Ему как-то приснилось, что он умер в этой комнате и как бы со стороны видит свое разлагающееся тело, соседи проходят мимо его двери, и им невдомек, что там почему-то на подоконнике лежит уже месяц Карнаков. Черный ворон подлетает к закрытой форточке, стучит тяжелым клювом по стеклу… Помнится, он проснулся весь в холодном поту и тогда решил на ночь не закрывать входную дверь. Под подушку он клал взведенный пистолет. Да и кому в голову придет грабить одинокого старика?..
Сегодня среда, через три часа придет убираться Маша Сидоркина. Ростислав Евгеньевич поднялся со стула, открыл платяной шкаф, достал из-под коробки с обувью пачку денег, завернутых в наволочку, вернулся к столу, смахнул рукой на пол крошки и белесые шкурки от копченой колбасы, положил на видное место сверток. Подумав, написал шариковой ручкой прямо на материи: «Маше Сидоркиной». Выпил рюмку коньяку и приписал: «Отслужи молебен и поставь в церкви богу свечку за упокой моей грешной души…» Верил ли он в бога? И да, и нет. Сколько раз обращался к нему бессонными ночами, чтобы обратил он свой божий гнев против большевиков, чтобы хоть на старости лет он немного пожил под своей настоящей фамилией – Карнаков – и чтобы похоронили его с церковным отпеванием и отпущением грехов в Москве на Новодевичьем кладбище, где нашли вечное упокоенье его отец и мать… Но боги были глухи к нему. И тогда он богохульствовал, клял «отца, сына и святого духа» на чем свет стоит!
Да, боги были глухи к нему, Ростиславу Евгеньевичу Карнакову. Не услышали его молитв и страстных призывов. Не захотели ничего изменить в его серой бесцельной жизни. Вспомнились давно где-то услышанные слова: «Человек пришел в этот мир из праха и уйдет в прах…» Что его молитвы, когда вся святая православная русская церковь не смогла вымолить у господа бога великой кары на головы святотатцев – коммунистов…
Боги были глухи к старому режиму, они не защитили царя-батюшку и его семью, не услышали колокольного перезвона и истовых молитв российского дворянства. Не оскорбились, когда разрушали их храмы, растаскивали церковную утварь.
Когда боги глухи, тогда дьявол правит миром… Разве русские священники в годы Отечественной войны не называли Гитлера антихристом? Не предавали его анафеме? Какому же богу ему, Карнакову, молиться: Христу или князю тьмы? Люциферу?
Разве он, Карнаков, не боролся всю свою сознательную жизнь за возврат к старому, к религии, вере в бога, царя и отечество? Почему же тогда боги глухи к нему?..
На этот вопрос Ростислав Евгеньевич на этом свете так и не получил ответа.
Он выпил еще рюмку, вышел в прихожую; отодвинул на двери засов, вернувшись в комнату, подтащил к столу кресло, на котором обычно сидел перед включенным телевизором, удобно уселся в него, достал из кармана мятых шерстяных брюк пистолет, снял с предохранителя. Он читал в книжках, что на пороге смерти перед мысленным взором человека проходит вся жизнь. Поглядев в черное дуло пистолета, он вдруг вспомнил дачный домик Дашеньки Белозерской под Тверью, широкую, с купеческой периной кровать и лежащую на ней белотелую, с распущенными черными волосами, призывно улыбающуюся купчиху… И все. Больше никаких приятных воспоминаний он не смог вызвать… Выстрела Карнаков не слышал, пуля, опалив седые волосы, пробила висок и вышла над кустистой бровью, пистолет глухо стукнулся о ковер. Носок полуботинка судорожно отодвинул его дальше к столу. Лицо задергалось, губы растянулись, будто в зловещей усмешке, но скоро морщины разгладились, кожа обмякла и лицо приняло спокойное выражение. Голова немного завалилась набок, тело еще несколько раз слабо дернулось и успокоилось в кресле. Густая красная струя бесшумно стекала по небритой серой щеке на вязаный свитер с широким воротом. Из дула пистолета медленно выползала остро пахнущая порохом сизая струйка. В оконное стекло все так же летел снег, синица, уцепившись коготками за форточку и вертя головой, заглядывала в комнату.
