— Генеральная прокуратура не сможет остаться в стороне от драки. Есть данные, что вашего шефа бросят на амбразуру, как шефа Конституционного суда Зорькина в октябре девяносто третьего. Кому-то надо же дать правовую оценку деятельности Пахана. Что будет дальше, гадать не берусь. Вашему шефу безусловно пообещают всяческую поддержку. Но вступятся ли за него, когда Кремль нанесет ответный удар, — вот это вопрос. И пока у меня на него нет ответа. Так или иначе, в ближайшие месяцы прокуратура окажется в эпицентре борьбы за власть. Вам придется особенно тяжко, вы же еще новичок. Эта папка станет для вас щитом, а при желании и необходимости — мечом. Рубите смело, мой вам совет. Москва таких не любит, но ценит.
Он протянул Злобину папку.
— Берите, Андрей Ильич, не стесняйтесь, — подал голос Решетников. — Считайте это платой. Вы нас очень выручили, так быстро размотав смерть Мещерякова. Ну, в конце концов, не деньги же вам совать!
Злобин помедлил. Сунул папку под мышку.
— А на первый вопрос, почему мы так сильны, — продолжил Салин, — я отвечу так. Мы вынуждены быть сильными. И мы не имеем права меняться. Мы представляем вполне конкретную политическую тенденцию. С опытом управления, инфраструктурой, архивами и людьми. И целым рядом обязательств, о которых сейчас подзабыли, но которые никто с нас не снимал. Пахан и его камарилья — временщики. Пауки в бутылке из-под «Кремлевской» водки. Еще немного — и их сметут на обочину политической жизни. Настанет время поиска новых путей для страны. А новое — это хорошо забытое старое, Андрей Ильич. И никак иначе!
— Вы в это верите? — с иронией спросил Злобин.
— Я это вижу. Модели, заложенные в сознание, так просто из него не выбить. Даже у нынешних ура-демократов в партийном строительстве ничего не получается, кроме убогой КПСС. — Салин. презрительно скривил губы. — Думаете, от хорошей жизни Пахан возомнил себя царем Борисом?
— Эх-хе-хе, — крякнул Решетников. — Как там? «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси по Божьему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению».
— Откуда это? — не скрыл удивления Злобин.
— Из письма Ивана Грозного врагу своему Стефану Баторию, избранному королем польской шляхтой, — пояснил Решетников, хитро поблескивая глазками.
Злобин хмыкнул. Поправил папку.
— Я, наверное, должен вам это вернуть. Все-таки казенное имущество. — Он достал из кармана и протянул Решетникову диктофон Барышникова.
Салин едва заметно кивнул.
Решетников взял диктофон. Переглянулся с Салиным.
— И часики тогда уж, — пробормотал Решетников. — Миша под расписку брал.
— «Маячок», — догадался Злобин.
— Страховка. — Решетников развел руками. — Вы же в Москве человек новый. Могли заблудиться. Где потом искать прикажешь?
Злобин снял часы, они тут же отправились в карман Решетникова.
Салин первым протянул руку. Ладонь оказалось пухлой, мягкой, но за этой не мужской мягкостью чувствовалась сила.
— Рад был познакомиться, Андрей Ильич. Извините, если был излишне многословен. До встречи.
Рукой Злобина завладел Решетников. Рукопожатие у него, как и ожидалось, вышло простым, мужицким, до костного хруста.
— Будут проблемы — дайте знать.
— Непременно, — кивнул Злобин.
— Ловлю на слове, — хохотнул Решетников.
Они сели в машину. Следом рядом с водителем нырнул на свое место охранник. «Вольво», низко прогудев, резко взяла с места. Вслед ей пристроился мощный джип.
Злобин остался один. С папкой компромата под мышкой, невеселыми думами в голове и камнем на сердце.
