Может, он и решился бы унести ее в пампасы, но мешал ослик, иронически искоса следивший за ним и с самого начала понимавший, что он не тот инженер и вообще никакой не инженер, а черт знает кто. И ему ничего не оставалось делать, как все крепче и крепче ее обнимать, как бы заменяя своими растленными объятиями ее истлевающую на глазах ковбойку.
Утром в столовой к нему подсел аспирант и, поставив на стол свой завтрак, состоявший из холодца и тарелки винегрета, сказал:
— Поздравляю, Башкапсаров! Хорошую ты девочку подцепил!
Это был не тот аспирант, который проезжал мимо них на велосипеде.
— Не понимаю, — сказал Сергей и, сделав постную мину, поддел вилкой противную дольку свеклы из своего винегрета. «Вот сволочи, — подумал он беззлобно, — не успеешь с человеком пройтись, уже все знают».
— Сегодня моя Люба, — продолжал тот, имея в виду свою девушку, студентку пятого курса, — утром постучалась за утюгом в пятую комнату, а некоторые девочки еще лежали, и дверь была закрыта. «Откройте, девочки, это Сергей Тимурович!» — крикнула одна заочница, чем и выдала себя. Когда Люба вошла, вся комната заржала. Девушка смутилась. Потом Люба показала мне ее. Хорошая. В моем вкусе. Не стандарт.
— Видал я твой вкус в гробу, — ответил Сергей, на этот раз и в самом деле разозлившись. Само упоминание его вкуса по отношению к девушке, которую он выбрал, было для него оскорбительно, и было оскорбительно, что этот аспирант, человек, по мнению Сергея, во всех отношениях ничтожный и стандартный, сказал, что она нестандартна, а то, что стандартный человек считает нестандартным, на самом деле и есть стандарт. «Но ведь она и в самом деле своеобразная девушка, — подумал Сергей, — просто этот негодяй неточен даже в границах собственного ограниченного вкуса».
— Вот Сергей! Шуток не понимаешь, — сказал аспирант, приступая к холодцу, — а между прочим, я ассистирую у них послезавтра на экзаменах.
— Смотри не завали, — хмуро примирился Сергей и помешал ложечкой чай.
— Я бы завалил, — усмехнулся аспирант, — да боюсь, ты мне отомстишь на защите.
Он это произнес с намеком на двойной смысл слова.
— Я это могу сделать гораздо раньше, — сказал Сергей и, выпив чай, вышел.
Они виделись почти каждый день, и Сергей удивлялся, что она ему продолжает нравиться все так же свежо, но это не переходит в мучительную влюбленность, как бывало раньше, и не слабеет, как еще чаще бывало раньше, а держится на прежнем волнующем, но и подвластном сознанию уровне.
Он удивлялся этому и, со склонностью все анализировать, пришел к выводу, что дело тут в том, что он сразу стал с ней целоваться. Горючее любви, решил он, уходит на встречи, объятия, поцелуи, смягчая углы и не давая накопиться взрывным силам.
В ее облике была какая-то очаровательная неуклюжесть совершенно непонятного происхождения. Она как-то нетвердо ступала, неуверенно протягивала руку, пугливо поворачивала голову.
Однажды вечером ему удалось пригласить ее к себе в комнату, предварительно прибравшись и договорившись с соседом, что его не будет.
Она осторожно присела на диван. Он угостил ее обломком шоколадной плитки, найденной им в ящике стола, куда он зачем-то полез. Он терпеть не мог в таких случаях всякого рода приготовления с выпивкой и тому подобное, считая все это унизительным и пошлым.
Вообще Сергей, достаточно терпимый ко многим человеческим недостаткам, был раним пошлостью, как редко кто. Но тут, возможно, сказывалась и глубоко затаенная гордость, и желание нравиться за счет собственных достоинств.
Это могло показаться противоречивым, учитывая, что он не исключал рациональности (то, что он называл «уважение к деталям»), но рациональность, очищенную от пошлости, он считал не унизительной.
Так, например, он считал, что, если девушка тебе нравится и к тебе, по крайней мере, испытывает некоторую симпатию, было бы величайшей ошибкой признаваться ей в любви. Зерно чувства, считал он, прорастает и вытягивается и силу священного любопытства, чтобы дотянуться до твоей души и заглянуть в нее. Если же ты до срока раскрыл свою душу, росток хиреет, ему незачем расти.
