Он говорит, что доволен тем, как идет выздоровление.
Хотелось бы повидаться с вами, но пока доктор не разрешает. Пишите. Целую.
Ваш ОБ
ПИСЬМО ПЯТОЕ
2 июня
Здравствуйте родны е!
Почему своевременно не отвечаете на письма и заставляете волноваться? Не так уж много у меня связей с людьми. Одна из важнейших — через ваши письма. Вторая — через корабли, но они в этих широтах появляются не часто.
Есть еще одна линия связи, ставшая очень важной для меня — через сны. Я запоминаю их, а потом перебираю, как листки календаря. Во сне я снова переживаю то, что было, живу среди вас, работаю в лаборатории. Со всеми сослуживцами в хороших отношениях. Все мне нравится.
Олегу передайте вот что. Если он не угомонится, я с ним по возвращении сурово поговорю. Очень сурово. Пусть так и знает. Довольно ему кочевать из вуза в вуз. Пора остановиться на чем-нибудь, решить — что же для него главное: математика, музыка или стихи? А может быть, объединить все это? Пусть подумает над моим предложением. Математика с искусством совмещается даже очень просто. Достаточно вспомнить примеры, из истории
Но главное — он должен понять, что кроме него есть другие люди, которым он причиняет вред своими метаниями. Все свои поступки он должен соизмерять с поступками других людей, принимать во внимание их интересы, желания. Он же не в пустыне живет.
Вот пишу это — и самому удивительно: старые банальные истины начинают звучать по-новому, приобретают новый смысл.
Мне здесь по-прежнему хорошо, только о доме, о вас скучаю. Да и в институт хотелось бы заглянуть. Мы ведь тогда как раз начинали опыты с препаратами, делающими внутричерепное давление устойчиво независимым от изменения атмосферных условий. Интересно бы узнать, каковы результаты…
Мой идеальный слуга Тим начинает меня раздражать своим послушанием. Вчера, когда он принес на подносе бульон по-камбарски, я подумал: “Неужели ты, ни разу не споткнешься и не прольешь ни капли бульона?”
И что бы вы думали? Он тут же споткнулся — нарочно, конечно! — и плеснул бульоном на меня. Что с него возьмешь, с бедного послушного робота с заблокированной волей?
Если Вале не трудно, пусть все-таки позвонит в институт, узнает о результатах опытов и напишет мне. И еще просьба — узнать, как там поживает Вадим Власов. Он — один из немногих — отважился на собрании за меня выступить. Впрочем, и Артем Михайлович поддержал его. Передавайте им мой сердечный привет.
Счастливых вам пассатов и семь футов под килем во всех ваших делах!
Остров Борис
ПИСЬМО ШЕСТОЕ
14 июня
Здравствуйте родны е!
Вчера я лег спать с отчетливым предчувствием бури. Собственно говоря, “предчувствие” было рассчитано, выписано в уравнениях, и я сам дал команду приборам предупреждать о надвигающейся буре все проходящие суда.
А сегодня я проснулся, когда за окном бушевали стихии. Молнии огненными швами прострачивали темное небо, будто накрепко сшивая его с морем, с островом, со мной. Разность потенциалов между облаками и волнами — этими обкладками гигантского конденсатора — достигала восьмисот миллионов вольт.
Я вышел из здания, и мои барабанные перепонки содрогнулись от грохота. Гром небесный и гром морской слились воедино. Волны с бешеным упорством штурмовали неприступные утесы.
Море и впрямь взбесилось. Я чувствовал, как содрогаются волнорезы, будто зубы во рту, шатаются стальные опоры у входа в северную бухту. Большие камни море швыряло на берег, словно из пращи.
Один за другим шли на меня в атаку многотонные валы, расшибались о бетонный щит, но вставали, разбитые, подняв бахромчатые знамена, собирая под них новых бойцов. Дыбились кони, и пена, шипя, капала с их разгоряченных разорванных ртов и ноздрей. Выгибали хищные спины чудовища, упорно и методично били тараны.
Но внезапно в моем мозгу сильнее грома и ударов волн зазвучал сигнал бедствия — три точки, три тире, три точки — три буквы, от которых стынет кровь: СОС, СОС…
Мгновенно повернулись мои уши-локаторы, наклонились мои антенны, запеленговали сигнал. Локаторы пытались нащупать, мои подводные и надводные глаза пытались увидеть, что там происходит, кто взывает о помощи. Мои руки — быстроходные катера — уже напряглись, готовые протянуться на помощь туда, куда я им прикажу.
