Мне надо, чтобы ты знала: ты для меня единственная женщина в мире. И все. И можешь поступать, как тебе угодно.
Он стал осматриваться по-собачьи, куда подевался сухарь, понял, что доел, и продолжал:
— Я понимаю, у тебя неприятности. С Платоновым разрыв. У мамы — жаба. А тут еще жених непротрезвевший. Действительно, комично.
Тата подошла к нему, села рядом.
— Не сердись, — сказала она. — Я считала обязанной предупредить тебя. Ведь ты о Чугуевой книгу пишешь. Слушай же внимательно и не перебивай.
Она обстоятельно растолковала все, что узнала от Мити и от самой Чугуевой, и об опасности, которую Чугуева собой представляет. Рассказ ее подействовал на Гошу примерно так же, как вчерашняя выпивка. Он положил рукопись на подоконник и долго перелистывал страницы от начала до конца и от конца к началу.
— Не может быть! — сказал он наконец. — В моем труде ничего этого нет. Как ты говоришь? Дочь кулака?
— Да, Гоша.
— Последний день Помпеи! Сбежала с поселения? Да как же она посмела?..
— Худо, наверное, там было. Не одна она бежала. На метро свыше двух тысяч чужаков выловили.
— Да как же она посмела от меня скрывать такое безобразие?! Она же знала, что я книгу пишу, пьесу и так далее. Она была у меня раз пять или шесть даже. Я ее чаем поил… Ей известно, что я заявление в Союз писателей подал… Что она, с ума спятила?
Он пошагал по комнате, остановился внезапно.
— Ты понимаешь, что со мной будет? Рукопись заслана в набор.
— А мне кажется, выход есть, — сказала Тата. — Замени фамилии и преврати документальную повесть в придуманный роман.
— Чудесно! — закричал Гоша злобно. — У меня голая правда, документ. А ты предлагаешь мне превратиться в тупейного художника, начинать абзац словом «вызвездило»! Договориться с персонажами, как в цирке шапито, кто кого положит на лопатки? Не могу. С искусством надо обращаться на «вы», Тата. — Он пошагал еще немного, подумал и тихо закончил: — Представляешь, какая это египетская работа? Все заново! Да как она посмела, негодница!
— По-моему, Гоша, отчаиваться рано. У тебя готовится пьеса…
— Какая пьеса?! Какая может быть пьеса?! Пьесу держат, ждут выхода повести!.. А ведь как все удачно складывалось. Тираж, интервью, пьеса во МХАТе, Кинарский… В какой карман руку ни сунешь, всюду тридцатки… Уходи, Тата. И никогда не приходи больше. Я родился под злой звездой. Тебе ни к чему вовлекаться в орбиту моих несчастий.
— Не впадай в панику, — остановила его Тата. — И не делай, пожалуйста, из мухи слона. Работа займет немного времени. Если хочешь, я помогу тебе. Хоть я и «ничевоха», по мнению некоторых выскочек, но помочь сумею. Буду переписывать. Вычеркивать «вызвездило».
— Правда?
— Конечно, Гоша. Охотно.
— А что! Чем черт не шутит. А вдруг что-нибудь и получится.
Он сел рядом. Сперва она не заметила, что он обнимает ее, потом вышла из задумчивости и отстранилась. Это его не обескуражило. Радужное настроение вернулось к нему.
— Ты спускалась в шахту? Нет? Напрасно. Там, под землей весело! Что ни говори, а замечательная стройка пятилетки: бегают вагонетки, шумят насосы, отбивные молотки перебивают друг друга, как Бобчинский и… — Он вдруг вскочил, пораженный внезапной мыслью. — Постой! Да ведь на днях в «Огоньке» и в «Литературке» идет мое интервью. Там фамилия названа. После съезда писателей газетчики накинулись на меня, как шакалы. Ведь у меня то самое, к чему призывал Горький: главный герой — труд и человек, организуемый процессом труда! Я всем и каждому хвастал, что моя героиня живет среди нас и фамилия ее Чугуева… А злосчастный очерк «Васька»! Нет, ее не замаскируешь! Она сама в «Вечерке» хвалилась, что про нее повесть пишут… Что теперь будет, просто не представляю! Как я покажусь на глаза Кинарскому? О-о-о! — застонал он.
— А если действие вообще будет происходить не в Москве? Не в метро, а там где-нибудь…
— Где? — разозлился Гоша. — В Таити? Вдали от событий? Благодарю. Такие романы пускай крученые пишут.
— Не дерзи и не малодушничай, — одернула его Тата. — Если бы я была писатель, я бы знала, что делать.
— Что? Что?
— Бесстрашно смотреть правде в глаза и писать все, что тебе известно.
— Да ты что?..
— А что? Ты же сам только что Данта цитировал.