Вспоминая свой достаточно горестный, как он считал, опыт и опыт многих своих знакомых, Сергей удивлялся необъяснимому, иррациональному стремлению людей признаваться в любви. Люди признаются в любви даже тогда, когда заранее знают, что получат отказ. И не только тогда, когда заранее знают, что получат отказ, но и тогда, когда предчувствуют, что это признание положит конец и тем невинным, дружеским отношениям, которые так дороги влюбленным и которые станут невозможными после признания. Откуда же этот восторженный, этот неудержимый, этот победный порыв к приятию поражения?
Иногда Сергею казалось, что существует какая-то высшая сила жизни, которая неуклонно ведет статистику влюбленных, следит за всемирным балансом любви, которая не только учитывает безответную любовь, но и вносит ее в свои списки как высшее достижение человеческого духа. Вот откуда, думал он, этот тайный восторг, этот неудержимый порыв к приятию поражения.
Сергей побывал в этих списках, но больше не хотел этого. Он хотел проходить по второй, более скромной категории разделенной любви.
Он знал, что стал хуже от этого, и был согласен с этим. Вот и сейчас, когда она сидела на диване в своем желтом платье с короткими рукавами, которое ей так шло, ему очень хотелось ее поцеловать, но он решил (рациональность, уважение к деталям) во что бы то ни стало сдерживаться, чтобы не обидеть ее и, главным образом, не вспугнуть. Все-таки она первый раз пришла в его комнату.
С любопытством озираясь, она доела шоколад и сказала, что ей здесь нравится. Он присел рядом с ней и, сразу же забыв о своем рациональном решении, сочно поцеловал ее в губы.
Он чувствовал грудью сквозь мягкую ткань платья ее тело, осторожно прижавшееся к нему, и постепенно, продолжая целовать и не отрывая своих губ от ее рта, стал пригибать ее к дивану, и она попыталась освободиться от его объятий, но он не дал ей освободиться, и она попыталась освободить рот, чтобы остановить его, но он не дал ей прервать поцелуя, и она сквозь поцелуй ему что-то немо промычала, и он в ответ ей тоже промычал что-то, что должно было означать, что он не потерял голову и ей ничего не грозит.
Теперь они лежали рядом, прижавшись друг к другу, и он ладонью чувствовал сиротскую пуговку лифчика на ее спине. Он тронул ее пальцем и словно нажал сигнальную кнопку, она мгновенно почувствовала это и стряхнула его ладонь со спины. Они продолжали целоваться, и он снова положил ладонь на ее спину, и она, словно прислушиваясь спиной, не стряхивала его ладони, и он, уже бессознательно играя, снова положил палец на эту пуговицу, но теперь сделал это солидно, словно приставил к ней сторожа оберегать ее от других, более легкомысленных пальцев. Это был указательный палец.
Вдруг погас свет. Сергей сразу почувствовал, что тело ее напряглось от страха. И в то же время внезапная темнота и ее страх словно ударили его, оглушили сознание, и тело его покрылось мгновенной испариной. В следующее мгновение сознание вернулось к нему, он разжал объятия и, выпустив ее, сел рядом с ней.
«Что делает глупец в таких случаях?» — подумал он и ответил самому себе: «Глупец набрасывается на девушку, пугает ее и навек делается ей отвратительным».
Она села рядом с ним. Он чувствовал, что она все еще скована страхом. В тусклом свете, идущем от окна, теперь он смутно, как тогда в кино, видел ее профиль со слабой дегенеративно-женственной линией подбородка. Он подумал, что, в сущности, они друг друга знают не больше, чем тогда в кино. Откуда она, кто такая, зачем это все?
Она продолжала молчать, и ему самому было как-то неловко за то мгновение, когда он полностью потерял над собой контроль. «Заметила она это или нет?» — подумал он и, вынув из кармана сигареты, чиркнул спичкой и закурил.
Она шевельнулась, удобней усаживаясь на диване. Движение ее показалось ему благожелательным, словно малый огонек сигареты придвинул их к тому состоянию доверия, которое она испытывала к нему при свете.
— Это у вас всегда так? — спросила она с некоторой иронией, а может быть, за иронией все еще пряча страх.
— Ну да, — сказал он серьезно и уже совсем успокаиваясь после первых затяжек, — к выключателю привязан шнурок, подведенный к дивану… В нужный момент свет как бы внезапно гаснет.
— Вы шутите, — усмехнулась она. Все-таки по голосу видно было. что ей все еще не по себе.
