– Да, – скрипуче произнес Мохов. – Тут талант Глеба сыграл с ним плохую шутку. Сколько людей – и ни одного реального свидетеля.
– Может быть, снимал-то не Глеб? – возразила Ольга.
– Он, – веско сказал режиссер. – Больше некому.
– Да почему вы так уверены?
– А разве вы сами не видите? Его пластика, его манера… Да все его! – Он оглянулся на нас и горько покачал головой. – Дурацкое чувство, но… Как будто тот материал, что мы видели, больше походит на работу Глеба, чем весь наш фильм. Словно он зачем-то сдерживал себя, боялся раскрыться полностью… Нет, картина все равно вышла бы блестящая – как и «Дон Кихот», и «Парус Лебединой дороги», однако…
– Интересно, – подала голос Машенька. – Почему он снимал это на видео? Остальной материал на стандартной кинопленке…
– Сейчас многие снимают на видео.
– Только не Глеб. Его учителем был Венгерович, это знаменитая старая школа. А видео – это другая частота кадров, иное восприятие, иная техника монтажа и озвучивания… Странно.
Да, странно – тут я мог согласиться. Кассета тоже не давала мне покоя, и, кажется, не мне одному. Я перехватил взгляд художника-декоратора: в нем сквозил форменный ужас. Чего-то он здорово боялся. Или – кого-то…
– С каким бы удовольствием я выгнал эту вертихвостку взашей, – пробормотал Мохов.
– Вы имеете в виду Ольгу Баталову?
– Только не проболтайтесь ей. У нее, конечно, договор со студией…
– Однако с Глебом, а не с вами?
– Не угадали, в договоре как раз стоит моя подпись: ваш брат с удовольствием спихивал на меня всю бумажную работу. Дело в другом. – Он вынул из кармана носовой платок не первой свежести, протер вспотевший лоб, скомкал, сунул назад в карман. – Просто если окажется, что стреляла все-таки она… Вы понимаете?
– То фильм полетит к черту, тоже мне задачка. А другой актрисы у вас нет.
Он умоляюще тронул меня за рукав.
– По-моему, вы тоже не верите в ее виновность. Но показания этого еврея меня смущают: как он описывал силуэт в дверях… Он же профессиональный художник, у него глаз наметан. На Ольге было приталенное пальто с поясом, то есть из всех кандидатур она – единственно возможная.
– И что вы хотите от меня?
Мохов вскинул голову и твердо посмотрел мне в глаза – точно партизан на допросе.
– Чтобы вы провели свой следственный эксперимент. Чтобы вытрясли душу у всех и каждого, чтобы… словом, делайте, что считаете нужным, обещаю полное содействие.
– Будете подавать щипцы и иголки?
– Иголки? – он растерялся.
– Ну да. Загонять под ногти вашим коллегам.
– Мне нужен убийца, – угрюмо сказал главреж. – Так же, как и вам. Если вы считаете, что мною движут исключительно меркантильные интересы… Что ж, какая, в сущности, разница? Итак, ваш ответ?
– Попытаемся, – ответил я без воодушевления.
– Кстати, вы не в курсе, у Вайнцмана когда-нибудь были ученики?
Мохов призадумался.
– Он никогда не упоминал, но вроде бы несколько лет назад он вел семинар в художественном училище…
– Совещаемся?
Слава Комиссаров всегда и везде появлялся вовремя – эта черта у него с тех пор, как меня отстранили и я мучился в праздном прозябании… Впрочем, наши отношения начальника (пусть микроскопического) и подчиненного остались прежними. Он, как и раньше, надеялся на мою помощь (я – свидетель номер один: я находился рядом с братом в момент убийства, я первым обнаружил кассету в квартире экстрасенса, я соединил две смерти в логическую цепочку…). Я отвел его в сторону, он выслушал меня, задумчиво склонив голову.
– Следственный эксперимент? И что ты надеешься обнаружить?
– Я сказал им, будто хочу установить, кто имел возможность незаметно выскользнуть из зала и добраться до комнаты с реквизитом. На самом деле нужно обратить внимание на два факта… Первый – свет. Убийце в глаза светил проектор. Тем не менее он был точен – значит, был готов, возможно, даже специально тренировался. Плюс – точно рассчитанный момент выстрела…
– Да, ты прав, – подумав, согласился Слава. – Убийство не спонтанное, оно готовилось. Ты говорил о двух фактах. Какой же второй?
– Силуэт в дверях. Пальто с поясом… – Мысль ускользала, я с силой потер лоб (массаж оставшихся извилин – выражение брата), стараясь ее удержать. – Глеб был в пуловере, Закрайский и Игнатов в пиджаках, каскадеры – в черной коже (молодежная униформа) – то есть почти все без верхней одежды. Мы с Дарьей опоздали и не успели раздеться. Машенька была в пуховичке, но она, такое впечатление, и спит в нем. Остается Ольга Баталова.
