Офицеров уже появился на крыльце, рукава его рубахи были закатаны, ладони в чем-то белом. Он широко улыбался в густую седую бороду, потер руки одна о другую, потом правой мазнул по солдатским галифе, оставив возле кармана белый след.
– Ремонтом занялся? – поздоровавшись, спросил Абросимов.
– Пельмени леплю, черт бы их побрал, – ответил Алексей Евдокимович. – Связался и сам не рад! Уже третий час маюсь, а еще и сотни не слепил.
– А я думаю: чего это меня вдруг потянуло к тебе? – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – Нутром учуял, что ты пельмени для встречи готовишь!
– Ты какие любишь – со сметаной или с бульоном? – озабоченно спросил Офицеров.
– И те и другие, – засмеялся Абросимов. Он почувствовал, что и впрямь сильно проголодался.
– На обед хватит, – заявил лесник и скрылся в доме.
Дмитрий Андреевич присел на скамейку у окна, пес подошел к нему и уткнулся носом в колени. Потрепав его по холке, Абросимов задумался под стук дятла и ровный шум деревьев. Странно сложилась жизнь Офицерова – друга его детства. По очереди ухаживал за Варварой, Тоней, Аленой… Все они повыходили замуж, а он так и остался бобылем. Из армии вернулся в звании старшины, воевал хорошо, есть ордена и медали. Года два поработал на стеклозаводе «Кленовский», потом с полгода руководил лесопильным заводом – тот тогда только что, как говорится, вставал на ноги, а потом пришел к нему, Абросимову, в райком и заявил, что хочет на кордон лесником: мол, на войне ему прострелили правое легкое, стал чувствительным к простуде, а лесной воздух ему будет очень полезен – так и врачи говорят. Жаль было заслуженного коммуниста отпускать с руководящей работы. Пробовал уговаривать, но Алексей смолоду отличался упрямством: если уж что задумал, настоит на своем. Живет один, если не считать пса… Как же его все-таки зовут? «Буран!» – вспомнил он и даже улыбнулся: значит, не совсем состарился, память еще есть! Смог бы он, Абросимов, жить в лесу бирюком? Вряд ли, хотя порой хочется убежать из Климова куда глаза глядят… Но опять же к людям, к дорогим детдомовским ребятишкам. Все чаще приходит мысль пойти директором детдома. Ухин не будет возражать, если ему предложить должность заведующего районо, а старика Потанина пора отправлять на пенсию: мнит себя великим специалистом, а сам путает фамилии директоров средних и восьмилетних школ. Ни одного районного совещания не пропустит, стал заштатным оратором, однако в район ездить не любит, отделывается телефонными звонками, чтобы быть в курсе событий… Все-таки нельзя долго держать на руководящей должности человека! Нет спору, энергичный толковый работник первое время добивается успеха, что-то предлагает, улучшает, рекомендует… А проходит время – и человек успокаивается, теперь у него одна забота: не осложнять отношений с начальством, на собраниях и совещаниях бодро рапортовать об успехах и подхваливать вышестоящие органы, которые, дескать, всегда нам оказывают помощь, – это начальство любит. И будешь в районе на хорошем счету. Даже при никудышном начальнике дело не останавливается, пусть через пень-колоду, а двигается. Ведь кроме начальства есть рядовые работники, которые в общем-то и тянут воз… Дмитрий Андреевич и так пытался делать: переводить засидевшихся руководителей с одного предприятия на другое, разумеется, родственное. Нужно помнить и то, что каждый человек хочет расти по службе. Вот Ухин сколько лет директором детдома, почему бы ему не быть заврайоно? Новая работа, новая встряска, инициатива, человек на другой, более ответственной работе лучше проявит свои способности, вольет в дело живительную струю… И сам он, Абросимов, засиделся в первых секретарях. А ведь когда предложили ответственную должность в областном комитете партии, смалодушничал, отказался. Как это трогаться с насиженного места… Правда, и возраст не нужно сбрасывать со счета. Память уже не та, перестал замечать недостатки в окружающих его людях, а это уже старческая черта – терпимость к недостаткам. Нужно снова съездить в обком партии и попроситься в Климовский детдом. Без работы он жизни не мыслит, а к ребятишкам тянет все сильнее и сильнее: все-таки он по образованию и по призванию педагог.
– Где будем обедать? – высунул голову из сеней Офицеров. – На кухне или на свежем воздухе?
– Завидую я тебе, Леша, – вырвалось у Абросимова. – Тишина-то какая! И табаком не пахнет, и телефона нет.
– Я все жду, когда ты станешь моим соседом, – усмехнулся Алексей Евдокимович. – Я имею в виду Климовский детдом.