Глава двадцатая. Прощальный поцелуй
Старые львы
«Вольво» плавно вкатилась во внутренний двор особняка. Несмотря на поздний час, в офисе фонда «Новая политика» еще горел свет.
Решетников не спешил выйти из машины. Смотрел на матово-белые прямоугольники окон, рассеченные мелкой сеточкой жалюзи.
— Павел Степанович, что с тобой? — окликнул его Салин.
Решетников хлопнул себя по лбу.
— Старею, черт! — Он повернулся к Салюту. — Совсем из головы вылетело, представляешь? Забыл, мерин старый, спросить у Груздя, кого он заказал последним! Шевцов же еще на свободе. Считают, что в бегах. А вдруг он с утра на тропу вышел?
— Ты думаешь… — выдохнул Салин.
— А кого еще!
Салин откинулся на сиденье. Пробарабанил пальцами по подлокотнику.
— Боюсь, ты прав, дружище, — немного заторможено произнес он. — Владислав! — Голос стал стальным, требовательным.
— Слушаю, Виктор Николаевич. — Охранник развернулся всем телом.
— Надо срочно восстановить наблюдение за «Ланселотом». Сколько потребуется времени?
Владислав скользнул взглядом по их напряженным лицам.
— За тридцать минут могу только взять под контроль его адреса. Найти его сейчас в городе… Маловероятно.
Решетников бросил взгляд на часы, потом на Салина.
— Полчаса прошло, как мы расстались. Плюс еще тридцать… — Он покачал головой. — За час Шевцов кого хочешь на тот свет отправит.
— Мобильный, — подсказал Владислав.
Салин кивнул, разрешая действовать.
Владислав достал телефон, вызвал из памяти номер.
Все молча ждали соединения.
«Абонент отключен или временно недоступен, — раздался в тишине механический женский голос. — Абонент отключен или временно недоступен. Абонент отключен или временно недоступен».
Ланселот
Злобин сидел на пластмассовом стульчике под зеленым зонтиком «Крошки-картошки». Зонтик то и дело угрожающе кренился от ветра и от мороси не спасал.
Чинуше из ХОЗУ с подачи Злобина хвост накрутили, мышь серая клятвенно побожился привести квартиру в божеский вид и завести мебель. Клизму со скипидаром вставлял лично начальник Злобина — надо думать, после процедуры в голове у чинуши прояснилось.
Но ноги не шли в казенно-безликий уют, поджидавший его на Масловке. Как всегда в трудные дни, когда жизнь казалась с овчинку, хотелось прийти домой , в мир любви и заботы. Лечь и с полчаса не шевелиться, ощущая, как из тебя медленно, словно дурная кровь, вытекает вся гадость, которой пропитался за день. И встать, словно воскрес, чтобы жить дальше, храня этот маленький, тобой созданный и вверенный твоим заботам мир.
Картошка оказалась вовсе не той, что до одури захотелось Злобину, той, из детства: печенной на костре, пахнущей дымом и с непередаваемо вкусной корочкой, от которой углем перемазаны губы и пальцы, а если еще макнуть в крупную соль помидор, только что сорванный и еще холодный от росы, то и в раю лучше не накормят.
Фирменная картошка, которую пекли, завернув в фольгу, была прелой и безвкусной. Не спас даже острый корейский салат, который тут называли наполнителем.
Злобин вяло ковырял распоротое вилкой нутро картошки. Аппетита не было абсолютно, ел, лишь бы наполнить желудок.
Две продавщицы поглядывали на единственного посетителя с извечной женской тоской. Вроде и приличный мужчина, не пьяный, а жует абы что на улице, как обнищавший холостяк. Время позднее, сыро и неуютно, а он все сидит и никуда не торопится. Или идти некуда?
Напротив, в кафе «Пенальти», набирала обороты ночная жизнь. Иномарки выстроились вдоль окон, покорно ждали седоков, как кони у коновязи. За цветными стеклами мелькали световые пятна. Музыка, взвинченная и бурлящая, как обезумевшая река, билась в стекла и через распахнутые двери вырывалась на притихшую под дождем улицу.