Наконец я увидел или, вернее сказать, ощутил небольшую учебную шхуну, ставшую игрушкой волн. Я увидел ее рангоут и совершенные обводы корпуса, такие жалкие и невсамделишные сейчас.
Всамделишными были только волны и я. Им приходилось считаться со мной, а мне — с ними.
Вот огромная волна взвалила шхуну себе на спину, встряхнула ее корму так, что перо руля стало в нейтральное положение, и швырнула вниз, в пучину, с оборванным тросом. Но уже протянулись, расталкивая волны, мои руки-катера, помчались со скоростью десятков узлов, и на каждом — по роботу, готовому точно и беспрекословно выполнить любую мою команду.
Мощь и ярость волн были беспредельны, но на моей стороне кроме моих мышц — мощных турбин — были точнейшие расчеты, рождаемые более молниеносно, чем молнии бури.
Правая моя рука уже почти дотянулась до шхуны, которую море избрало своей игрушкой. Правда, рука дрожала, не в силах осуществить точных расчетов, и приходилось давать поправки — сотни поправок в минуту. Двигатели не успевали повиноваться. Катер упал в расщелину, открывшуюся между двумя волнами, дифферент на корму составил двадцать семь градусов. Я еле успел выровнять его и отработать назад, чтобы следующую волну встретить во всеоружии.
Еще хуже было с левой рукой — с левым катером. Он отвернул на крутой волне, клюнул носом и не успел выровняться.
Вода затопила клапаны, регулирующие подачу смазки на турбину. С надрывом работали циркуляционные насосы. Крен на борт достиг сорока градусов. Сорвались наглухо принайтовленные предметы, и тогда обрадованные волны мощным ударом положили катер на борт под углом в сорок четыре градуса — на пределе остойчивости. Я почувствовал, как напряглись и затрещали мышцы на левой руке, и знал, что так же — только сильнее во много крат — трещит и рвется оснастка, угрожающе скрипит корпус катера, вода захлестывает двигатель.
“Лево на борт!” — мысленно скомандовал я.
Тусклое солнце никак не могло разорвать туман над изломанной и заплеванной кромкой горизонта.
Робот Тим взобрался на мачту, закрепил фал. Взвился мой флаг — флаг спасателей.
Конечно, если бы на моем катере были люди, они бы не вынесли таких маневров. Расстояние между катером и шхуной неуклонно сокращалось — десять кабельтовых… четыре… три… Дрожа корпусом, катер остановился в угрожающей близости от шхуны на присмиревшей от такой дерзости волне.
Второй катер подошел одновременно с другой стороны борта.
Теперь я видел напряженные лица людей на шхуне, с надеждой вглядывающиеся в спасательные суда. Особенно поразило меня бледное с синевой лицо совсем юного курсанта. На этом, словно плывущем в тумане, лице выделялись лишь молящие глаза и дрожащие губы.
Правая моя рука сделала бросательное движение. В тот же миг правый катер выстрелил буксирным концом.
Его поймали и закрепили на шхуне.
Левая рука ждала. Ей было трудно, ее трясло и ломало, но и она сделала такое же движение, как правая.
Второй буксирный конец закрепили на борту.
Теперь я держал шхуну двумя руками, перебирая канаты, отводил их и выравнивал. Шхуна скользила по волнам, проваливалась, и тогда я выдергивал ее из пучины. У меня было такое впечатление, будто я пытаюсь удержать в воде голыми руками очень сильную скользкую рыбу.
Мозг работал с предельным напряжением, давая команды вычислительной машине. Машина производила миллионы расчетов. У меня кружилась голова, нужно было переключиться на защитный режим, но я боялся, что за то время, пока буду переключаться, на мгновение упущу контроль над рукой-катером. Лицо курсанта все еще плыло передо мной, слегка размытое, подернутое туманом. Я спросил себя: шалят ли это клетки сетчатки глаза или клетки памяти? Но искать ответ было некогда.
