Отец рассказывал, что ходил с Матвеем по ягоды, вместе они искали на полянах гнезда полосатых шмелей.
В деревню Матвей вернулся после революции: работал на заводе, чтобы прокормить семью, — так поступали многие. Жили Рассоловы очень бедно, и, завидев Матвея, подкулачники не раз весело запевали:
Коммунист, коммунист,
Рубаха зеленая,
Не у тебя ли, коммунист,
Хата разваленная?
Матвей ходил в серой шинели и военной папахе, носил бороду, отец говорил мне, что Матвей был «вылитый Пугачев». Жил Матвей в деревне Степаново. Была она бедной, дома крыты камышами и соломой. Рядом — погост Владимирец, богатое село Жерныльское — с кожевенным заводом и четырьмя мельницами. Отец Матвея бедствовал от века. В наследство от него осталось только прозвище — Рассол. Однажды старик выпил в лавке огромный ковш огуречного рассола. На огурцы денег не хватило, а рассол был бесплатным. Волостной писарь переделал прозвище в фамилию. В округе каждый имел прозвище. Моего деда и его брата Василия дразнили Ершами, а моего отца и его двоюродного брата — Ершенятами, даже припевку сочинил кто-то:
Сколько песен, сколько басен,
Про тебя, Ершонок Васин?
Сколько басен, сколько песен
Про тебя, Ершонок Петин?
Каких только прозвищ не было: Шпандор, Бододай, Аэроплан, Фунт, Орел, Борода, Колупай, Дрозд. Белобандиты искали Матвея, но найти не могли. Белый офицер Романовский объявил, что все земли и лес возвращаются их прежним хозяевам. Началась мобилизация людей и лошадей в белую армию. Парни убегали в лес, уводили коней, уносили самое ценное. Страшное и непонятное время пришло в Синегорье. Едва выбравшись на сеновал, я увидел себя маленьким мальчуганом. Я был такой, каким себя помнил, но называли меня почему-то именем отца. Увидел вдруг бабушку, бросился к ней, прижался, ласково назвал ее мамой… — Беда, сынок, горе у нас. Коней бандиты уводят. Гони мерина в лес — подальше, в самую гущару. Скорее, сынок, мальчишки уже погнали. Я вырвался, забежал в дом, вытащил в чулане из-за ларя огромный и тяжеленный «смит-вессон» с единственным патроном в барабане. Патрон был от японского карабина, в барабан я заколотил его молотком. Вдруг я увидел лес, заросшую иван-чаем поляну, коней на поляне, молчаливых мальчишек под елью. Я был вместе с мальчишками. Нахлынула ночь, черная, как дымный порох. Мои сотоварищи забились под елку, легли рядом на сухую иглицу. Лег и я сам. Вместе было не так страшно. Один из мальчишек лежал с одноствольным ружьем, с сумкой, полной патронов. Другой достал из-за пазухи огромный, еще теплый каравай. Хлеб ломали, уплетали за обе щеки. Кто-то привез тесак. Нарубили еловых лап, натягали охапку мягкого мха. Легли рядом, прижимаясь друг к другу, укрылись старой попоной. Мальчишка с ружьем шепотом рассказывал новости: — Белые в Ловнях четырех мужиков расстреляли… Мужики ходили в лес, елки рубили, пришли в мокрых сапогах. Романовский говорит: «Партизан искали». Расстреливал сам из маузера… — А нас… расстреляют? — спросил кто-то из темноты. — Не… Вздуют только что надо. Романовский говорит: «Шомполов на всю Россию хватит». Нахлынула дрема, но вдруг дико заржали кони. Было уже утро, солнце стояло над огромной елью, слепило, словно горящий порох. На поляне носились кони, сбились в кучу, теснили друг друга. — Та-та-та-та-та… — залился очередью невидимый пулемет. Рядом, совсем близко шел настоящий бой. Стреляли за деревьями, за покатым холмом. Я побежал, потом лег, пополз, докарабкался до вершины холма, до огромного белого камня. На лугу шла рукопашная. Белые полотняные рубахи перемешались с зелеными, военными. Люди топтали покос, били друг друга прикладами, палили в упор. Обрезы грохотали, будто пушки. В медоцветах лежали убитые. Убегал, зажав лицо руками, боец в зеленом френче. Его бил чем-то тяжелым огромный бандит. Сбил, принялся топтать сапогами. Слышались хриплые, злые голоса. Отчаянно, как подбитый заяц, завопил раненый… Потом я увидел себя среди корявых, заросших лишайниками елей. На самой высокой сидел черный, как головня, белоклювый ворон, смотрел туда, где шел бой. Я слышал, что вороны живут сотни лет. Может, этот ворон не раз видел битвы, кружил над мертвыми, выклевывал раненым глаза. В ярости я вырвал из-за пазухи «смит-вессон», нажал скобу… Глухо щелкнул выстрел, пуля клюнула темную еловую кору, ворон лениво поднял крылья, перелетел на маковку соседней ели. Потом я увидел, что бегу по покосному полю. Перебегая лог, услышал хриплую песню. По дороге строем шли бандиты. Поле было изрыто окопами, желтели сугробы песка. В гору тащился обоз. На телегах громоздились сундуки, мешки с мукой, овчины, ульи и самовары. За телегами брели привязанные к ним коровы. Бандиты пьяно ругались, хлестали