бы уже трупом. Сколько свадеб расстраивалось и по менее важным причинам. А Надя достаточно хороша и найдет другого, которому богатство позволит жениться на ней… Прочь колебания!.. Он привлек к себе Милу и поцеловал.
– Возьми мою жизнь, если она может дать тебе счастье… Любовь твоя бескорыстна, потому что ты берешь опозоренного и приговоренного к смерти бедняка.
Мила ответила ему страстным поцелуем, а потом дала увести себя на маленький диван, где они сели.
– Благодарю, дорогой мой. В этот торжественный час клянусь посвятить свою жизнь на то, чтобы сделать тебя счастливым; а пока еще несколько слов, наскоро, так как ты понимаешь, что я должна бежать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64