Он накрыл стол под сосной, принес алюминиевую кастрюлю с кипящими пельменями, банку со сметаной, деревянную тарелку с крупно нарезанным хлебом, появились помидоры, свежепросоленные огурцы.
– Как в лучшем ресторане, – восхищенно покачал головой Абросимов.
– Я уж и не упомню, когда был в ресторане, – заметил Офицеров.
– Я тоже, Леша, не любитель веселых застолий… Пожалуй, я у тебя заночую, – сказал Абросимов. – А пить мы с тобой будем боржоми. На такой-то благодати отравлять себя алкоголем?
– Жена твоя подумает, что у молодки провел ночь…
– Ты мне льстишь, дружище! – рассмеялся Дмитрий Андреевич. – А что касается жены, так ей наплевать на меня.
– Видный ты мужик, Дмитрий, – усаживаясь за стол на деревянную скамейку, проговорил Офицеров. – Умный, вон какую большую должность занимаешь – хозяин района! А с бабами тебе всю жизнь не везет!.. Отчего так?
– Тебе зато здорово повезло, – отозвался Дмитрий Андреевич, ножом сковыривая металлическую пробку с бутылки. – Бирюк бирюком в лесу!
– Сам же говорил, что мне завидуешь, – поддел Офицеров.
– Говорил-говорил, да только я другое имел в виду, – ворчливо заметил Дмитрий Андреевич. – Без женщины тоже нельзя, Леша. Обокрал ты себя в этой жизни. Ладно, мне не повезло, но другим-то везет? Возьми Семена Супроновича. Душа в душу живут с Варварой. Или Дерюгиных. Алена из большого города приехала с ним в Андреевку, ютятся пока в сараюшке, дом-то наш плотники раскатали, все заново будут строить. А Дерюгин там за хозяина. Сын мой, Павел. Приедешь к нему – сердце радуется: веселая жена, ребятишки… Да что говорить, без семьи тоже не дело. Как же помирать-то, не оставив после себя корня?
– Ты же знаешь, я сватался и к Варваре, и к Алене…
– Да что, на них свет клином сошелся? – возразил Абросимов. – Других девок было мало?
– В госпитале познакомился с одной медичкой – я ведь провалялся там три месяца, меня в Польше прострелили, – стал рассказывать Алексей Евдокимович. – Маленькая такая, беленькая, с голубыми глазками, ее все раненые любили. Может, оттого, что я совсем плох был – рана гноилась, из меня выкачивали дряни литрами, – девушка в белом халатике не отходила от меня сутками. Привязался я к Нинуле, – так ее все звали, – стал рассказывать о себе, признался в своих чувствах, предложил выйти за меня замуж…
– Тоже отказалась?
– Из госпиталя ее не отпустили, а мне подошло время выписываться, клялась, что тоже любит, сняли мы в польском городишке комнатку, с месяц пожили вместе, потом я уехал в Андреевку, а Нинуля пообещала уволиться из госпиталя – дело шло к концу войны – и приехать ко мне… Месяц жду, два, год, уже война кончилась, – она мне красивые письма пишет, сетует, что ее, как военнообязанную, пока не отпускают, и сердце ее, мол, рвется ко мне… Последнее письмо пришло, когда я работал на стеклозаводе, так вот бросил все и поехал в Кишинев – там обосновался военный госпиталь…
Алексей уставился на стрекозу, пристроившуюся на красном помидоре. Глаза у него были грустные и какие-то отсутствующие.
– Не застал ее там, что ли? – нарушил затянувшуюся паузу Абросимов.
– Зря поехал я в Кишинев, Дима, – тусклым голосом продолжал Алексей Евдокимович. – Ну почему человеку обязательно нужно лбом удариться в столб, чтобы начать соображать? Уже по письмам было ясно, что Нинуля не торопится ко мне и ее любвеобильное сердце никуда не рвется… Так ведь нет! Человек вопреки здравому смыслу на что-то надеется, обманывает самого себя! Ведь когда валялся в госпитале, мог бы догадаться, что Нинуля ко всем была добра и до меня всех утешала, всем обещала, никому ни в чем не отказывала… Куда там, каждый из нас считает себя пупом земли, дескать, хрен с ним, мол, то было раньше, с другими, а со мной все будет иначе… В общем, моя Нинуля жила в Кишиневе с врачом-хирургом, а нам, грешным, на досуге писала красивые письма. Она это любила. Когда я пришел, она как раз письмо мне писала… Ну, поговорили мы по душам. Спрашиваю: «Ты хоть любила кого?» – «Жалела, – отвечает, – очень уже все несчастные попадают в госпиталь».
– Всех жалела? – спрашиваю.
– А как не пожалеть? Воевали ведь, кровь проливали.
– Значит, не любила?
– Пожалела я тебя, Алешенька. Все думали, что помрешь…
– А своего хирурга тоже пожалела?