– Она утверждает, что не выходила…
– Естественно. Меня интересует другое: почему она не сняла пальто?
Мы разом повернули головы и посмотрели на актрису – та шла… нет, шествовала по коридору, устланному мягкой ковровой дорожкой, в сопровождении Александра Игнатова, верного рыцаря и телохранителя. Странно, но только сейчас, здесь, я разглядел ее как следует. Она была потрясающе, до тошноты красива. Красивее ее мог быть разве что фейерверк в ночном небе – от него тоже тошнило, потому что приходилось запрокидывать голову. Она одарила меня (или Славу) пленительным взором и скрылась за дверью просмотрового зала. Следом проплелся грустный колобок Мохов, которого разрывали пополам два противоположных желания: доснять фильм, доказав (опять доказав!), что тоже «заканчивал не кулинарный техникум», и красиво пожертвовав карьерой, выгнать «эту вертихвостку взашей». Первое, похоже, брало верх. Вайнцман тоже был традиционно печален, Вадим Федорович Закрайский, напротив, выглядел вполне беззаботным. Ага, вон ребята-каскадеры, вызванные со съемочной площадки, где на потеху кинопублике с упоением рубились на мечах. Дарья Матвеевна, раскрасневшаяся, чуть растрепанная и оттого еще более хорошенькая. Машенька под ручку с оператором Робертом. Карантай – спонсор и меценат, мы со Славой Комиссаровым. Вся королевская рать. Сейчас мы войдем в этот богом проклятый зал (чуть задержавшись вместе с Дарьей – Слава сыграет роль Глеба и будто бы встретит нас в дверях), и начнется следствие…
– Рассаживайтесь, – сухо произнес он. – Занимайте места строго как в ТОТ раз… Оленька, прошу, вы сидели между Карантаем и Игнатовым…
– Нет, нет, – возразил спонсор. – Это было сначала, потом мы поменялись местами.
– Почему?
– Господи, да нипочему, – резко отозвалась Ольга. – Померещилось, будто сквозняк был от двери.
– Но дверь была заперта, а на вас было пальто.
– Какое еще…
– Ваше. То, которое вы только что сняли и повесили на спинку кресла.
Глаза ее метнули молнии – теперь она напоминала не новогодний фейерверк, а разозленную кобру.
– Ага, вы подозреваете меня! Великолепно. Только на это вашего скудного умишки и хватило…
– А ну сядь! – в голосе Машеньки (ого!) лязгнул металл, о который Оленькины молнии разлетелись вдрызг. – Я тоже видела кого-то в дверях и теперь уверена, что именно тебя. Ты знала, стерва, что тебя могут опознать, поэтому и разделась. Что, не так?
Ольга растерянно переводила взгляд с Машеньки на Александра Игнатова (верный рыцарь быстро сделал нейтральное лицо), с Игнатова на меня… Неужели все-таки она? Я мысленно помотал головой, отгоняя наваждение. Выскользнуть из зала во время просмотра – да, открыть реквизиторскую заранее припасенным ключом – да, но тащить по коридору громоздкий арбалет, взводить тетиву, целиться, щурясь от яркого света проектора… Не верится – несмотря на сюжет, традиционный для Голливуда: примадонна убивает режиссера, своего рода производственный конфликт («Все друг друга подсиживают, сплошные сплетни и интриги, настоящему таланту невозможно пробиться, вы согласны со мной, милочка?») – пошло и банально… кабы не стрела в горле, не мертвое лицо… Стоп, не отвлекаться.
– Но как же я могла выйти? – голос Баталовой явно дрожал. – Мне бы пришлось пробираться мимо Саши и Леонида Исаевича. Они бы заметили…
– Это – да, – поддержал рассудительный спонсор. – Мы, конечно, были очень увлечены фильмом, однако Оленька заслонила бы от нас экран!
– А кто сидел ближе всех к двери?
Все, как по команде, посмотрели на «князя Олега». Игнатов выглядел слегка растерянным.
– Допустим, я… Но я был в пиджаке, моя дубленка висела в гардеробе.
– Как же ты оставил ее одну, бедненькую? – Ольга ядовито улыбнулась, всплеснув руками.
Я переглянулся с Машей. Она покачала головой: у актера были слишком широкие плечи и некоторая тяжесть в фигуре, которая не позволяла ему самому участвовать в трюковых сценах (хотя он и порывался: лавры Жана Марэ не давали покоя).
– Но с противоположной стороны ряд был свободен, – заметил Слава КПСС. – Вы, Ольга, могли, пригнувшись, выйти в проход, обогнуть зал вдоль задней стены, за спиной Глеба, и оказаться снаружи, в коридоре.