Свет зажегся так же неожиданно, как и погас. Сергей успел заметить ее молниеносный взгляд, ищущий на стенах выключатель, и успел заметить, что она заметила, что он поймал ее взгляд. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.
— В таком громадном институте гаснет свет, — сказала она, вставая с дивана и подходя к зеркалу, вставленному в платяной шкаф. — Дайте мне расческу.
— Иногда у нас бывают и большие перерывы, — ответил Сергей и достал с подоконника расческу, которой он пользовался вместе со своим напарником по комнате. Он сдунул с нее пылинки и даже вытер ее о рубаху, скорее всего неосознанно стараясь стереть с нее дух другого мужчины.
Он подал ей расческу и снова сел на диван. Она расчесывала свои густые темно-русые волосы, и он любовался ею, ее рукою, как бы с излишней неуклюжей твердостью сжимавшей расческу, легким весенним загаром ее оголенной руки, нежным юмором локтевого сгиба, сейчас агрессивно выдвинутого и по-девичьи заостренного, и, может быть, благодаря этой агрессивной выдвинутости и заостренности и той напряженности, с которой рука продирала расческой густые волосы, было особенно заметно, насколько она беспомощна и слаба.
Почувствовав, что он ею любуется, она обернулась и, оскалившись и слегка высунув язык, ослепительно блестя ровными зубами, посмотрела на него, давая ему любоваться собой и радуясь, что он ею любуется, и довольная, что все так хорошо кончилось и ей здесь вполне безопасно.
Волна волос закрывала ей пол-лица и делала вторую половину дерзко обнаженной. Сейчас она показалась ему ослепительно красивой, и он был доволен собой, что, когда погас свет, не напугал ее.
Она снова обернулась к зеркалу и продолжала расчесываться, любуясь собой и как бы выражая всем своим обликом, что видеть свою привлекательность отраженной в простом зеркале — тоже приятное занятие.
Он снова закурил и в ответ на ее удивление по поводу погасшего света рассказал смешной случай, который с ним был совсем недавно во время командировки в Ленинграде.
В тот день он зашел в Эрмитаж. В одном из залов, где были выставлены золотые украшения скифов, стояла супружеская пара, яростно и тихо споря. Она утверждала, что этого не может быть, чтобы прямо так тебе золото выставили, что эти украшения, скорее всего, подделки. Он спорил с нею, утверждая, что все эти скифские украшения настоящие.
Сергей остановился возле этой супружеской пары. Он хотел поддержать супруга, хотя бы таким простейшим аргументом, что в этом маленьком зальце слишком много столпилось старушенций, присматривающих за посетителями.
Старушенции, кстати, уже поглядывали на эту пару, а у супруги от волнения на лице выступили красные пятна, и она никак не могла взять в толк, что вот настоящие золотые украшения и лежат себе открыто, не под стеклом, а ведь так и растащить их недолго. И чем больше волновалась супруга, тем пристальнее глядели на супружескую пару старушки с выражением какой-то тусклой хитрости и в то же время каким-то недостаточно административным взглядом, а скорее взглядом, с каким испокон веков старушки следят за вороватыми, не раз битыми котами.
Сергей перешел в другой зал, так и не решившись заговорить с этой чересчур взволнованной скифским золотом женщиной.
В тот раз Сергей особенно залюбовался картиной Рембрандта «Возвращение блудного сына».
Сейчас он увидел в этой картине то, чего не замечал в ней раньше и что, может быть, было не осознано самим художником и тем более гениально изображено. Он обратил внимание на спину блудного сына, на его неуместно, ввиду могучей и тихой религиозности момента всепрощения и раскаяния, на его неуместно выпирающий, плотоядно оттопыренный зад, выпирающий не только из грубой бродяжьей одежды, но и тайно выпирающий из самого религиозного момента, как бы свидетельствующий о затаившемся вероломстве стареющего кутилы. Эту же догадку подтверждали его сильные ноги; чересчур размашисто разбросанные, чересчур наглядно коленопреклоненные, они, эти ноги, намекали на возможность, получив прощение и доступ в родной дом, отхапать там чего-нибудь поприличней и дать драпака к своим древним собутыльникам, если тогда были бутылки, или к сокувшинникам, если бутылок не было.