Вдруг без всякого перехода сменили пластинку. Казачий хор затянул:
Ой, то ж не вечер, то не вечер.
Мне малым-мало спалось,
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось…
Песня поплыла плавно и неудержимо, как грозовые облака над степью.
Сердце так заныло, что Злобин невольно зажмурился.
Городская муторная, мельтешащая жизнь не вытравила в нем степняка. Всегда знал: внутри живет вольный казачий дух, есть внутри стержень, выкованный не одним поколением свободных до истовости и преданных до смерти людей, выкованный и закаленный студеным степным ветром и горячей кровью. Стержень этот, как дедовскую шашку, не согнуть, не сломать, можно только затупить, выщербить ударом, но и после этого она останется тем, чем создана — символом вольности и служения не за страх, а за совесть.
Он любил казачьи песни всем сердцем. Кто бы их ни исполнял, хоть Розенбаум, хоть ансамбль песни и пляски армии. Потому что ничем из них не вытравить воли . И сейчас, слушая песню в популярной обработке, пополам спетую казаками и рокерами, он сердцем и душой оказался там, где чувствуется степной простор, да слышится неспешный бег коня, да солнце в глаза, да ветер в лицо. Слушал, и видилось, что едет по жнивью в самый полдень и степной орел плещется в мареве над головой. Как же это хорошо, господи, — осматривать несуетным хозяйским взглядом землю, которую так любо-дорого, поплевав на мозоли, пахать до седьмого пота или, рванув шашку из ножен, кропить кровушкой, своей да чужой.
Злобин затряс головой, стараясь отогнать видение. Фонари расплылись в глазах, подернулись лучистой пленкой. Он стер с век выступившую влагу. — Что-то ты совсем расчувствовался, — смущенно пробормотал он сам себе.
Из соседнего магазинчика вышел капитан милиции. Не торопясь подошел к тонару «Крошки-картошки», пошептался с продавщицами. Женщины в фирменных зеленых передниках и желтых майках наперебой стали что-то объяснять капитану, бросая взгляды на Злобина.
Капитан поправил фуражку и через проход в низком заборчике прошел к Злобину.
Оказался он пожилым, крепко побитым жизнью и успевшим от нее устать. Лицо простонародное, морщинистое, серое. Чувствовалось, что ночная вахта в магазине для него уже не приработок, а каторга.
— Добрый вечер, — неофициально поздоровался капитан. — Что-то случилось? Я смотрю, лица на вас нет. Думаю, может, грабанули.
— Нет, капитан, все в порядке. — Злобин постарался улыбнуться. — На работе неприятности.
— А я подумал, с семьей.
«У кого что болит, тот о том и говорит», — вспомнилась Злобину детская присказка, кратко и точно излагающая все вымученное учение Фрейда.
— С семьей, слава богу, порядок. — «Черт, не звонил который день. Как приду, надо… Время позднее. Но ждут же наверняка». Злобин дал себе слово, оказавшись в квартире, первым делом позвонить семье.
— Так и иди домой, чего мокнуть. Ждут же, наверное, волнуются.
— Семья в Калининграде, — вздохнул Злобин.
— Тогда документики, пожалуйста. Злобин показал удостоверение.
— Извините. Если что, я рядом.
— Не беспокойся, капитан. Я домой пойду. На Масловку, здесь недалеко.
Злобин взял с соседнего стула папку. Компромат пока пристроить было некуда, хоть по совету Решетникова заклеивай под обои.
* * *
В Петровском парке влажная темнота окутала стволы деревьев. Странно, но в сотне метров от шумного шоссе по-настоящему пахло осенним лесом. Будто, свернув со света в сумрак, окунулся в другой мир, первозданный, дикий.
Злобин остановился. Полной грудью вздохнул прелую свежесть.