Первыми пришли сюда двое молодых людей в припорошенных снегом куртках с капюшонами. Увидев, что дверь не заперта, они переглянулись и один за другим быстро вошли вовнутрь.
– Я не думал, что он такой старый, – произнес один из них.
– Вызывай опергруппу и понятых, а я тут осмотрюсь, – распорядился второй, по-видимому, старший.
Мария Сидоркина у двери столкнулась с участковым, хотела пройти мимо, но он задержал.
– Я убираюсь у Ивана Сергеевича, – сказала она. Спросив ее фамилию, участковый велел подождать у двери и вошел в квартиру, немного погодя вернулся и сказал:
– Проходи, Сидоркина, только не пугайся: Грибов застрелился.
– Царствие небесное, – растерянно произнесла женщина. – Батюшки! С чего это он? Такой тихий, спокойный… Или болезнь у него какая страшная?
– Тебе лучше знать, – усмехнулся участковый. – Покойный тебя щедро отблагодарил за… заботу о нем!
– Кто я ему? – остановилась на пороге женщина. – Никто. Приходящая работница.
– Проходите, Сидоркина, – пригласили ее в комнату. – Вы давно знакомы с Грибовым?..
2
Вадим Казаков и Николай Ушков сидели за большим квадратным столом в гостях у известного писателя Тимофея Александровича Татаринова. В комнате кроме стола стояли несколько книжных шкафов, набитых книгами и журналами, на белых стенах – портреты писателя, написанные молодыми художниками. Дело в том, что сын писателя в свое время закончил искусствоведческий факультет института имени Репина и женился на художнице. Она и ее друзья с удовольствием писали Татаринова, он был весьма колоритной фигурой: полный, коротконогий, с бородой, обаятельной улыбкой. В его скуластом, с узкими умными глазами лице действительно было что-то татарское. Тимофей Александрович писал исторические романы, пользующиеся успехом. Говорили, что на черном книжном рынке за его книги платили по пятнадцать – двадцать рублей.
Вадим Казаков мало кого знал в Союзе писателей, и поэтому Николай посоветовал подарить свои книги Татаринову и попросить у него рекомендацию в Союз. Тому очень понравилась повесть о мальчишках военных лет, он об этом сообщил Ушкову и пригласил их с Вадимом к себе.
Вадим впервые был в квартире такого известного писателя, он смущался и больше слушал. Иногда в комнату заглядывала жена писателя – Анастасия Петровна. Вадиму пришлось несколько раз про себя повторить ее имя-отчество, чтобы не забыть. Грузная, большая и широкая в кости женщина со светлыми кудряшками на голове с неодобрением поглядывала на бутылку и, вставив в разговор две-три незначительные реплики, выходила. Один раз взяла рюмку мужа и демонстративно вылила содержимое в тарелку, потом поглядела на Ушкова – он был у них своим человеком, потому что писал книгу о творчестве Татаринова, – и сказала густым недовольным голосом:
– Не вздумай, Коля, за второй бежать – из дому выгоню!
– Тасенька, никто не собирается злоупотреблять, – мягко урезонил ее муж. – Ты нам лучше вскипяти чайку и подай айвового варенья. – Он перевел взгляд на гостей. – Тасенька у меня мастерица насчет разного варенья…
– Завтра же будешь меня ругать, что вовремя не остановила, – проворчала жена и вышла.
– Колюня, давай твою, – прошептал Тимофей Александрович.
Он залпом выпил и неожиданно громко запел: «Ох, туманы мои, растуманы…» Пропев один куплет, хитро улыбнулся в бороду и громко сказал:
– Талант для писателя – это, конечно, великое дело, но если у него еще и умница жена, то ему повезло вдвойне. Что бы я делал без своей Тасюни?