Правую руку сильно дернуло несколько раз, острая боль пронзила ее от кисти до предплечья. Я чуть было не выпустил канат. Мои пальцы разжимались сами собой. Появилось ощущение, что нет среднего пальца. Я невольно бросил взгляд на руку, сжатую в кулак. Средний палец был совершенно белый, неживой. Нужно было немедленно разжать кулак, расслабить. Но тогда…
Яростно завывающий серо-зеленый вал закрутил белые усы пены и ринулся на катер. Он обрушился на него, подмял. Катер клюнул носом, затем выровнялся и сразу же провалился кормой.
Жернова вращались в моей голове, красная пелена заволокла глаза. Но и сквозь нее я видел то же самое юное лицо, которому угрожал вал с белыми усами, готовый смыть и его, и меня, и еще миллионы крохотных живых островов. Этот вал казался мне посланцем и орудием природы, беспощадной к своим творениям, если они слабы. А чтобы стать сильными, чтобы выстоять против зазубренных гребней, есть только один путь — сплотиться, стать полосой суши, упереться всей массой и не дать себя сдвинуть. И тогда море, не сумевшее уничтожить нас поодиночке, угомонится, станет послушным и ласковым, начнет наносить песок и камни, расширяя и укрепляя полоску суши, которая оказалась сильнее его…
Мне удалось и на этот раз выровнять катер, вырвать добычу буквально из самой пасти моря. И оно в отместку швырнуло его на риф. Винт катера продолжал вращаться, накручивая на себя оборванный трос.
Удар. Треск раздираемого металла. Нестерпимая боль в руке.
Только бы не разжать пальцы!
По моему приказу робот Тим прыгнул за борт, чтобы очистить винт. Безумная затея. Я это знал, но больше ничего придумать не мог. На одном канате шхуну не привести в бухту. Надо использовать любой шанс, каким бы ничтожным он ни был.
Вздыбился новый вал, глухо заревел и пошел в атаку. Прощай, верный Тим! Мне было его жаль, как лучшего безропотного слугу, почти друга. Но я не мог забыть молящее лицо, вылепленное из такого же материала, как я.
Обломки катера швырнуло на рифы. Волны — бешеные языки, рифы — зубы…
Рука онемела. Пальцы разжались сами собой…
Осталась одна рука, один катер, один канат. И — мозг, молниеносно перебирающий варианты, подсчитывающий и рассчитывающий, направляющий машину, дающий ей волевое начало…
Я помню все так четко и ясно, как будто это происходит сейчас. Помню, как кружилась голова и ломило виски, помню беспощадную боль в затылке, скрежет жерновов, когда казалось, что еще секунда — и мозг не выдержит напряжения…
Когда катер со шхуной миновали входные буи и вошли в бухту, у меня уже не было сил радоваться.
Я успел переключить управление на вычислительную машину, повалился на постель и уснул. Я не слышал, как в мою комнату вошли люди со шхуны, как они хлопотали вокруг меня.
Проснувшись, я увидел перед собой знакомое лицо с большими, круглыми, усталыми глазами.
— Здравствуй, дружище! — сказал мне доктор Барновский.
— Здравствуйте, доктор, — ответил я. — Будете ругаться?
— По какому поводу? — его густые брови подпрыгнули.
— Я плохо выполнял ваши инструкции и, по-видимому, заболел. Опять жернова работали…
Вот когда он захохотал во все горло:
— Заболели? Жернова? Да плюньте вы на них! Они вам больше не страшны…
Он встал и посмотрел в окно. Я приподнялся на локте и взглянул туда же.
Море было залито солнцем. Оно сверкало, разглаженное и отутюженное, натертое до блеска, оно вздыхало, умиротворенное. Стоял зеркальный штиль. И тень от пирса только подчеркивала его великолепие, погрузившуюся в него чашу неба, плавающие в ней снежинки облаков… В моем сознании жила мысль: я нужен людям, а они очень нужны мне… До скорой, очень скорой встречи!
Борис
* * *
Я складываю письма в аккуратную стопку. Теперь я понимаю, кого видел на острове, в окне башни маяка. Нового пациента доктора Барновского.
И я уже знаю, что буду делать этим летом, как проведу отпуск. Я соберу своих друзей-аквалангистов, и мы исследуем подводные хребты, протянувшиеся от острова к континенту, проникнем в тайну их возникновения. Ведь уже теперь я твердо уверен: именно во время пребывания там Бориса от острова к континенту протянулся еще один хребет…
1 2 3
Хотелось бы повидаться с вами, но пока доктор не разрешает. Пишите. Целую.