Вокруг разлилась вязкая тишина, затопив парк до верхушек деревьев. Через нее с трудом пробивался шум несущихся по Ленинградскому шоссе машин. Ни звука. Лишь гулко шлепали капли о полегшую листву.
Слева сквозь редкие кроны ярким золотом вспыхнул крест на макушке церкви.
Злобин поднял руку, готовясь перекреститься.
— Андрей Ильич, — раздался голос со скамейки, едва видимой в тени деревьев.
Прошуршали мокрые листья под легкими шагами. Под размытый свет фонаря вышла женщина.
— Юлия? — узнал ее Злобин.
Варавина подошла вплотную, заглянула в лицо.
— Доброй ночи, Андрей Ильич.
— Что вы тут делаете?
— Скажу, что жду вас, — не поверите. — Она слабо улыбнулась. — Просто сижу. Скоро выступать в «Пенальти», а душа не лежит. Вот и вышла погулять. Хорошо здесь. Место какое-то особенное.
Злобин поверх ее головы обшарил взглядом подступы к освещенной аллее. В кустах, плотной непрозрачной массой обступивших аллею, казалось, затаилось что-то хладнокровное, беспощадное.
— Вы домой идете? — Юлия стянула перчатку, провела ладонью по влажным от мороси волосам.
— Да. Живу здесь недалеко. Пока, — поправил сам себя Злобин.
— Я тоже — пока. — Глаза Юлии блестели двумя иссиня-черными антрацитами. — На днях уеду. Скорее всего навсегда.
— Вам пока нельзя уезжать, Юлия. Следствие официально не завершено. Суд еще предстоит.
— Без меня разберутся, — махнула рукой Юлия. — Самсонов деньги перевел в детдом, теперь я никому ничего не должна.
— И куда собрались? — спросил Злобин.
— В Индию.
— Придется взять с вас подписку о невыезде, — с улыбкой сказал Злобин.
Он невольно отстранился. Близость к ее телу уже начала сказываться, Злобин почувствовал, что кровь упругими толчками побежала по венам и забарабанила в виски. Несмотря на сырость, вдруг стало жарко, до горящих щек, как при простуде.
Где-то в темноте под деревьями глухо треснула гнилая ветка. На Злобина сразу же словно сквозняком подуло. Он вдруг осознал, что стоит на свету, посреди асфальтовой аллеи как мишень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Он протянул Злобину папку.
— Берите, Андрей Ильич, не стесняйтесь, — подал голос Решетников. — Считайте это платой. Вы нас очень выручили, так быстро размотав смерть Мещерякова. Ну, в конце концов, не деньги же вам совать!
Злобин помедлил. Сунул папку под мышку.
— А на первый вопрос, почему мы так сильны, — продолжил Салин, — я отвечу так. Мы вынуждены быть сильными. И мы не имеем права меняться. Мы представляем вполне конкретную политическую тенденцию. С опытом управления, инфраструктурой, архивами и людьми. И целым рядом обязательств, о которых сейчас подзабыли, но которые никто с нас не снимал. Пахан и его камарилья — временщики. Пауки в бутылке из-под «Кремлевской» водки. Еще немного — и их сметут на обочину политической жизни. Настанет время поиска новых путей для страны. А новое — это хорошо забытое старое, Андрей Ильич. И никак иначе!
— Вы в это верите? — с иронией спросил Злобин.
— Я это вижу. Модели, заложенные в сознание, так просто из него не выбить. Даже у нынешних ура-демократов в партийном строительстве ничего не получается, кроме убогой КПСС. — Салин. презрительно скривил губы. — Думаете, от хорошей жизни Пахан возомнил себя царем Борисом?
— Эх-хе-хе, — крякнул Решетников. — Как там? «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси по Божьему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению».
— Откуда это? — не скрыл удивления Злобин.
— Из письма Ивана Грозного врагу своему Стефану Баторию, избранному королем польской шляхтой, — пояснил Решетников, хитро поблескивая глазками.
