“No smoking!”.
Все это были модели. В институте создавался новый кристалломозг, и наш кибернетический зоопарк помогал проверить разные идеи. Новый мозг предназначался для машины, которая должна была обладать эмоциями.
Практика космических исследований показала, что разведчики-автоматы часто оказывались бесполезными там, где требовался не только беспристрастный точный анализ, но и субъективное суждение, не только фиксация увиденного, но и оценка впечатлений, потому что без этого новый мир не мог быть понят правильно. Как это ни странно, безупречная точность машин стала их недостатком.
У машины нет личности. Она всегда объективна. Любой разведчик-автомат, взятый наугад из сотни ему подобных, оценит встреченное им явление так же, как и остальные девяносто девять. Различие будет лишь где-нибудь в шестом знаке после запятой.
У людей совсем не так. Люди всегда субъективны.
Вот перед картиной стоят трое зрителей. “Свежо, талантливо!” — восклицает один. “Бездарная мазня”, — утверждает другой. У третьего своя точка зрения, лежащая где-то посередине. И так во всем. Познавая мир, человек всегда привносит в это познание что-то свое, глубоко личное, придает увиденному и прочувствованному свою эмоциональную окраску. В этом его слабость, и в этом его сила.
Сейчас Париж не мыслится без Эйфелевой башни. А ведь в свое время раздавались призывы сломать ее, чтобы она не уродовала город. Элегантнейшие автомобили двадцатых годов кажутся нам сейчас чудовищными. Узкие брюки попеременно служили символом мещанства и хорошего вкуса. Почему?
Ответ понятен. Эйфелева башня не изменилась за эти годы. Изменился сам человек, изменилось его восприятие мира. Изменились критерии прекрасного.
Человек не мыслит мира без красоты. “Мне хочется, чтобы этот новый элемент был красив”, — говорил Пьер Кюри о только что открытом радии. Ученые ищут изящные решения. “Эта формула не может быть верной — она неизящна”, заявляет исследователь и оказывается прав. Рациональность своего мира человек оценивает с позиций прекрасного. Промышленная эстетика, инженерная психология помогают ему объединить прекрасное с рациональным.
Посылая вместо себя в дальний космос автоматических разведчиков, человек хочет научить их видеть мир своими глазами — глазами существа, способного радоваться и горевать, способного ошибиться и переживать свою ошибку, способного на сомнения, сопоставления, раздумья. Иными словами, он хочет подарить машине эмоции.
Как раз этим мы и занимаемся. Наши многочисленные лаборатории изучают то, что в энциклопедиях названо “особой формой отношения к предметам и явлениям действительности, обусловленной их соответствием или несоответствием потребностям человека”.
Помню, как новичок-лаборант упорно отказывался работать в Лаборатории страха. Он думал, что на него будут выпускать голодного тигра, чтобы измерить возникающие при этом эмоции. Тогда его направили в Лабораторию смеха, и он долго там корпел над эмограммами, дешифровка которых — скучнейшее в мире занятие.
У нас есть Лаборатория горя, Лаборатория азарта, Лаборатория грусти, Лаборатория аффекта, Лаборатория скуки, Лаборатория ярости… А с тех пор как два года назад на нескольких эмограммах мы заметили совершенно непонятные всплески, моя работа вдруг приняла неожиданное направление.
Нельзя сказать, что это произошло случайно. При современной системе научного поиска любое открытие рано или поздно обязательно совершится. Не сделай Рентген своего открытия, таинственные икс-лучи все равно были бы обнаружены через несколько лет. Все более или менее значительные открытия обязательно будут сделаны. Доказательство тому — история создания атомной бомбы, квантовых генераторов, космических кораблей.
Странные всплески не идентифицировались ни с одним известным нам явлением. Мы изучили тысячи эмограмм, замучили загадками вычислительную машину, проделали множество контрольных опытов. Таинственные всплески оставались неразгаданными. Они появлялись не так-то часто — может быть, один раз на сотню опытов, причем без всякой системы. Их находили на эмограммах горя и радости, страха и азарта.
Как раз в это время я познакомился со Светланой.
К монументалистам я попал случайно. Десятки раз я проходил возле этого здания, не обращая на него внимания. И на этот раз я, наверно, прошел бы мимо, если бы не брызнувший через стеклянную стену взрыв красок, когда низкое предзакатное солнце внезапно выглянуло из-за туч.