плетками коней и коров. В деревне хозяйничали белые. Бородатый бандит самодельным аршином мерил штуку светло-синего ситца. Дымила полевая кухня, пахло вареной бараниной. — Рассола везут! — закричали вдруг белые. Все было словно в страшном кошмаре. Пегий конь тащил в гору рогулю. В рогуле лежал Матвей. Голова свесилась, волосы текли по песку. Матвей был босой, голый до пояса. Серая с огромным красным пятном рубаха висела на «свече». Размахивал карабином бандит в шапке с белой лентой. Бросая косы, бежали к дороге косари, голосили бабы, молча смотрели мальчишки… Я пробился к самой дороге. Матвей был ранен в бок — сочилась темная кровь. Через грудь наискось тянулась ярко-красная лента — бандиты ножом вырезали полосу кожи. Голубые глаза Матвея были открыты — раненый смотрел вверх, на небо. Меня пихнули прикладом, оттеснили, но я снова оказался рядом с Матвеем. Партизан молчал, зло закусил губы. Кровь текла и текла. Орали конвойные… Посреди Владимирца рогуля остановилась. Бандиты стащили Матвея на землю, бросили вниз лицом. Партизан с трудом перевернулся, он тяжело дышал, глотал воздух открытым ртом. Какая-то женщина подбежала с ковшом воды, ее оттолкнули, выбили ковш. Кто-то притащил вонючую шкуру, споротую с убитого коня, бросил на Матвея. Рослый бандит поставил раненому на грудь ногу в тяжелом сапоге. — Что, откомиссарил? А? Откомандовал? Бандиты шумно обступили лежащего, заорали пьяными голосами: — Пограбили народ, и хватит! — Хорьком! Хорьком его в нос! Матвей молчал, смотрел вверх, в небо. Бандиты осатанели, начали его бить сапогами, прикладами — зло, отчаянно. Матвей не стонал, не кричал, только глядел… Молча подошел Романовский — глаза спрятаны под козырьком черной шапки, рука на деревянной коробке маузера. Нахлынула жуткая тишина… Улучив момент, я подхватил, поднял ковш — в нем на дне еще была вода. Матвей взял ковш, прижался к ковшу разбитыми губами. — Чей мальчишка? — прохрипел Романовский. — Из Степанова, сосед его… — отозвался рослый бандит. — Кончайте. — Романовский постучал пальцами по коробке маузера. — Жаль патрона, — ощерился рослый бандит. — Живьем! — махнул рукой Романовский. Крича, бандиты потащили Матвея под гору, к темным хмурым елкам — на моховое болото… Я бросился к лесу, побежал что было мочи: по лицу били ветки, щеку обожгло еловой лапой, но я все бежал и бежал. На поляне паслись кони, под шатровой елью сидели мальчишки. Я лег в траву, долго не мог отдышаться. Вдруг во Владимирце зазвонил колокол — показалось, что по лесу катятся тяжелые медные ядра. Заиграли, зачастили вслед за большим колоколом малые колокола, оглушительно грохнула возле церкви древняя пушка. — Что это? — спросил кто-то из мальчишек. — Победу празднуют, — отозвался другой негромким, но звонким голосом. — А может, убитых хоронят? — Может, — согласился тот же мальчишка. Колокола умолкли, и я наконец проснулся. Лежа с открытыми глазами, я стал вспоминать все, что отец рассказывал про второй бой и про свое возвращение из леса… За мальчишками пришли их матери, повели мальчишек и коней в деревню. Мой будущий отец не узнавал такие знакомые места: все вокруг стало тревожным, суровым. От пожарищ веяло гарью, в низине, как туман, колыхался дым. Всюду — на дороге, за дорогой — лежали убитые, лица их были темнее ольховой коры. На еловых лапах белели бинты, ветер шевелил страшные белые полосы. — Матвея хоронят, — почти шепотом сказала одна из матерей. На кладбище грянул салют из карабинов. Вернулась тишина. Лето стояло теплое, ясное. Но в поле, в лесу таился страх, не радовали ни ягоды, ни грибы, ни рыбалка. Матвея больше не было, и вместе с ним ушло что-то, о чем Леша не мог еще сказать словами. Гришановские мальчишки нашли диких пчел — в дупле старой осины, на поляне, где мальчишки прятали коней. Они принесли матери и Леше туес меда — крепкого, рушеного — пополам с пчелиным хлебом. Но и мед не обрадовал, почему-то горчил… Матвея похоронили на древнем погосте, где рядом с крестами темнели камни с непонятными буквами и знаками. Ограда кладбища почти сровнялась с землей. Когда копали могилу, в песке нашли кусок кольчуги — четыре ржавых кольца. Матвея положили рядом с древними воинами. К будущему моему отцу подбежал товарищ, показал на темнеющий под горою лес. Обрывистой тропинкой, среди камней сбежали вниз, нырнули в тишину, в запах хвои и холод. Среди обросших мохом черных елей была неглубокая яма. Повеяло сыростью, страхом, яма была до половины залита бурой тяжелой водой. — Здесь он лежал, — зашептал товарищ. — Живым закопали. Плясали на нем. Потом, говорят, земля колыхалась. В чаще прохрипел филин. Мальчишки бросились туда, где за елками золотились поля, где не было так страшно.