Злобин хмыкнул. Поправил папку.
— Я, наверное, должен вам это вернуть. Все-таки казенное имущество. — Он достал из кармана и протянул Решетникову диктофон Барышникова.
Салин едва заметно кивнул.
Решетников взял диктофон. Переглянулся с Салиным.
— И часики тогда уж, — пробормотал Решетников. — Миша под расписку брал.
— «Маячок», — догадался Злобин.
— Страховка. — Решетников развел руками. — Вы же в Москве человек новый. Могли заблудиться. Где потом искать прикажешь?
Злобин снял часы, они тут же отправились в карман Решетникова.
Салин первым протянул руку. Ладонь оказалось пухлой, мягкой, но за этой не мужской мягкостью чувствовалась сила.
— Рад был познакомиться, Андрей Ильич. Извините, если был излишне многословен. До встречи.
Рукой Злобина завладел Решетников. Рукопожатие у него, как и ожидалось, вышло простым, мужицким, до костного хруста.
— Будут проблемы — дайте знать.
— Непременно, — кивнул Злобин.
— Ловлю на слове, — хохотнул Решетников.
Они сели в машину. Следом рядом с водителем нырнул на свое место охранник. «Вольво», низко прогудев, резко взяла с места. Вслед ей пристроился мощный джип.
Злобин остался один. С папкой компромата под мышкой, невеселыми думами в голове и камнем на сердце.
Глава двадцатая. Прощальный поцелуй
Старые львы
«Вольво» плавно вкатилась во внутренний двор особняка. Несмотря на поздний час, в офисе фонда «Новая политика» еще горел свет.
Решетников не спешил выйти из машины. Смотрел на матово-белые прямоугольники окон, рассеченные мелкой сеточкой жалюзи.
— Павел Степанович, что с тобой? — окликнул его Салин.
Решетников хлопнул себя по лбу.
— Старею, черт! — Он повернулся к Салюту. — Совсем из головы вылетело, представляешь? Забыл, мерин старый, спросить у Груздя, кого он заказал последним! Шевцов же еще на свободе. Считают, что в бегах. А вдруг он с утра на тропу вышел?
— Ты думаешь… — выдохнул Салин.
— А кого еще!
Салин откинулся на сиденье. Пробарабанил пальцами по подлокотнику.
— Боюсь, ты прав, дружище, — немного заторможено произнес он. — Владислав! — Голос стал стальным, требовательным.
— Слушаю, Виктор Николаевич. — Охранник развернулся всем телом.
— Надо срочно восстановить наблюдение за «Ланселотом». Сколько потребуется времени?
Владислав скользнул взглядом по их напряженным лицам.
— За тридцать минут могу только взять под контроль его адреса. Найти его сейчас в городе… Маловероятно.
Решетников бросил взгляд на часы, потом на Салина.
— Полчаса прошло, как мы расстались. Плюс еще тридцать… — Он покачал головой. — За час Шевцов кого хочешь на тот свет отправит.
— Мобильный, — подсказал Владислав.
Салин кивнул, разрешая действовать.
Владислав достал телефон, вызвал из памяти номер.
Все молча ждали соединения.
«Абонент отключен или временно недоступен, — раздался в тишине механический женский голос. — Абонент отключен или временно недоступен. Абонент отключен или временно недоступен».
Ланселот
Злобин сидел на пластмассовом стульчике под зеленым зонтиком «Крошки-картошки». Зонтик то и дело угрожающе кренился от ветра и от мороси не спасал.
Чинуше из ХОЗУ с подачи Злобина хвост накрутили, мышь серая клятвенно побожился привести квартиру в божеский вид и завести мебель. Клизму со скипидаром вставлял лично начальник Злобина — надо думать, после процедуры в голове у чинуши прояснилось.