Это было как тревожный голос скрипки над кипением моря. Наверно, я никогда не забуду то состояние безотчетной радостной тревоги и ожидания, которое вошло в меня в тот миг. Помню, еще мальчишкой я надел на пляже в Гурзуфе подводную маску с желтым светофильтром вместо стекла и чуть не закричал от восторга — такой ликующий мир вспыхнул вокруг меня. Нечто подобное случилось и сейчас. Я вдруг осознал, что все вокруг странно изменилось — стала изумрудней трава газона, в ней драгоценными фонариками зажглись разноцветные канны, небо поголубело, весело зажелтела керамика стен, умытая недавним дождем. Непередаваемое ощущение близкой встречи с прекрасным возникло сразу, заставив меня остановиться. Я еще медлил, но предчувствие росло. И я понял, что буду жалеть всю жизнь, если сейчас пройду мимо.
Я уже догадался, что передо мной, и обрадовался счастливому случаю.
В толчее Третьяковской галереи, где мы проводили исследования на художниках, уровень помех был очень высок для нашей аппаратуры. Я подумал о безлюдье мастерских, в которых трудятся монументалисты, и шагнул внутрь стеклянной призмы входа.
Ясно помню странное ощущение, нахлынувшее на меня, когда я оказался внутри здания. Светлая пустота огромного зала обрывалась стеклянной стеной, расчерченной тонкой сеткой алюминиевых рам. В гулкой тишине дробно пел невидимый молоточек. Тюк-тюк-тюк — цокали звонкие удары, отражаясь от стен. Так-так — неторопливо отвечал ему другой. На полу клубился окаменевший водопад красок. Сладко пахло горячим органическим стеклом и свежеоструганным деревом.
В первый момент я не увидел никого. Как сквозь сон, постукивали молоточки и вздрагивало солнце в стекле. У моих ног раскинулась россыпь каменных огней — голубой лазурит, сапфир и бирюза, зеленеющий малахит, серпантин и хризопраз, кровавый сердолик и сардер, подернутые рябью узора оникс и агат, фосфоресцирующий опал, прозрачный аквамарин, дымчатый морион, золотистый берилл… Поглощенный их великолепием, я не сразу заметил, что на меня внимательно смотрит стройная девушка в больших прямоугольных очках.
Я до сих пор не знаю, чем отличается техника цветных левкасов от техники инкрустации, а та, в свою очередь, — от флорентийской мозаики, хотя в тот день долго слушал объяснения Светланы. Мы шли по убегающим коридорам, мы балансировали на стремянках, перешагивали через каменные лица, через россыпи камней, я впитывал каждый звук ее голоса, но понимал только одно — что теперь снова и снова буду приходить сюда.
На следующий день я принес с собой шлем. Всех моих опытов было на день, от силы на два. Я растянул их на две недели. Я снимал эмограммы с художников и уборщиц, с членов художественного совета, со случайных посетителей и нетерпеливых взыскательных заказчиков. Сомневавшимся я демонстрировал работу шлема на себе или Светлане. Она охотно позволяла мне экспериментировать. По-моему, ей было интересно все, чем я занимаюсь.
Дней через десять я пригласил ее в институт. Лаборатория привела Светлану в восторг. Она брала в руки резиновых лягушат и гладила их эластичные спинки. Кибернетическая Машка — наш непогрешимый индикатор запахов — бродила за ней как привязанная, нервно шевеля ноздрями и норовя боднуть зайцев, которые с приходом Светланы забывали про свои цветы и тоже увязывались за ней, едва почуяв запах ее духов. Когда она смеялась, осьминог Федя становился бледно-малиновым, каким он бывал только при звуках “Лунной сонаты”, и норовил свалиться со шкафа ей на плечи. Серые мышки водили тихие хороводы у ее ног.
Я демонстрировал Светлане расшифрованные эмограммы, Долго и не очень понятно объясняя значение кривых. Ее лицо серьезнело, и серые внимательные глаза за стеклами очков становились загадочными. Если же она снимала очки, ее лицо совершенно менялось, приобретая такое беспомощно-доверчивое выражение, что я невольно отводил взгляд, словно боясь обмануть эту доверчивость.
А вскоре случай натолкнул меня на решение загадки всплесков. Мне понадобилась какая-то эмограмма, но лаборант засунул ее неизвестно куда, и я, потеряв надежду отыскать ее, надел на голову рогатый шлем. Когда запись была готова, я вставил ее в проектор и с удивлением увидел на экране знакомые всплески.