Ваш ОБ
ПИСЬМО ПЯТОЕ
2 июня
Здравствуйте родны е!
Почему своевременно не отвечаете на письма и заставляете волноваться? Не так уж много у меня связей с людьми. Одна из важнейших — через ваши письма. Вторая — через корабли, но они в этих широтах появляются не часто.
Есть еще одна линия связи, ставшая очень важной для меня — через сны. Я запоминаю их, а потом перебираю, как листки календаря. Во сне я снова переживаю то, что было, живу среди вас, работаю в лаборатории. Со всеми сослуживцами в хороших отношениях. Все мне нравится.
Олегу передайте вот что. Если он не угомонится, я с ним по возвращении сурово поговорю. Очень сурово. Пусть так и знает. Довольно ему кочевать из вуза в вуз. Пора остановиться на чем-нибудь, решить — что же для него главное: математика, музыка или стихи? А может быть, объединить все это? Пусть подумает над моим предложением. Математика с искусством совмещается даже очень просто. Достаточно вспомнить примеры, из истории
Но главное — он должен понять, что кроме него есть другие люди, которым он причиняет вред своими метаниями. Все свои поступки он должен соизмерять с поступками других людей, принимать во внимание их интересы, желания. Он же не в пустыне живет.
Вот пишу это — и самому удивительно: старые банальные истины начинают звучать по-новому, приобретают новый смысл.
Мне здесь по-прежнему хорошо, только о доме, о вас скучаю. Да и в институт хотелось бы заглянуть. Мы ведь тогда как раз начинали опыты с препаратами, делающими внутричерепное давление устойчиво независимым от изменения атмосферных условий. Интересно бы узнать, каковы результаты…
Мой идеальный слуга Тим начинает меня раздражать своим послушанием. Вчера, когда он принес на подносе бульон по-камбарски, я подумал: “Неужели ты, ни разу не споткнешься и не прольешь ни капли бульона?”
И что бы вы думали? Он тут же споткнулся — нарочно, конечно! — и плеснул бульоном на меня. Что с него возьмешь, с бедного послушного робота с заблокированной волей?
Если Вале не трудно, пусть все-таки позвонит в институт, узнает о результатах опытов и напишет мне. И еще просьба — узнать, как там поживает Вадим Власов. Он — один из немногих — отважился на собрании за меня выступить. Впрочем, и Артем Михайлович поддержал его. Передавайте им мой сердечный привет.
Счастливых вам пассатов и семь футов под килем во всех ваших делах!
Остров Борис
ПИСЬМО ШЕСТОЕ
14 июня
Здравствуйте родны е!
Вчера я лег спать с отчетливым предчувствием бури. Собственно говоря, “предчувствие” было рассчитано, выписано в уравнениях, и я сам дал команду приборам предупреждать о надвигающейся буре все проходящие суда.
А сегодня я проснулся, когда за окном бушевали стихии. Молнии огненными швами прострачивали темное небо, будто накрепко сшивая его с морем, с островом, со мной. Разность потенциалов между облаками и волнами — этими обкладками гигантского конденсатора — достигала восьмисот миллионов вольт.
Я вышел из здания, и мои барабанные перепонки содрогнулись от грохота. Гром небесный и гром морской слились воедино. Волны с бешеным упорством штурмовали неприступные утесы.
Море и впрямь взбесилось. Я чувствовал, как содрогаются волнорезы, будто зубы во рту, шатаются стальные опоры у входа в северную бухту. Большие камни море швыряло на берег, словно из пращи.
Один за другим шли на меня в атаку многотонные валы, расшибались о бетонный щит, но вставали, разбитые, подняв бахромчатые знамена, собирая под них новых бойцов. Дыбились кони, и пена, шипя, капала с их разгоряченных разорванных ртов и ноздрей. Выгибали хищные спины чудовища, упорно и методично били тараны.
Но внезапно в моем мозгу сильнее грома и ударов волн зазвучал сигнал бедствия — три точки, три тире, три точки — три буквы, от которых стынет кровь: СОС, СОС…
Мгновенно повернулись мои уши-локаторы, наклонились мои антенны, запеленговали сигнал. Локаторы пытались нащупать, мои подводные и надводные глаза пытались увидеть, что там происходит, кто взывает о помощи. Мои руки — быстроходные катера — уже напряглись, готовые протянуться на помощь туда, куда я им прикажу.