И дело не в том, что сын вообще не испытывал чувства раскаяния, пав перед отцом на колени, а в том, что это чувство было недостаточно сильным, оно не сумело пронзить его насквозь, оно застряло в складках живота, в его оттопыренном плотоядном заде, который мгновениями хотелось пнуть, до того ясно он выдавал затаившееся шарлатанство блудного сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Утром в столовой к нему подсел аспирант и, поставив на стол свой завтрак, состоявший из холодца и тарелки винегрета, сказал:
— Поздравляю, Башкапсаров! Хорошую ты девочку подцепил!
Это был не тот аспирант, который проезжал мимо них на велосипеде.
— Не понимаю, — сказал Сергей и, сделав постную мину, поддел вилкой противную дольку свеклы из своего винегрета. «Вот сволочи, — подумал он беззлобно, — не успеешь с человеком пройтись, уже все знают».
— Сегодня моя Люба, — продолжал тот, имея в виду свою девушку, студентку пятого курса, — утром постучалась за утюгом в пятую комнату, а некоторые девочки еще лежали, и дверь была закрыта. «Откройте, девочки, это Сергей Тимурович!» — крикнула одна заочница, чем и выдала себя. Когда Люба вошла, вся комната заржала. Девушка смутилась. Потом Люба показала мне ее. Хорошая. В моем вкусе. Не стандарт.
— Видал я твой вкус в гробу, — ответил Сергей, на этот раз и в самом деле разозлившись. Само упоминание его вкуса по отношению к девушке, которую он выбрал, было для него оскорбительно, и было оскорбительно, что этот аспирант, человек, по мнению Сергея, во всех отношениях ничтожный и стандартный, сказал, что она нестандартна, а то, что стандартный человек считает нестандартным, на самом деле и есть стандарт. «Но ведь она и в самом деле своеобразная девушка, — подумал Сергей, — просто этот негодяй неточен даже в границах собственного ограниченного вкуса».
— Вот Сергей! Шуток не понимаешь, — сказал аспирант, приступая к холодцу, — а между прочим, я ассистирую у них послезавтра на экзаменах.
— Смотри не завали, — хмуро примирился Сергей и помешал ложечкой чай.
— Я бы завалил, — усмехнулся аспирант, — да боюсь, ты мне отомстишь на защите.
Он это произнес с намеком на двойной смысл слова.
— Я это могу сделать гораздо раньше, — сказал Сергей и, выпив чай, вышел.
Они виделись почти каждый день, и Сергей удивлялся, что она ему продолжает нравиться все так же свежо, но это не переходит в мучительную влюбленность, как бывало раньше, и не слабеет, как еще чаще бывало раньше, а держится на прежнем волнующем, но и подвластном сознанию уровне.
Он удивлялся этому и, со склонностью все анализировать, пришел к выводу, что дело тут в том, что он сразу стал с ней целоваться. Горючее любви, решил он, уходит на встречи, объятия, поцелуи, смягчая углы и не давая накопиться взрывным силам.
В ее облике была какая-то очаровательная неуклюжесть совершенно непонятного происхождения. Она как-то нетвердо ступала, неуверенно протягивала руку, пугливо поворачивала голову.
Однажды вечером ему удалось пригласить ее к себе в комнату, предварительно прибравшись и договорившись с соседом, что его не будет.
Она осторожно присела на диван. Он угостил ее обломком шоколадной плитки, найденной им в ящике стола, куда он зачем-то полез. Он терпеть не мог в таких случаях всякого рода приготовления с выпивкой и тому подобное, считая все это унизительным и пошлым.
Вообще Сергей, достаточно терпимый ко многим человеческим недостаткам, был раним пошлостью, как редко кто. Но тут, возможно, сказывалась и глубоко затаенная гордость, и желание нравиться за счет собственных достоинств.
Это могло показаться противоречивым, учитывая, что он не исключал рациональности (то, что он называл «уважение к деталям»), но рациональность, очищенную от пошлости, он считал не унизительной.
Так, например, он считал, что, если девушка тебе нравится и к тебе, по крайней мере, испытывает некоторую симпатию, было бы величайшей ошибкой признаваться ей в любви. Зерно чувства, считал он, прорастает и вытягивается и силу священного любопытства, чтобы дотянуться до твоей души и заглянуть в нее. Если же ты до срока раскрыл свою душу, росток хиреет, ему незачем расти.