Догадка сверкнула неожиданно. Я твердо знал, что прежде их не было на моих эмограммах, и теперь, боясь поверить, стал лихорадочно просматривать ленты, над которыми мы тщетно ломали головы уже полгода. Судя по всему, я не ошибся…
К тому времени был построен генератор Бурцева, и мы планировали широкую серию опытов по генерированию эмоций. И я подумал: а что, если?…
Виктор Бурцев защитил свою диссертацию совсем недавно. Небывалый в ученом мире случай: ему были присвоены сразу две ученые степени — доктора физико-математических и кандидата медицинских наук. Темой его диссертации была генерация биополя.
Помню, я зашел к Федосееву с заявкой на аппаратуру. По какой-то причине он урезал ее наполовину. Я стал настаивать, он возражал. Сидевший тут же Виктор деликатно прикрылся газетой, а сам бросал на меня иронические взгляды.
И вдруг на меня что-то нашло. Я словно взбесился. Я заорал на Федосеева, как никогда не кричал за всю свою жизнь. Размахивал кулаками, всячески понося его за скаредность, администрирование и бог знает еще за какие грехи, брызгал слюной, стучал по столу, топал ногами. Где-то в глубине сознания я понимал, что веду себя недопустимо, недостойно, отвратительно, но ничего не мог с собой поделать. Еще немного, и я бросился бы на Федосеева с кулаками.
И вдруг все прошло. Я замолчал на полуслове и сразу почувствовал, как заливаюсь краской стыда. Опустив глаза, я стоял, как нашкодивший мальчишка, тщетно пытаясь выдавить из горла слова извинения, с ужасом ожидая, что сейчас разгневанный Петр Иванович укажет мне на дверь, в которую уже заглядывала перепуганная секретарша.
Как ни странно, Федосеев не рассердился. Он только удивленно хлопал глазами, глядя то на меня, то на Бурцева. А тот буквально умирал от смеха, уткнувшись носом в газету. Федосеев засмеялся тоже. Я ничего не понимал.
Когда они перестали смеяться, Бурцев вылез из кресла, прихрамывая подошел ко мне (он хромал после неудачного похода в горы) и обнял меня за плечи.
— Извини нас, — сказал он. — Петр Иванович хотел убедиться, как действует генератор. А тут подвернулся ты.
Только теперь я увидел в его руках странный прибор, похожий не то на карманный гиперболоид, не то на пиратский пистолет с воронкообразным дулом. Это была первая модель его знаменитого ныне генератора эмоций.
В то время неуклюжий аппарат казался нам чудом. Он весил около трех килограммов, работал только в диапазоне одной эмоции, а дальность его действия не превышала четырех метров. Довольно скоро он превратился в миниатюрную плоскую коробочку с небольшим раструбом, на нем появился переключатель диапазонов.
Я долго сердился на Виктора за его шутку и почувствовал себя отомщенным лишь на защите диссертации, когда шепнул наиболее ретивому оппоненту, что генерация эмоций практически уже осуществлена.
Конечно, тот не мог упустить случая и потребовал демонстрации прибора. Дескать, он рад послужить науке и готов подвергнуться действию генератора. Бурцев выразительно посмотрел на меня — он сразу понял, кому обязан этим, благо я сидел рядом с оппонентом. А я со злорадством ожидал, как он выпутается из щекотливого положения.
Мне было понятно, что тут не отделаешься генерацией нежности или другого возвышенного чувства. Демонстрация Должна сработать на публику. Оставались эмоции, после которых диссертант не мог с гарантией рассчитывать на благожелательное отношение к себе оппонента.
Все это было известно Бурцеву ничуть не хуже, чем мне. Но он решил не отступать и попросил у оппонента разрешения продемонстрировать на нем генерацию эмоций ужаса.
— Попробуйте, — снисходительно ответил тот. — Но я не из пугливых.
Защита происходила у нас в институте. По просьбе Виктора привели из вивария подопытную собачку — вздорное драчливое существо ростом с котенка. Пока за ней ходили, Бурцев попросил оппонента подойти поближе и осведомился, не боится ли тот собак. Оппонент скромно дал понять, что не испугается и тигра.
Тогда Бурцев направил на оппонента прибор и крикнул собачонке: “Куси его!”. Та не преминула воспользоваться разрешением и затявкала.
1 2 3 4