– И умнице жене надоедает, когда муж тянется к рюмке, – ворчливо заметила из прихожей Анастасия Петровна.
– Тасенька, завтра с утра сажусь за машинку! И стучу до обеда.
– Знаю я тебя… – Жена заглянула в комнату, окинула взглядом стол и строго уставилась на гостей: – Больше ни капли. А то прогоню я вас отсюда!
– Тасенька! – В мягком ласковом голосе Татаринова появились металлические нотки. – Не буди во мне зверя! – Он вздернул бороду, приосанился. – Ты знаешь, я в гневе страшен… – И весело рассмеялся: – Никто меня в этом доме не боится!..
– Лучше почитал бы новую главу из романа, – помягче сказала Анастасия Петровна. – Про Меншикова.
– Тащи ее сюда! – распорядился Тимофей Александрович. – Двадцать страничек, не больше, а то мои парни заснут.
– Ну что вы, Тимофей Александрович! – горячо запротестовал Николай. – Мы с удовольствием…
По пути сюда Николай говорил, что лишь бы старик не заставил их сегодня слушать новые главы, есть у него такая дурная привычка – вслух читать знакомым свои романы…
Слушая в течение часа монотонный голос Татаринова, Вадим изо всех сил старался не отвлекаться, но мысли все время уносились прочь. Все-таки крупные вещи предпочтительнее читать в другой обстановке и без публики. Борода Татаринова смешно шевелилась, он старался читать с выражением, но голос его все равно усыплял… И вот здесь, в светлой небольшой комнате, Вадим поклялся про себя никогда вслух не читать свои произведения. Это такая тоска, даже не верилось, что по времена Достоевского и Белинского писатели собирались у кого-нибудь и ночи напролет читали друг другу свои книги…
Петр Первый, стрельцы, царевна Софья, Меншиков – все это скользило мимо его сознания не задерживаясь. Вадим боялся, что Татаринов, когда закончит, естественно, захочет выслушать их мнение, а он вряд ли чего путного скажет…
Выручил Ушков, он детально разобрал главу – вот что значит критик! – похвалил писателя за сочный язык, сделал несколько дельных замечаний по тексту. А Вадим так и промолчал.
– Лучше Тимофея никто сейчас не пишет на исторические темы, – заметила Анастасия Петровна. Подавая на стол чай с вареньем, она ухитрилась убрать бутылку.
– Тася! – строго сказал Татаринов. – На посошок.
Пробормотав про себя что-то нелестное то ли в адрес мужа, то ли гостей, она принесла бутылку – там было ровно на три рюмки. Муж подозрительно посмотрел на нее, но ничего не сказал.
– Я прочел твою повесть, у тебя несомненный талант, Вадим, – на прощание обнадежил Казакова известный писатель. – Я буду на приемной комиссии и обязательно выступлю, а вторую рекомендацию возьми у Вити Воробьева, я ему уже говорил о тебе.
Воробьева Вадим знал – это тот самый талантливый писатель, с которым он познакомился на даче у Вики Савицкой.
– Ты писатель от бога, – говорил Татаринов, провожая их до дверей. – Да ты не качай головой, я истину говорю! Талант, Вадик, я за версту чую. Книжка твоя будет издаваться и переиздаваться.
– Ты, Вадим, не слушай его, – встряла Анастасия Петровна. – Он просто добрый сегодня…
– Тася! – сделал грозное лицо Тимофей Александрович. – Умолкни!
– Тише, дурачок, – понизив голос, сказала жена. – Внучку разбудишь!
– Я выступлю на комиссии, Вадим, тебя примут, – говорил тот. – Пусть только попробуют не принять!..
Вадима на приемной комиссии прокатили, Татаринова в этот день не было там, он уехал в Приозерск на дачу… Это было потом, в марте, а сейчас Вадим и Николай бодро шагали по ночному Кировскому проспекту и оживленно разговаривали. Уличные лампочки светили вполсилы, с темного неба сыпался голубоватый в свете фонарей мелкий снег, редкие машины оставляли на асфальте блестящие следы шин. Снег тут же их припорашивал.