Но ноги не шли в казенно-безликий уют, поджидавший его на Масловке. Как всегда в трудные дни, когда жизнь казалась с овчинку, хотелось прийти домой , в мир любви и заботы. Лечь и с полчаса не шевелиться, ощущая, как из тебя медленно, словно дурная кровь, вытекает вся гадость, которой пропитался за день. И встать, словно воскрес, чтобы жить дальше, храня этот маленький, тобой созданный и вверенный твоим заботам мир.
Картошка оказалась вовсе не той, что до одури захотелось Злобину, той, из детства: печенной на костре, пахнущей дымом и с непередаваемо вкусной корочкой, от которой углем перемазаны губы и пальцы, а если еще макнуть в крупную соль помидор, только что сорванный и еще холодный от росы, то и в раю лучше не накормят.
Фирменная картошка, которую пекли, завернув в фольгу, была прелой и безвкусной. Не спас даже острый корейский салат, который тут называли наполнителем.
Злобин вяло ковырял распоротое вилкой нутро картошки. Аппетита не было абсолютно, ел, лишь бы наполнить желудок.
Две продавщицы поглядывали на единственного посетителя с извечной женской тоской. Вроде и приличный мужчина, не пьяный, а жует абы что на улице, как обнищавший холостяк. Время позднее, сыро и неуютно, а он все сидит и никуда не торопится. Или идти некуда?
Напротив, в кафе «Пенальти», набирала обороты ночная жизнь. Иномарки выстроились вдоль окон, покорно ждали седоков, как кони у коновязи. За цветными стеклами мелькали световые пятна. Музыка, взвинченная и бурлящая, как обезумевшая река, билась в стекла и через распахнутые двери вырывалась на притихшую под дождем улицу.
Вдруг без всякого перехода сменили пластинку. Казачий хор затянул:
Ой, то ж не вечер, то не вечер.
Мне малым-мало спалось,
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось…
Песня поплыла плавно и неудержимо, как грозовые облака над степью.
Сердце так заныло, что Злобин невольно зажмурился.
Городская муторная, мельтешащая жизнь не вытравила в нем степняка. Всегда знал: внутри живет вольный казачий дух, есть внутри стержень, выкованный не одним поколением свободных до истовости и преданных до смерти людей, выкованный и закаленный студеным степным ветром и горячей кровью. Стержень этот, как дедовскую шашку, не согнуть, не сломать, можно только затупить, выщербить ударом, но и после этого она останется тем, чем создана — символом вольности и служения не за страх, а за совесть.
Он любил казачьи песни всем сердцем. Кто бы их ни исполнял, хоть Розенбаум, хоть ансамбль песни и пляски армии. Потому что ничем из них не вытравить воли . И сейчас, слушая песню в популярной обработке, пополам спетую казаками и рокерами, он сердцем и душой оказался там, где чувствуется степной простор, да слышится неспешный бег коня, да солнце в глаза, да ветер в лицо. Слушал, и видилось, что едет по жнивью в самый полдень и степной орел плещется в мареве над головой. Как же это хорошо, господи, — осматривать несуетным хозяйским взглядом землю, которую так любо-дорого, поплевав на мозоли, пахать до седьмого пота или, рванув шашку из ножен, кропить кровушкой, своей да чужой.
Злобин затряс головой, стараясь отогнать видение. Фонари расплылись в глазах, подернулись лучистой пленкой. Он стер с век выступившую влагу. — Что-то ты совсем расчувствовался, — смущенно пробормотал он сам себе.
Из соседнего магазинчика вышел капитан милиции. Не торопясь подошел к тонару «Крошки-картошки», пошептался с продавщицами. Женщины в фирменных зеленых передниках и желтых майках наперебой стали что-то объяснять капитану, бросая взгляды на Злобина.
Капитан поправил фуражку и через проход в низком заборчике прошел к Злобину.
Оказался он пожилым, крепко побитым жизнью и успевшим от нее устать. Лицо простонародное, морщинистое, серое. Чувствовалось, что ночная вахта в магазине для него уже не приработок, а каторга.
