И гудел не переставая паровоз:
- А-у о-е-е-е-и.

II.

Мужики прибывали и прибывали. Они оставляли в лесу телеги с женами и
по тропам выходили с ружьями на плечах на опушку. Отсюда ползли к насыпи
и окапывались.
Бабы, причитая, встречали раненых и увозили их домой. Раненые, кото-
рые посильнее, ругали баб матерной бранью, а тяжело раненые, подпрыгивая
на корнях, раскрывали воздуху и опадающему желтому листу свои полые кус-
ки мяса. Листы присыхали к крови выпачканных телег.
Рябая, маленькая старуха с ковшом святой воды ходила по опушке и с
уголька обрызгивала идущих. Они ползли, сворачивали к ней и проползали
тихо, похожие на стадо сытых возвращающихся с поля овец.
Вершинин на телеге за будкой стрелочника слушал донесения, которые
читал ему толстый секретарь.
Васька Окорок шепнул боязливо:
- Страшно, Никита Егорыч?
- Чего? - хрипло спросил Вершинин.
- Народу-то темень!
- Тебе что, - ты не конокрад. Известно - мир!..
Васька после смерти китайца ходил съежившись и глядел всем в лицо с
вялой виноватой улыбочкой.
- Тихо идут-то, Никита Егорыч; у меня внутри не ладно.
- А ты молчи и пройдет!
Знобов сказал:
- Кою ночь не спим, а ты, Васька, рыжий, а рыжая-то, парень, с
перьями.
Васька тихо вздохнул:
- В какой-то стране, бают, рыжих в солдаты не берут. А я у царю-то,
почесть, семь лет служил - четыре года на действительной, да три войны
германской.
- Хорошо мост-то не подняли... - сказал Знобов.
- Чего? - спросил Васька.
- Как бы повели на город бронепоезд-то? Даже шпал не хотели разби-
рать, а тут тебе мост. Омраченье!..
Васька уткнул курчавую голову в плечи и поднял воротник.
- Жалко мне, Знобов, китайца-то! А, думаю, в рай он удет - за
крестьянску веру пострадал.
- А дурак ты, Васька.
- Чего?
- В бога веруешь.
- А ты нет?
- Никаких!..
- Стерва ты, Знобов. А, впрочем, дела твои, братан. Ноне свобода, ко-
го хошь, того и лижи. Только мне без веры нельзя - у меня вся семья из
веку кержацкая, раскольной веры.
- Вери-ители!..
Знобов рассмеялся. Васька тоскливо вздохнул:
- Пусти ты меня, Никита Егорыч, - постреляю хоть!
- Нельзя. Раз ты штаб, значит и сиди в штабной квартире.
- Телеги-то!
Задребезжало и с мягким звоном упало стекло в стрелочной. Снаряд упал
рядом.
Вершинин вдруг озлился и столкнул секретаря:
- Сиди тут. А ночь, как придет - пушшай костер палят. А не то слезут
с поезда-то и в лес удерут, либо чорт их знат, што им в голову придет.
Вершинин погнал лошадь вдоль линии железной дороги вслед убегающему
бронепоезду:
- Не уйдешь, курва!
Лохматая, как собака, лошаденка трясла большим, как бочка, животом.
Телега подпрыгивала. Вершинин встал на ноги, натянул вожжи:
- Ну-у!..
Лошаденка натянула ноги, закрутила хвостом и понесла. Знобов, подска-
кивая грузным телом, крепко держался за грядку телеги, уговаривая Верши-
нина.
- А ты не гони, не догонишь! А убить-то тебя за дешеву монету убьют.
- Никуда он не убежит. Но-о, пошел!
Он хлестнул лошадь кнутом по потной спине.
Васька закричал:
- Гони! Весь штаб делат смотр войскам! А на капитана етова с поездом
его плевать. Гони, Егорыч!.. Пошел!
Телеги бежали мимо окопавшихся мужиков. Мужики подымались на колени и
молча провожали глазами стоящего на телеге, потом клали винтовки на руки
и ждали проносящийся мимо поезд, чтобы стрелять.
Бронепоезд с грохотом, выстрелами несся навстречу.
Васька зажмурился.
- Высоко берет, - сказал Знобов, - вишь не хватат. Они там, должно,
очумели, ни черта не видят!
- Ни лешева! - яростно заорал Васька и, схватив прут, начал стегать
лошадь.
Вершинин был огромный, брови рвались по мокрому лицу.
- Не выдавай, товарищи!
- Крой! - орал Васька.
Телега дребезжала, об колеса билась лагушка, из-под сиденья валилось
на землю выбрасываемое толчками сено. Мужики в кустарниках не по-сол-
датски отвечали:
- Ничего!..
И это казалось крепким и своим, и даже Знобов вскочил на колени и,
махая винтовкой, закричал:
- А дуй, паря, пропадать, так пропадать!
Опять навстречу мчался уже не страшный бронепоезд и Васька грозил ку-
лаком:
- Доберемся!