Вспоминая свой достаточно горестный, как он считал, опыт и опыт многих своих знакомых, Сергей удивлялся необъяснимому, иррациональному стремлению людей признаваться в любви. Люди признаются в любви даже тогда, когда заранее знают, что получат отказ. И не только тогда, когда заранее знают, что получат отказ, но и тогда, когда предчувствуют, что это признание положит конец и тем невинным, дружеским отношениям, которые так дороги влюбленным и которые станут невозможными после признания. Откуда же этот восторженный, этот неудержимый, этот победный порыв к приятию поражения?
Иногда Сергею казалось, что существует какая-то высшая сила жизни, которая неуклонно ведет статистику влюбленных, следит за всемирным балансом любви, которая не только учитывает безответную любовь, но и вносит ее в свои списки как высшее достижение человеческого духа. Вот откуда, думал он, этот тайный восторг, этот неудержимый порыв к приятию поражения.
Сергей побывал в этих списках, но больше не хотел этого. Он хотел проходить по второй, более скромной категории разделенной любви.
Он знал, что стал хуже от этого, и был согласен с этим. Вот и сейчас, когда она сидела на диване в своем желтом платье с короткими рукавами, которое ей так шло, ему очень хотелось ее поцеловать, но он решил (рациональность, уважение к деталям) во что бы то ни стало сдерживаться, чтобы не обидеть ее и, главным образом, не вспугнуть. Все-таки она первый раз пришла в его комнату.
С любопытством озираясь, она доела шоколад и сказала, что ей здесь нравится. Он присел рядом с ней и, сразу же забыв о своем рациональном решении, сочно поцеловал ее в губы.
Он чувствовал грудью сквозь мягкую ткань платья ее тело, осторожно прижавшееся к нему, и постепенно, продолжая целовать и не отрывая своих губ от ее рта, стал пригибать ее к дивану, и она попыталась освободиться от его объятий, но он не дал ей освободиться, и она попыталась освободить рот, чтобы остановить его, но он не дал ей прервать поцелуя, и она сквозь поцелуй ему что-то немо промычала, и он в ответ ей тоже промычал что-то, что должно было означать, что он не потерял голову и ей ничего не грозит.
Теперь они лежали рядом, прижавшись друг к другу, и он ладонью чувствовал сиротскую пуговку лифчика на ее спине. Он тронул ее пальцем и словно нажал сигнальную кнопку, она мгновенно почувствовала это и стряхнула его ладонь со спины. Они продолжали целоваться, и он снова положил ладонь на ее спину, и она, словно прислушиваясь спиной, не стряхивала его ладони, и он, уже бессознательно играя, снова положил палец на эту пуговицу, но теперь сделал это солидно, словно приставил к ней сторожа оберегать ее от других, более легкомысленных пальцев. Это был указательный палец.
Вдруг погас свет. Сергей сразу почувствовал, что тело ее напряглось от страха. И в то же время внезапная темнота и ее страх словно ударили его, оглушили сознание, и тело его покрылось мгновенной испариной. В следующее мгновение сознание вернулось к нему, он разжал объятия и, выпустив ее, сел рядом с ней.
«Что делает глупец в таких случаях?» — подумал он и ответил самому себе: «Глупец набрасывается на девушку, пугает ее и навек делается ей отвратительным».
Она села рядом с ним. Он чувствовал, что она все еще скована страхом. В тусклом свете, идущем от окна, теперь он смутно, как тогда в кино, видел ее профиль со слабой дегенеративно-женственной линией подбородка. Он подумал, что, в сущности, они друг друга знают не больше, чем тогда в кино. Откуда она, кто такая, зачем это все?
Она продолжала молчать, и ему самому было как-то неловко за то мгновение, когда он полностью потерял над собой контроль. «Заметила она это или нет?» — подумал он и, вынув из кармана сигареты, чиркнул спичкой и закурил.
Она шевельнулась, удобней усаживаясь на диване. Движение ее показалось ему благожелательным, словно малый огонек сигареты придвинул их к тому состоянию доверия, которое она испытывала к нему при свете.
— Это у вас всегда так? — спросила она с некоторой иронией, а может быть, за иронией все еще пряча страх.
— Ну да, — сказал он серьезно и уже совсем успокаиваясь после первых затяжек, — к выключателю привязан шнурок, подведенный к дивану… В нужный момент свет как бы внезапно гаснет.
— Вы шутите, — усмехнулась она. Все-таки по голосу видно было. что ей все еще не по себе.
Свет зажегся так же неожиданно, как и погас. Сергей успел заметить ее молниеносный взгляд, ищущий на стенах выключатель, и успел заметить, что она заметила, что он поймал ее взгляд. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.