– Кажется, ты понравился Тасюне, – говорил Николай. – Хорошо, что ничего своего не читал: она только муженька способна слушать. Другие ее раздражают. Кстати, и он других писателей не слушает.
– Я никак не мог сосредоточиться…
– Молодец, что промолчал, иначе в Тасюне нажил бы вечного врага, – рассмеялся Николай. – Она считает своего Тимофея гением.
– Тасюня, Тасюня! – сказал Вадим. – Ну ее к черту, как относится ко мне Татаринов?
– Не скажи, дружище! – возразил Ушков. – В этом доме все зависит от Тасюни: скажет дать тебе рекомендацию – он даст, скажет, ты дерьмо, – он поверит. Татаринов всю жизнь своей жене в рот смотрит. Что она скажет, то он и делает. Это все знают.
– Я не знал, – вздохнул Вадим.
– Ты еще многого не знаешь… Будь бы у тебя литературный папа или мама, тебя бы с одной книжкой под аплодисменты приняли в Союз. Читал повестуху Богусловского?
– Не смог, – ответил Вадим. – Как только можно такую ерунду печатать! Откровенное подражательство Хемингуэю: он сказал, она сказала, назойливый, примитивный так называемый подтекст. Это пародия, а не литература.
– А ты обратил внимание, что повесть сопровождена вступлением известной писательницы?
– Ну и что?
– Богусловского, еще не дожидаясь выхода книжки, приняли по журнальной повести в Союз писателей, потому что известная писательница – его «крестная мама».
– А я, выходит, бедный сирота: у меня ни «папы», ни «мамы» нет, – усмехнулся Вадим.
– Женись на дочери известного писателя или главного редактора журнала… Ты ведь знал Володю Маркина? Он бросил свою жену, уехал в Москву и благополучно женился на дочке редактора толстого журнала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Сегодня среда, через три часа придет убираться Маша Сидоркина. Ростислав Евгеньевич поднялся со стула, открыл платяной шкаф, достал из-под коробки с обувью пачку денег, завернутых в наволочку, вернулся к столу, смахнул рукой на пол крошки и белесые шкурки от копченой колбасы, положил на видное место сверток. Подумав, написал шариковой ручкой прямо на материи: «Маше Сидоркиной». Выпил рюмку коньяку и приписал: «Отслужи молебен и поставь в церкви богу свечку за упокой моей грешной души…» Верил ли он в бога? И да, и нет. Сколько раз обращался к нему бессонными ночами, чтобы обратил он свой божий гнев против большевиков, чтобы хоть на старости лет он немного пожил под своей настоящей фамилией – Карнаков – и чтобы похоронили его с церковным отпеванием и отпущением грехов в Москве на Новодевичьем кладбище, где нашли вечное упокоенье его отец и мать… Но боги были глухи к нему. И тогда он богохульствовал, клял «отца, сына и святого духа» на чем свет стоит!
Да, боги были глухи к нему, Ростиславу Евгеньевичу Карнакову. Не услышали его молитв и страстных призывов. Не захотели ничего изменить в его серой бесцельной жизни. Вспомнились давно где-то услышанные слова: «Человек пришел в этот мир из праха и уйдет в прах…» Что его молитвы, когда вся святая православная русская церковь не смогла вымолить у господа бога великой кары на головы святотатцев – коммунистов…
Боги были глухи к старому режиму, они не защитили царя-батюшку и его семью, не услышали колокольного перезвона и истовых молитв российского дворянства. Не оскорбились, когда разрушали их храмы, растаскивали церковную утварь.
Когда боги глухи, тогда дьявол правит миром… Разве русские священники в годы Отечественной войны не называли Гитлера антихристом? Не предавали его анафеме? Какому же богу ему, Карнакову, молиться: Христу или князю тьмы? Люциферу?