– И вы прибыли на студию позже остальных, перед нами, – вспомнил я. – На улице шел снег, и с вашего пальто на пол упало несколько капель воды. Как раз возле кресла оператора.
– Да нет же! – взвизгнула она, цепляясь за мой рукав. – Нет, нет, нет! Я не убивала! Я в жизни не держала в руках этой гадости (я так понял, под «гадостью» она подразумевала арбалет), я вообще никогда и не из чего не стреляла, даже в тире!
– Голубушка, да бросьте вы причитать, – великодушно сказал Карантай. – Против вас же нет никаких фактов, кроме того, что вы выходили в коридор… Ну, выходили и выходили, где здесь криминал? Может, захотели носик припудрить…
– Я не вы-хо-ди-ла, – произнесла она медленно и по складам. – Ни-ку-да. Я до конца этого просмотра просидела в этом зале, на своем месте. Я уже замучилась всем это говорить. И вода накапала не с меня.
– Ладно, – сдался Слава. – Сейчас мы еще раз повторим все ваши действия с того момента, как погас свет. Роль Глеба возьму на себя я, а вы, Ольга, тихонько пройдете сзади нас с Робертом… Я знаю, знаю, что вы этого не делали, но все равно, нужно взглянуть на ваш силуэт в дверях. Так что накиньте пальто и сыграйте роль убийцы.
– Очень увлекательно, – фыркнула она.
– Яков Арнольдович, – напомнил я. – Не забудьте, вы должны после начала просмотра пересесть ко мне и по пути дотронуться до Глеба… То есть до Вячеслава.
Художник вяло кивнул. Мне стало жалко его – он сидел у самого прохода, понуро сгорбившись, глядя на свои ботинки, одинокий и несчастный. И до сих пор я мучился непростым вопросом: что же ввергло его в такое состояние? Ведь оно началось не со смерти Глеба, а гораздо раньше…
Слава КПСС – вот кто чувствовал себя превосходно. Он был у руля, он отдавал распоряжения – еще чуть-чуть, завершающий штрих, и он схватит убийцу… Так же, кстати, думал и Глеб в последнюю секунду жизни.
– Начали, – скомандовал он.
Роберт послушно вставил кассету в аппарат. Тьма окутала зал, мириады пылинок заплясали в луче проектора.
Лица и фигуры застыли в ожидании, в неровных отсветах. Дарья Богомолка снова – как тогда – сжала мою ладонь. В другое время и при иных обстоятельствах я почувствовал бы себя на седьмом небе, но сейчас все было иначе. Даже не остывшая еще скорбь отступила, перестала терзать опустошенную душу, тайна охватила сознание целиком. Тайна смерти…
Мне очень хотелось посмотреть отснятый братом рабочий материал (кажется, так это называется) еще раз, вглядеться в лицо неизвестной актрисы… Но не мог оторвать взгляд от Славы Комиссарова, который расположился на месте Глеба. Глупо, но я по-настоящему боялся (в голове засело когда-то увиденное или прочитанное): сейчас князь Олег наклонится к княгине, та улыбнется, мальчик-мститель Некрас, нехорошо сощурясь, спустит тетиву, и Слава откинется на спинку кресла со стрелой в горле… Ноги сами подобрались и спружинились – сейчас, за секунду до короткого посвиста, я прыгну и, может быть, успею сбить Славку с кресла. Или, на худой конец, заслоню его собственным телом – это легче, чем потерять сначала брата, потом – друга…
– Это не то, – вдруг громко сказала Дарья. – Боренька посмотрите, это не та кассета!
Я посмотрел на экран. Сердце оглушительно ударилось о грудную клетку и сползло куда-то вниз, к ногам.
– …Не хочется так думать. Получается, что в жизни все предрешено заранее? – тихий, немного потерянный женский голос, прозрачные северные глаза, подернутые легкой дымкой, будто отражением облаков в небе, черная ленточка в платиновых волосах (натуральных, без следа краски – заключение эксперта Гарика Варданяна).
– Ну, это уже фатализм, другая крайность.
– А первая?
– Первая – нигилизм, всеобщее отрицание. Любые наши действия, помыслы – это бумеранг… Всегда возвращаются к своему хозяину.
– Значит, прощения не будет? И грехи нам не отпустят?
– Какой же грех вы совершили?
– Мамочка, – прошептал кто-то в зале, в гробовой тишине.
– Включите свет! – крикнул я, борясь с подступающей дурнотой.
Никто не слышал, все смотрели на экран, где за спиной погруженной в транс женщины виднелся уголок обычной городской квартиры: тяжелые аристократичные портьеры, окно, кадушка с пальмой, трепещущие свечи на темно-красном бархате, в старинном бронзовом подсвечнике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57