Наконец я увидел или, вернее сказать, ощутил небольшую учебную шхуну, ставшую игрушкой волн. Я увидел ее рангоут и совершенные обводы корпуса, такие жалкие и невсамделишные сейчас.
Всамделишными были только волны и я. Им приходилось считаться со мной, а мне — с ними.
Вот огромная волна взвалила шхуну себе на спину, встряхнула ее корму так, что перо руля стало в нейтральное положение, и швырнула вниз, в пучину, с оборванным тросом. Но уже протянулись, расталкивая волны, мои руки-катера, помчались со скоростью десятков узлов, и на каждом — по роботу, готовому точно и беспрекословно выполнить любую мою команду.
Мощь и ярость волн были беспредельны, но на моей стороне кроме моих мышц — мощных турбин — были точнейшие расчеты, рождаемые более молниеносно, чем молнии бури.
Правая моя рука уже почти дотянулась до шхуны, которую море избрало своей игрушкой. Правда, рука дрожала, не в силах осуществить точных расчетов, и приходилось давать поправки — сотни поправок в минуту. Двигатели не успевали повиноваться. Катер упал в расщелину, открывшуюся между двумя волнами, дифферент на корму составил двадцать семь градусов. Я еле успел выровнять его и отработать назад, чтобы следующую волну встретить во всеоружии.
Еще хуже было с левой рукой — с левым катером. Он отвернул на крутой волне, клюнул носом и не успел выровняться.
Вода затопила клапаны, регулирующие подачу смазки на турбину. С надрывом работали циркуляционные насосы. Крен на борт достиг сорока градусов. Сорвались наглухо принайтовленные предметы, и тогда обрадованные волны мощным ударом положили катер на борт под углом в сорок четыре градуса — на пределе остойчивости. Я почувствовал, как напряглись и затрещали мышцы на левой руке, и знал, что так же — только сильнее во много крат — трещит и рвется оснастка, угрожающе скрипит корпус катера, вода захлестывает двигатель.
“Лево на борт!” — мысленно скомандовал я.
Тусклое солнце никак не могло разорвать туман над изломанной и заплеванной кромкой горизонта.
Робот Тим взобрался на мачту, закрепил фал. Взвился мой флаг — флаг спасателей.
Конечно, если бы на моем катере были люди, они бы не вынесли таких маневров. Расстояние между катером и шхуной неуклонно сокращалось — десять кабельтовых… четыре… три… Дрожа корпусом, катер остановился в угрожающей близости от шхуны на присмиревшей от такой дерзости волне.
Второй катер подошел одновременно с другой стороны борта.
Теперь я видел напряженные лица людей на шхуне, с надеждой вглядывающиеся в спасательные суда. Особенно поразило меня бледное с синевой лицо совсем юного курсанта. На этом, словно плывущем в тумане, лице выделялись лишь молящие глаза и дрожащие губы.
Правая моя рука сделала бросательное движение. В тот же миг правый катер выстрелил буксирным концом.
Его поймали и закрепили на шхуне.
Левая рука ждала. Ей было трудно, ее трясло и ломало, но и она сделала такое же движение, как правая.
Второй буксирный конец закрепили на борту.
Теперь я держал шхуну двумя руками, перебирая канаты, отводил их и выравнивал. Шхуна скользила по волнам, проваливалась, и тогда я выдергивал ее из пучины. У меня было такое впечатление, будто я пытаюсь удержать в воде голыми руками очень сильную скользкую рыбу.
Мозг работал с предельным напряжением, давая команды вычислительной машине. Машина производила миллионы расчетов. У меня кружилась голова, нужно было переключиться на защитный режим, но я боялся, что за то время, пока буду переключаться, на мгновение упущу контроль над рукой-катером. Лицо курсанта все еще плыло передо мной, слегка размытое, подернутое туманом. Я спросил себя: шалят ли это клетки сетчатки глаза или клетки памяти? Но искать ответ было некогда.