Среди огней молчаливых костров стремительно в темноте серые коробки
вагонов с грохотом носились взад и вперед.
А волосатый человек на телеге приказывал. Мужики подтаскивали бревна
на насыпи и, медленно подталкивая их впереди себя, ползли. Бронепоезд
подходил и бил в упор.
Бревна были, как трупы, и трупы, как бревна - хрустели ветки и руки,
и молодое и здоровое тело было у деревьев и людей.
Небо было темное и тяжелое, выкованное из чугуна, и ревело сверху
гулким паровозным ревом.
Мужики крестились, заряжали винтовки и подталкивали бревна. Пахло от
бревен смолой, а от мужиков потом.
Пихты были как пики и хрупко ломались о броню подходившего поезда.
Васька, изгибаясь по телеге, хохотал:
- Не пьешь, стерва. Мы, брат, до тебя доберемся. Не ускочишь. Задарма
мы тебе китайца отдали.
Знобов высчитывал:
- Завтра у них вода выдет. Возьмем. Это обязательно.
Вершинин сказал:
- Надо в город-то на подмогу итти.
Как спелые плоды от ветра - падали люди и целовали смертельным пос-
ледним поцелуем землю.
Руки уже не упирались, а мягко падало все тело и не ушибалось больше
- земля жалела. Сначала их были десятки. Тихо плакали за опушкою, на
просеке бабы. Потом сотни - и выше и выше подымался вой. Носить их стало
некому и трупы мешали подтаскивать бревна.
Мужики все лезли и лезли.
Броневик продолжал жевать, не уставая и точно теряя путь от дыма пус-
тующих костров, все меньше и меньше делал свои шаги от будки стрелочника
до деревянного мостика через речонку.
Потом остановился.
Тогда то далеко еще до крика Вершинина:
- Пашел!.. Та-ва-ри-щи!..
Мужики повели наступление.
Падали, отрываясь от стальных стенок, кусочки свинца и меди в тела,
рвали груди, пробивая насквозь, застегивая навсегда со смертью в одну
петлю.
Мужики ревели:
- О-а-а-а-о!!.
Травы ползли по груди, животу. О сучья кустарников цеплялись лица,
путались и рвались бороды и из потного мокрого волоса лезли наружу губы:
- О-а-а-а-о-о!!!
Костры остались за спиной, а тут недалеко стояли темные, похожие на
амбары вагоны, и не было пути к людям, боязливо спрятавшимся за стальны-
ми стенками.
Партизан бросил бомбу к колесам. Она разорвалась, стукнувшись у каж-
дого в груди.
Мужики отступили.
Светало.
Когда при свете увидели трупы, заорали, точно им сразу сцарапнули со
спины кожу, и опять полезли на вагоны.
Вершинин снял сапоги и шел босиком. Знобов, часто приседая, почти на
четвереньках осторожно и, почему-то, обходя кусты, полз. Васька Окорок
восторженно глядел на Вершинина и кричал:
- А ты, Никита Егорыч, Еруслан!
Лицо у Васьки было веселое и только на глазах блестели слезы.
Броневик гудел.
- Заткни ему глотку-то, - закричал пронзительно Окорок и вдруг под-
нялся с колен и, схватившись за грудь, проговорил тоненьким голоском,
каким говорят обиженные дети:
- Господи... и меня!..
Упал.
Партизаны, не глядя на Ваську, лезли к насыпи, высокой, желтой, похо-
жей на огромную могилу.
Васька судорожно дрыгал всем телом, торопясь куда-то, умер.
Партизаны опять отступили.
III.

Мокрые от пота солдаты, громыхая битонами, охлаждали у бойниц пулеме-
ты. Были у них робко торопливые и словно стыдливые движения исцарапанных
рук.
Поезд трясся мелкой сыпучей дрожью и был весь горячий, как больной в
тифозном бреду.
Темно-багровый мрак трепещущими сгустками заполнял голову капитана
Незеласова. От висков колючим треугольником - тупым концом вниз шла и
оседала у сердца коробящая тело жаркая, зябкая дрожь.
- Мерзавцы! - кричал капитан.
В руках у него был неизвестно как попавший кавалерийский карабин и
затвор его был удивительно тепел и мягок. Незеласов, задевая прикладом
за двери, бегал по вагонам.
- Мерзавцы! - кричал он визгливо. - Мерзавцы!..
Было обидно, что не мог подыскать такого слова, которое было б похоже
на приказание и ругань ему казалась наиболее подходящей и наиболее легко
вспоминаемой.
Мужики вели наступление на поезд.
Через просветы бойниц среди кустарников, похожих на свалявшуюся жел-
тую шерсть, видно было, как пробегали горбатые спины и сбоку их мелькали
винтовки, похожие на дощечки.
За кустарниками леса и всегда неожиданно толстые, темно-зеленые соп-
ки, похожие на груди. Но страшнее огромных сопок были эти торопливо пе-
ребегающие по кустарникам спины, похожие на куски коры.