— Добрый вечер, — неофициально поздоровался капитан. — Что-то случилось? Я смотрю, лица на вас нет. Думаю, может, грабанули.
— Нет, капитан, все в порядке. — Злобин постарался улыбнуться. — На работе неприятности.
— А я подумал, с семьей.
«У кого что болит, тот о том и говорит», — вспомнилась Злобину детская присказка, кратко и точно излагающая все вымученное учение Фрейда.
— С семьей, слава богу, порядок. — «Черт, не звонил который день. Как приду, надо… Время позднее. Но ждут же наверняка». Злобин дал себе слово, оказавшись в квартире, первым делом позвонить семье.
— Так и иди домой, чего мокнуть. Ждут же, наверное, волнуются.
— Семья в Калининграде, — вздохнул Злобин.
— Тогда документики, пожалуйста. Злобин показал удостоверение.
— Извините. Если что, я рядом.
— Не беспокойся, капитан. Я домой пойду. На Масловку, здесь недалеко.
Злобин взял с соседнего стула папку. Компромат пока пристроить было некуда, хоть по совету Решетникова заклеивай под обои.
* * *
В Петровском парке влажная темнота окутала стволы деревьев. Странно, но в сотне метров от шумного шоссе по-настоящему пахло осенним лесом. Будто, свернув со света в сумрак, окунулся в другой мир, первозданный, дикий.
Злобин остановился. Полной грудью вздохнул прелую свежесть.
Вокруг разлилась вязкая тишина, затопив парк до верхушек деревьев. Через нее с трудом пробивался шум несущихся по Ленинградскому шоссе машин. Ни звука. Лишь гулко шлепали капли о полегшую листву.
Слева сквозь редкие кроны ярким золотом вспыхнул крест на макушке церкви.
Злобин поднял руку, готовясь перекреститься.
— Андрей Ильич, — раздался голос со скамейки, едва видимой в тени деревьев.
Прошуршали мокрые листья под легкими шагами. Под размытый свет фонаря вышла женщина.
— Юлия? — узнал ее Злобин.
Варавина подошла вплотную, заглянула в лицо.
— Доброй ночи, Андрей Ильич.
— Что вы тут делаете?
— Скажу, что жду вас, — не поверите. — Она слабо улыбнулась. — Просто сижу. Скоро выступать в «Пенальти», а душа не лежит. Вот и вышла погулять. Хорошо здесь. Место какое-то особенное.
Злобин поверх ее головы обшарил взглядом подступы к освещенной аллее. В кустах, плотной непрозрачной массой обступивших аллею, казалось, затаилось что-то хладнокровное, беспощадное.
— Вы домой идете? — Юлия стянула перчатку, провела ладонью по влажным от мороси волосам.
— Да. Живу здесь недалеко. Пока, — поправил сам себя Злобин.
— Я тоже — пока. — Глаза Юлии блестели двумя иссиня-черными антрацитами. — На днях уеду. Скорее всего навсегда.
— Вам пока нельзя уезжать, Юлия. Следствие официально не завершено. Суд еще предстоит.
— Без меня разберутся, — махнула рукой Юлия. — Самсонов деньги перевел в детдом, теперь я никому ничего не должна.
— И куда собрались? — спросил Злобин.
— В Индию.
— Придется взять с вас подписку о невыезде, — с улыбкой сказал Злобин.
Он невольно отстранился. Близость к ее телу уже начала сказываться, Злобин почувствовал, что кровь упругими толчками побежала по венам и забарабанила в виски. Несмотря на сырость, вдруг стало жарко, до горящих щек, как при простуде.
Где-то в темноте под деревьями глухо треснула гнилая ветка. На Злобина сразу же словно сквозняком подуло. Он вдруг осознал, что стоит на свету, посреди асфальтовой аллеи как мишень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36