Правую руку сильно дернуло несколько раз, острая боль пронзила ее от кисти до предплечья. Я чуть было не выпустил канат. Мои пальцы разжимались сами собой. Появилось ощущение, что нет среднего пальца. Я невольно бросил взгляд на руку, сжатую в кулак. Средний палец был совершенно белый, неживой. Нужно было немедленно разжать кулак, расслабить. Но тогда…
Яростно завывающий серо-зеленый вал закрутил белые усы пены и ринулся на катер. Он обрушился на него, подмял. Катер клюнул носом, затем выровнялся и сразу же провалился кормой.
Жернова вращались в моей голове, красная пелена заволокла глаза. Но и сквозь нее я видел то же самое юное лицо, которому угрожал вал с белыми усами, готовый смыть и его, и меня, и еще миллионы крохотных живых островов. Этот вал казался мне посланцем и орудием природы, беспощадной к своим творениям, если они слабы. А чтобы стать сильными, чтобы выстоять против зазубренных гребней, есть только один путь — сплотиться, стать полосой суши, упереться всей массой и не дать себя сдвинуть. И тогда море, не сумевшее уничтожить нас поодиночке, угомонится, станет послушным и ласковым, начнет наносить песок и камни, расширяя и укрепляя полоску суши, которая оказалась сильнее его…
Мне удалось и на этот раз выровнять катер, вырвать добычу буквально из самой пасти моря. И оно в отместку швырнуло его на риф. Винт катера продолжал вращаться, накручивая на себя оборванный трос.
Удар. Треск раздираемого металла. Нестерпимая боль в руке.
Только бы не разжать пальцы!
По моему приказу робот Тим прыгнул за борт, чтобы очистить винт. Безумная затея. Я это знал, но больше ничего придумать не мог. На одном канате шхуну не привести в бухту. Надо использовать любой шанс, каким бы ничтожным он ни был.
Вздыбился новый вал, глухо заревел и пошел в атаку. Прощай, верный Тим! Мне было его жаль, как лучшего безропотного слугу, почти друга. Но я не мог забыть молящее лицо, вылепленное из такого же материала, как я.
Обломки катера швырнуло на рифы. Волны — бешеные языки, рифы — зубы…
Рука онемела. Пальцы разжались сами собой…
Осталась одна рука, один катер, один канат. И — мозг, молниеносно перебирающий варианты, подсчитывающий и рассчитывающий, направляющий машину, дающий ей волевое начало…
Я помню все так четко и ясно, как будто это происходит сейчас. Помню, как кружилась голова и ломило виски, помню беспощадную боль в затылке, скрежет жерновов, когда казалось, что еще секунда — и мозг не выдержит напряжения…
Когда катер со шхуной миновали входные буи и вошли в бухту, у меня уже не было сил радоваться.
Я успел переключить управление на вычислительную машину, повалился на постель и уснул. Я не слышал, как в мою комнату вошли люди со шхуны, как они хлопотали вокруг меня.
Проснувшись, я увидел перед собой знакомое лицо с большими, круглыми, усталыми глазами.
— Здравствуй, дружище! — сказал мне доктор Барновский.
— Здравствуйте, доктор, — ответил я. — Будете ругаться?
— По какому поводу? — его густые брови подпрыгнули.
— Я плохо выполнял ваши инструкции и, по-видимому, заболел. Опять жернова работали…
Вот когда он захохотал во все горло:
— Заболели? Жернова? Да плюньте вы на них! Они вам больше не страшны…
Он встал и посмотрел в окно. Я приподнялся на локте и взглянул туда же.
Море было залито солнцем. Оно сверкало, разглаженное и отутюженное, натертое до блеска, оно вздыхало, умиротворенное. Стоял зеркальный штиль. И тень от пирса только подчеркивала его великолепие, погрузившуюся в него чашу неба, плавающие в ней снежинки облаков… В моем сознании жила мысль: я нужен людям, а они очень нужны мне… До скорой, очень скорой встречи!
Борис
* * *
Я складываю письма в аккуратную стопку. Теперь я понимаю, кого видел на острове, в окне башни маяка. Нового пациента доктора Барновского.
И я уже знаю, что буду делать этим летом, как проведу отпуск. Я соберу своих друзей-аквалангистов, и мы исследуем подводные хребты, протянувшиеся от острова к континенту, проникнем в тайну их возникновения. Ведь уже теперь я твердо уверен: именно во время пребывания там Бориса от острова к континенту протянулся еще один хребет…
1 2 3