— При чем тут Дант? Я в Союз заявление подал!
— Вот и хорошо. Поставь в повести вопрос о двурушниках. Покажи Чугуеву с обеих сторон. В лицевой — отличная работница, а с изнанки — вредитель, который помимо своей воли разложил не только Осипа, но и комсорга.
— Да ты что! Да за такую постановку вопроса, знаешь, какую отбивную котлету из меня сделают! Повесть идет точно по горьковской колее, а ты переворачиваешь ее вверх колесами… — Он подумал. — Послушай, Тата, а что если принять безумное решение? Что если оставить все так, как есть? Чугуева работает на метро почти год. Ударница. Значкистка похода Кагановича и ЗОТа. Осип и Платонов молчат. Так в чем же дело?
— Ты забыл обо мне.
— Ах, да! Ты собираешься донести на нее?
— Не донести, а разоблачить.
— Хорошо, пусть разоблачить. И тебе не жалко ее? Судя по твоему рассказу, Васька не ведала, что творила, и когда бежала с высылки, и когда бросала мартын. Да и вообще, почему я должен верить ее болтовне? Она была пьяна, пела «Курку», мало ли что ей взбредет в голову.
— Послушай, Гоша, неужели ты не обратил внимания на ее глаза? А ее рабское подчинение Осипу, эта жалкая «Курка»… Отчего это? Работает исступленно, лезет в передовики. Почему? Ты собираешься быть инженером человеческих душ, разве ты не обязан спросить себя: почему?
— Я знаю одно: если ты скажешь про Ваську, Метрострой лишится отличной работницы.
— Значит, и ты хочешь, чтобы я смолчала? Ну Митя — понятно, ладно. Он комсорг шахты. Он кровно заинтересован, чтобы Чугуева «вкалывала», как он выражается, и выполняла на двести процентов нормы. А ты в чем заинтересован? Денежки получить? А истину куда? В карман спрятать?
— А известно ли тебе, Таточка, что истины бывают двух сортов — привычные и непривычные? Привычные приятны, потому что их уже знают и хотят повторять, и повторять, и повторять. Привычным истинам бурно аплодируют, за привычные истины платят высокие гонорары. А вот с непривычной истиной следует обращаться осмотрительно и, как бы тебе сказать, аккуратно. Известен ли тебе Карл Фридрих Гаусс, великий немец, которого называют королем математиков? Гауссу внезапно открылась истина, имеющая отношение не только к судьбам нашей грешной земли, а ко всем мирам, ко всей вселенной. Он увидел неевклидову метрику вселенной. Увидел и смолчал. Смолчал, потому что боялся насмешек. А уж после него ту же непривычную истину открыл венгр Бойяи и наш Лобачевский.
— Но они не смолчали, — тихо возразила Тата.
— Не смолчали. Но мудро ли они поступили, это еще вопрос. Бойяи свели с ума, Лобачевского затравили. Недаром предупреждал Дант:
Мы истину, похожую на ложь,
Должны хранить сомкнутыми устами,
Иначе срам безвинно наживешь.
— Твой Дант подсказывает все, что тебе нужно в данную минуту. А сам ты, не Дант, не Гаусс, а ты, Гоша Успенский, как думаешь — честно или нечестно прикрывать от закона беглую лишенку?
— Постановка вопроса слишком, как бы тебе сказать, лобовая. Пойми главное: теперь, в данный момент, лишенки не существует. Тебя тревожит свет далекой, потухшей звезды. Понимаешь? Звезды уже нет, она сгорела, а свет ее только-только дошел до тебя. Свет этот иллюзия. А ударница Чугуева, строитель метро, да такой строитель, которого товарищи наградили мужским именем Васька, — это не иллюзия! Это большая, настоящая правда. Ее работу можно не только увидеть, но осязать: пощупай опалубку, филат, бетонный свод. Вот я и писал, как душа Васьки навсегда, навеки застывает в бетонном своде метро.
— Подожди, Гоша. — Тата взялась за ручку двери. — Скажи честно, о ком ты заботишься? О Чугуевой или о себе?
— Что за вопрос! Конечно, о Чугуевой! Книга выйдет, произведет впечатление, и все остальное отступит на задний план. Чугуева станет любимицей публики, и никому не придет в голову копаться в ее прошлом. Вот у тебя глаза снова стали какие-то, как бы тебе сказать, прошлогодние. Я обидел тебя?
— Нет.
— Ну, слава богу!
— Я не верю в бога. Но мне очень жалко, что его нет. До свидания.
Тата ушла. И лучше бы она не приходила. Гоша очень расстроился. Его тревожили не только судьба повести и сорвавшееся сватовство. Была еще какая-то причина, которую он никак не мог уловить и оформить словом.