— В таком громадном институте гаснет свет, — сказала она, вставая с дивана и подходя к зеркалу, вставленному в платяной шкаф. — Дайте мне расческу.
— Иногда у нас бывают и большие перерывы, — ответил Сергей и достал с подоконника расческу, которой он пользовался вместе со своим напарником по комнате. Он сдунул с нее пылинки и даже вытер ее о рубаху, скорее всего неосознанно стараясь стереть с нее дух другого мужчины.
Он подал ей расческу и снова сел на диван. Она расчесывала свои густые темно-русые волосы, и он любовался ею, ее рукою, как бы с излишней неуклюжей твердостью сжимавшей расческу, легким весенним загаром ее оголенной руки, нежным юмором локтевого сгиба, сейчас агрессивно выдвинутого и по-девичьи заостренного, и, может быть, благодаря этой агрессивной выдвинутости и заостренности и той напряженности, с которой рука продирала расческой густые волосы, было особенно заметно, насколько она беспомощна и слаба.
Почувствовав, что он ею любуется, она обернулась и, оскалившись и слегка высунув язык, ослепительно блестя ровными зубами, посмотрела на него, давая ему любоваться собой и радуясь, что он ею любуется, и довольная, что все так хорошо кончилось и ей здесь вполне безопасно.
Волна волос закрывала ей пол-лица и делала вторую половину дерзко обнаженной. Сейчас она показалась ему ослепительно красивой, и он был доволен собой, что, когда погас свет, не напугал ее.
Она снова обернулась к зеркалу и продолжала расчесываться, любуясь собой и как бы выражая всем своим обликом, что видеть свою привлекательность отраженной в простом зеркале — тоже приятное занятие.
Он снова закурил и в ответ на ее удивление по поводу погасшего света рассказал смешной случай, который с ним был совсем недавно во время командировки в Ленинграде.
В тот день он зашел в Эрмитаж. В одном из залов, где были выставлены золотые украшения скифов, стояла супружеская пара, яростно и тихо споря. Она утверждала, что этого не может быть, чтобы прямо так тебе золото выставили, что эти украшения, скорее всего, подделки. Он спорил с нею, утверждая, что все эти скифские украшения настоящие.
Сергей остановился возле этой супружеской пары. Он хотел поддержать супруга, хотя бы таким простейшим аргументом, что в этом маленьком зальце слишком много столпилось старушенций, присматривающих за посетителями.
Старушенции, кстати, уже поглядывали на эту пару, а у супруги от волнения на лице выступили красные пятна, и она никак не могла взять в толк, что вот настоящие золотые украшения и лежат себе открыто, не под стеклом, а ведь так и растащить их недолго. И чем больше волновалась супруга, тем пристальнее глядели на супружескую пару старушки с выражением какой-то тусклой хитрости и в то же время каким-то недостаточно административным взглядом, а скорее взглядом, с каким испокон веков старушки следят за вороватыми, не раз битыми котами.
Сергей перешел в другой зал, так и не решившись заговорить с этой чересчур взволнованной скифским золотом женщиной.
В тот раз Сергей особенно залюбовался картиной Рембрандта «Возвращение блудного сына».
Сейчас он увидел в этой картине то, чего не замечал в ней раньше и что, может быть, было не осознано самим художником и тем более гениально изображено. Он обратил внимание на спину блудного сына, на его неуместно, ввиду могучей и тихой религиозности момента всепрощения и раскаяния, на его неуместно выпирающий, плотоядно оттопыренный зад, выпирающий не только из грубой бродяжьей одежды, но и тайно выпирающий из самого религиозного момента, как бы свидетельствующий о затаившемся вероломстве стареющего кутилы. Эту же догадку подтверждали его сильные ноги; чересчур размашисто разбросанные, чересчур наглядно коленопреклоненные, они, эти ноги, намекали на возможность, получив прощение и доступ в родной дом, отхапать там чего-нибудь поприличней и дать драпака к своим древним собутыльникам, если тогда были бутылки, или к сокувшинникам, если бутылок не было.
И дело не в том, что сын вообще не испытывал чувства раскаяния, пав перед отцом на колени, а в том, что это чувство было недостаточно сильным, оно не сумело пронзить его насквозь, оно застряло в складках живота, в его оттопыренном плотоядном заде, который мгновениями хотелось пнуть, до того ясно он выдавал затаившееся шарлатанство блудного сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36