– И тут удивила она меня: «Нет, – говорит, – это он меня пожалел… А я его люблю». Вот она, бабья логика. И так мне тошно стало… Ну а расстались по-хорошему, познакомила она меня со своим доктором. Видный мужчина. Уехал из Кишинева и решил для себя: баста, больше я с бабами никаких дел не имею. Не нужна мне такая жалость, от которой захотелось от людей подальше в лес убежать… И что ты думаешь, не обижаюсь я на нее… Если рассудить, она ведь больше отдавала, чем брала. И душа у нее хорошая. Знаешь, сколько людей ей пишут? Не сосчитать… Всех жалела Нинуля, а сама, оказывается, больше всех нуждалась в жалости. Хирург-то этот женатый и на ней, понятно, никогда не женится.
– Значит, от людей, вернее, от баб в глухомани укрылся?
– Ты знаешь, Дмитрий, мне хорошо здесь, спокойно, – говорил Офицеров. – Природа, она ведь тоже живая, все чувствует. Вроде один я тут, а не скучно мне. Слышу я ее, природу, воспринимаю кожей… Вот стал записывать в тетрадку разные случаи… Ну, когда сильная гроза и Белое заволнуется, или раз лебеди опустились в загубину, или про лисицу, что мышкует у дома. Не боится меня, рыжая! Знает, что худо ей не сделаю. Чего лиса! Медведь несколько раз наведывался, днем придет, встанет вон у той сосны на задние лапы и смотрит на меня, когда я что-нибудь мастерю на верстаке. Раз поставил ему чашку с медом – все вылизал, головой покивал – мол, спасибо – и ушел. А лоси частенько по соседству в осиннике пасутся, я им на зиму веток наготовлю под навесом, приходят, жуют… Есть у меня идея – лося в сани запрячь, а лосиху подоить. Говорят, молоко у них полезное, густое, как сливки.
– И не тянет к людям? – полюбопытствовал Дмитрий Андреевич.
– Почему не тянет? – усмехнулся Алексей Евдокимович. – У меня мотоцикл, сяду – и через час в Андреевке.
– Есть кто там у тебя?
– Не мужик я, что ли? – рассмеялся в бороду лесник, и Абросимов отметил про себя, что улыбка молодит его и зубы у него белые, крепкие. – Помнишь акушерку Анфису? Она снимала комнату у Ефимьи Андреевны.
Дмитрий Андреевич хорошо помнил эту крепко сбитую женщину со смешливыми глазами. Какого они цвета? Кажется, карие. Когда он приезжал к матери, Анфиса вертелась на кухне, явно заигрывала, да и он посматривал с интересом на крутобокую молодую акушерку. Вот, значит, с кем Офицеров хороводится!..
– Я думал, она давно уехала из Андреевки.
– Живет в моем доме на Кооперативной, – рассказывал Алексей Евдокимович. – А работает в больнице. Акушеркой.
– Вот тебе и бобыль! – рассмеялся Абросимов. – Женоненавистник! А сам, гляди-ка, по молодкам ударяет!
– Какая она молодка, ей уже давно за сорок.
– Ну и женись, Леша!
– Чудные нынче бабы пошли, – задумчиво обронил Офицеров. – Я бы и не прочь, а она не хочет. Говорю: «Хочешь, я уйду из лесу, опять поступлю на лесопилку?» Она в ответ: «Тебе плохо, Алексей? Будем жить вместе – быстро надоедим друг дружке, а так, в разлуке, даже интереснее…»
– Это верно, нынче женщины за мужиков не держатся, – заметил Абросимов. – Прошло то время, когда на одного мужика было две бабы. Подросло новое поколение, а природа – она любит во всем равновесие.
– Да не в природе тут дело, Дмитрий, – проговорил Алексей Евдокимович. – Женщины стали другими, почувствовали свою силу, вон сколько воли забрали! На крупных должностях теперь работают женщины, депутатами их избирают, у нас начальник лесничества – баба! А мы, мужики, ей подчиняемся. Чего же женщине держаться за мужика, если она сама свою жизнь способна устроить?
– Может, ты и прав, – согласился Абросимов.
Буран улегся в тени под сосной и, жмурясь, посматривал на них. Из бора к озеру пролетали гулкие шмели, уже не один дятел, а несколько перестукивались в лесу. На опрокинутой лодке отдыхали две озерные красноклювые чайки. Неожиданно тишину нарушил гулкий раскатистый взрыв, озеро будто вскипело – это мальки брызнули на поверхность, чайки испуганно взлетели, дятлы замолчали, а с неба пришел добродушный гул.
Вглядевшись в облачную синеву, Дмитрий Андреевич увидел неширокую белую полосу, которую тащил за собой реактивный самолет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100