Он взял одно из адресованных Ваське писем и, чтобы отвлечься, стал читать:
«Уважаемая гражданка Маргарита Чугуева-Васька!
Прочитал про ваши достижения и решил вам написать. Чем вы занимаетесь в свободное время? Я только и знаю, что хожу в кино и пишу письма. Писал Зое Федоровой, Мариэтте Шагинян, Паше Ангелиной, Демьяну Бедному и еще кому-то на букву Р. Позабыл. Никто пока не отвечает. Хотел написать Максиму Горькому, да боюсь — продернет за ошибки. Я сын учительницы обществоведения. Мама знает наизусть, когда жил Пугачев, Халтурин, когда был какой съезд и прочую муру. У нас весна вступает в свои права. Тает снег. В мае, наверное, тоже будет хорошая погода. А в июне будет еще теплей, чем в мае. Зимой у меня ничего особенного не произошло, кроме того, что я вывихнул руку. А в общем, все хорошо, прекрасная маркиза. Шучу. Ну, страница вышла, подходит время кончать. Да здравствует Красная армия и ее вождь товарищ Ворошилов! Посылаю свою фотку — такая, как на комсомольском билете».
На душе у Гоши стало еще тошней. Ему почудилось, что у него тоже вывихнута рука. Стараясь отвлечься от мрачных аналогий, он сунул письмо обратно в конверт и принялся чинить стул.
20
Визит к молодому литератору произвел на Тату неожиданное действие. Она решила мириться с Митей.
Они бы помирились и без этого, может быть, немного позже, но помирились бы. Они уже не управляли собой. Тата с ужасом поняла, что любит рыжего комсорга сильнее, чем прежде. А его каждую минуту тянуло к телефону. Он не мог без нее и злился на себя. Оба они оказались в положении ребятишек, которые забрались в гоночный автомобиль, пустили его на полный ход и поняли, что не умеют остановить.
Через пятидневку на Тверском бульваре состоялась встреча. Оба держались натянуто, почти официально. Тата заявила, что после длительных размышлений пришла к выводу, что она не права. Достаточно того, что она предупредила Митю о Чугуевой как комсорга шахты. Этим она выполнила свой долг. Митя сказал, что не прав он. В настойчивости Таты проявилась похвальная комсомольская принципиальность. Еще он сказал, что Первый Прораб его помнит и ценит. Ему стало известно что в отдельную палату его перевели по личному указанию Первого Прораба. И он решил, как только Первый Прораб вернется из Сибири с хлебозаготовок, пробиться к нему и принять вину на себя: Чугуева давно желала чистосердечно раскаяться, а он, комсорг шахты Дмитрий Платонов, запрещал ей это, чтобы не снижать темпы проходки.
Митя был уверен, что его откровенность найдет понимание, ударница будет помилована и вопрос будет исчерпан.
— Глупее ничего не придумал? — Тата вскинула на него умные серые глаза. — И ей не поможешь, и себя поставишь под удар.
Они заспорили, но мягко, опасаясь поругаться снова.
В конце концов было решено: все, что Митя собирается доказать Первому Прорабу, будет изложено в виде формального документа. К документу будут приложена характеристики Чугуевой за подписью комсорга (такая характеристика четырехмесячной давности имелась в делах, оставалось уговорить Надю сделать копию) и письмо бывшего начальника шахты Лободы.
Они вместе позвонили Лободе на квартиру, узнали, когда у него выходной, и через два дня Митя стоял возле двери, обитой малиновой галошной подкладкой.
Подход к опальному начальнику Митя обдумал тщательно. Он явился без телефонного звонка, как снег на голову, с фотографиями, давным-давно сделанными Гошей: Лобода в забое, Лобода с комсомольцами, Лобода смотрит в окуляр теодолита.
У бывшего начальника было две отрады: париться и фотографироваться. И он часто мечтал о блаженных временах, когда можно будет ограничиться только этими двумя занятиями.
Митя стучал дважды.
За дверью таилась гробовая тишина.
На Лободу было непохоже, чтобы он ходил в гости, да еще совместно с семейством. Не достучавшись, Митя спустился на марш, примостился на подоконнике и стал читать сочинение Герберта Уэллса «Человек-невидимка». Минут через десять загремело железо запоров. На площадку вышла девчонка лет двенадцати с лежачими ушками, вылитый Лобода, с белобрысыми косичками. Старушечий голос тихонько напутствовал:
— Смотри, сдачу пересчитай… Пятнадцать копеек принеси… Пересчитай, смотри… Копеечки не хватит — загрызет…
Митя придержал дверь ногой и спросил Федора Ефимовича.
— А вы откуда сами будете? — прошептала старуха.
— С метро, — Митя тоже перешел на шепот. — А Федор Ефимович что? Хворает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29