В чемодане вместе с моими записями лежали тетради с записями отца, вырезки из старых журналов, выписки из летописных сводов. Многое я успел записать и со слов деда…
Это было настоящее богатство. Я без конца перечитывал летописные предания, хотя многие из них помнил наизусть. Стоило закрыть глаза, как в темноте вспыхивали неровные огненные буквы.
Язык летописей напоминал язык «Слова о полку Игореве», только записи летописцев были сдержаннее и строже…
Впервые Володимирец упоминается в летописи в 1462 году. «Того же лета псковичи заложиша иные городок новыи на Володчине горе, и нарекоша ему имя Володимирец; и церковь поставиша святого отца Николы…»
Грозной была судьба маленькой крепости, в летописи Володимирец встречается не раз. «И в Володимирце Иван Васильевич Ляцкой… перевозился через Великую реку и через Синю реку.
И услыша их Иван Васильевич Ляцкой, что литовцы обострожились на Ключищах, а полоненных наших в церкве заперли, и приехав Иван Ляцкой к Ключищам, где они обострожились на бую, и услыша полоняные наши и запрошася извну…»
Воображение легко дорисовало картину, я сам был вместе со многими людьми заперт в сарае, когда нас гнали в неметчину: к стене сарая подходили люди, негромко говорили с нами, пытались помочь, выручить нас, и мы бежали…
Выручил полоненных и воевода Ляцкой: «взяша острог, а полоненных своих из церкви выпустиша всех, а Черкаса воеводу… изымаша…»
Слова летописи переливались словно камни-самоцветы…
«Суть же скверные мольбища их лес, и камение, и реки, и блата, источники и горы… и проста рещи всей твари поклоняхуся яко богу».
«А Немецкая вся земля бяше не в опасе, без страха и без боязни погании живяху, пива мнози варяху».
«Отрядили с войском князя Василья Борбошина к Володимирцу… В сие время нечаянно пришед туда… немецкий воевода, называемый Ламошка».
Из истории я уже знал, что воевода был взят в плен, отослан в Москву и там казнен.
«Под Володимирцем немцы были побиты посылкою князя Дмитрия Овчины сына. Того же лета (1065 г.) князь Александр из Володимирца воевал Юрьевские волости один день до обеда и повоевал верст на 50, а было их с полдвутысячи…»
Я осторожно открыл тоненькую тетрадь с записями, выписки из старинных книг. Многие из них я знал наизусть.
«Для защиты от врагов кривичи устраивали укрепления, или городки, которые строились обыкновенно на вершинах гор, по течению рек и на берегах озер, на местах, способных к самозащите, и сверх того они укреплялись еще стенами, валами и рвами. Это орлиные гнезда по своей неприступности».
Были, конечно, и записи про Володимирец.
«Гора Володчина, на которой был построен пригород, находится в 50 верстах от города Острова. Вершина горы в длину имеет 54 сажени, в ширину 29 саженей, по форме четырехугольная. Поверхность площади ровная, обрытая вокруг валом… Вход на городище с севера. Внешние укрепления насыпного вала сохранились и поныне: на востоке, в углу находится насыпной курган, возвышенный не более как на сажень, в виде батареи, а на юге в настоящее время образовался ров… В прежние времена тут был со сводами из плиты тайник, из которого брали воду, на западе же спуск с крыльцами…»
От отца я знал, что тайник и крыльцы разобрали на материал для каменной церкви.
Одну из выписок отец аккуратно подчеркнул угольком.
Я готов был перечитывать это место без конца…
В Новгородской летописи сказано, что славяне на берега реки Великой и ее притоков пришли из Иллирии и Фракии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9