И солдаты чувствовали этот страх и, чтоб заглушить непонятно хриплый
рев из кустарников, заглушали его пулеметами.
Неустанно, несравнимо ни с чем, ни с кем - бил по кустарникам пуле-
мет.
Капитан Незеласов несколько раз пробежал мимо своего купэ. Зайти туда
было почему-то страшно, через дверку виден был литографированный портрет
Колчака, план театра европейской войны и чугунный божок, заменявший пе-
пельницу. Капитан чувствовал, что, попав в купэ, он заплачет и не вый-
дет, забившись куда-нибудь в угол, как этот непонятно где визжавший ще-
нок.
Мужики наступали.
Стыдно было сознаться, но он не знал, сколько было наступлений, а
спросить было нельзя у солдат, такой злобой были наполнены их глаза. Их
не подымали с затворов винтовок и пулеметных лент и нельзя было эти гла-
за оторвать безнаказанно - убьют. Капитан бегал среди них и карабин,
бивший его по голенищу сапога, был легок, как камышевая трость.
Уже уходил бронепоезд в ночь и тьма неохотно пускала тяжелые стальные
коробки. Обрывками капитану думалось, что если он услышит шум ветра в
лесу... Солдаты угрюмо били из ружей и пулеметов в тьму. Пулеметы словно
резали огромное, яростно кричащее тело.
Какой-то бледноволосый солдат наливал керосин в лампу. Керосин давно
уже тек у него по коленям, и капитан, остановившись подле ощутил легкий
запах яблок.
- Щенка надо... напоить!.. - сказал Незеласов торопливо.
Бледноволосый послушно вытянул губы и позвал:
- Н, ах...н, пх...н, ах!..
Другой с тонкими, но страшно короткими руками, переобувал сапоги и,
подымая портянку, долго нюхал и сказал очень спокойно капитану:
- Керосин, ваше благородие. У нас в поселке керосин по керенке
фунт...
---------------
...Их было много, много... И всем почему-то нужно было умирать и ле-
жать вблизи бронепоезда в кустарниках, похожих на желтую свалявшуюся
шерсть.
Зажгли костры. Они горели, как свечи, ровно, чуть вздрагивая и не
видно было, кто подбрасывал дров. Горели сопки.
- Камень не горит!..
- Горит!..
- Горит!..
Опять наступление.
Кто-то бежит к поезду и падает. Отбегает обратно и опять бежит.
- Это наступление?
Ерунда.
Они полежат - эти в кустарниках, встанут, отбегут и опять.
...Побежали!..
---------------
Через пулеметы, мимо звонких маленьких жерл, пронесся и пал в вагоны
каменный густой рев:
- Оо-у-ое!..
И тонко, тонко:
- Ой... Ой!..
Солдат со впавшими серыми щеками сказал:
- Причитают... там в тайге, бабы по ним!..
И осел на скамью.
Пуля попала ему в ухо и на другой стороне головы прорвала дыру в ку-
лак.
- Почему видно все во тьме? - сказал Незеласов.
Там костры, а тут должно быть темно.
Костры во тьме, за ними рев баб. А может быть сопки ревут?..
- Ерунда!.. Сопки горят!..
- Нет, тоже ерунда, это горят костры!..
Пулеметчик обжег бок и заплакал по-мальчишески.
Старый, бородатый, как поп, доброволец пристрелил его из нагана.
Капитан хотел закричать, но почему-то смолчал и только потрогал свои
сухие, как бумага, и тонкие веки.
---------------
Карабин становился тяжелей, но надо для чего-то таскать его с собой.
У капитана Незеласова белая мягкая кожа и на ней, как цветок на шел-
ку, - глаза.
Уже проходит ночь. Скоро взойдет солнце.
Бледноволосый солдатик спал у пулемета, а тот стрелял сонный. Хотя,
быть может, стрелял и не его пулемет, а соседа. Или у соседа спал пуле-
мет, а сосед кричал:
- Туды вашу!.. туды вашу!..
---------------
От горла к подбородку тянулась боль, словно гвоздем сцарапывали кожу.
И тут увидал Незеласов у своего лица: трясутся худые руки с грязными
длинными ногтями.
Потом забыл об этом. Многое забыл в эту ночь... Что-то нужно забы-
вать, а то тяжело все нести... тяжело...
И вдруг тишина...
Там, за порогами вагонов, в кустарниках.
Нужно уснуть. Кажется, утро, а может быть вечер. Не нужно помнить все
дни...
Не стреляют там, в сопках. У насыпи лежат спокойные, выпачкавшиеся в
крови мужики. Лежать им, конечно, неудобно.
А здесь на глаза - тьма. Ослеп капитан.
- Это от тишины...
И глазами и душой ослеп. Показалось даже весело.
Но тут все почувствовали, сначала слегка, а потом точно обжигаясь, -
тишину терпеть нельзя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10