Разве он, Карнаков, не боролся всю свою сознательную жизнь за возврат к старому, к религии, вере в бога, царя и отечество? Почему же тогда боги глухи к нему?..
На этот вопрос Ростислав Евгеньевич на этом свете так и не получил ответа.
Он выпил еще рюмку, вышел в прихожую; отодвинул на двери засов, вернувшись в комнату, подтащил к столу кресло, на котором обычно сидел перед включенным телевизором, удобно уселся в него, достал из кармана мятых шерстяных брюк пистолет, снял с предохранителя. Он читал в книжках, что на пороге смерти перед мысленным взором человека проходит вся жизнь. Поглядев в черное дуло пистолета, он вдруг вспомнил дачный домик Дашеньки Белозерской под Тверью, широкую, с купеческой периной кровать и лежащую на ней белотелую, с распущенными черными волосами, призывно улыбающуюся купчиху… И все. Больше никаких приятных воспоминаний он не смог вызвать… Выстрела Карнаков не слышал, пуля, опалив седые волосы, пробила висок и вышла над кустистой бровью, пистолет глухо стукнулся о ковер. Носок полуботинка судорожно отодвинул его дальше к столу. Лицо задергалось, губы растянулись, будто в зловещей усмешке, но скоро морщины разгладились, кожа обмякла и лицо приняло спокойное выражение. Голова немного завалилась набок, тело еще несколько раз слабо дернулось и успокоилось в кресле. Густая красная струя бесшумно стекала по небритой серой щеке на вязаный свитер с широким воротом. Из дула пистолета медленно выползала остро пахнущая порохом сизая струйка. В оконное стекло все так же летел снег, синица, уцепившись коготками за форточку и вертя головой, заглядывала в комнату.
Первыми пришли сюда двое молодых людей в припорошенных снегом куртках с капюшонами. Увидев, что дверь не заперта, они переглянулись и один за другим быстро вошли вовнутрь.
– Я не думал, что он такой старый, – произнес один из них.
– Вызывай опергруппу и понятых, а я тут осмотрюсь, – распорядился второй, по-видимому, старший.
Мария Сидоркина у двери столкнулась с участковым, хотела пройти мимо, но он задержал.
– Я убираюсь у Ивана Сергеевича, – сказала она. Спросив ее фамилию, участковый велел подождать у двери и вошел в квартиру, немного погодя вернулся и сказал:
– Проходи, Сидоркина, только не пугайся: Грибов застрелился.
– Царствие небесное, – растерянно произнесла женщина. – Батюшки! С чего это он? Такой тихий, спокойный… Или болезнь у него какая страшная?
– Тебе лучше знать, – усмехнулся участковый. – Покойный тебя щедро отблагодарил за… заботу о нем!
– Кто я ему? – остановилась на пороге женщина. – Никто. Приходящая работница.
– Проходите, Сидоркина, – пригласили ее в комнату. – Вы давно знакомы с Грибовым?..
2
Вадим Казаков и Николай Ушков сидели за большим квадратным столом в гостях у известного писателя Тимофея Александровича Татаринова. В комнате кроме стола стояли несколько книжных шкафов, набитых книгами и журналами, на белых стенах – портреты писателя, написанные молодыми художниками. Дело в том, что сын писателя в свое время закончил искусствоведческий факультет института имени Репина и женился на художнице. Она и ее друзья с удовольствием писали Татаринова, он был весьма колоритной фигурой: полный, коротконогий, с бородой, обаятельной улыбкой. В его скуластом, с узкими умными глазами лице действительно было что-то татарское. Тимофей Александрович писал исторические романы, пользующиеся успехом. Говорили, что на черном книжном рынке за его книги платили по пятнадцать – двадцать рублей.
Вадим Казаков мало кого знал в Союзе писателей, и поэтому Николай посоветовал подарить свои книги Татаринову и попросить у него рекомендацию в Союз. Тому очень понравилась повесть о мальчишках военных лет, он об этом сообщил Ушкову и пригласил их с Вадимом к себе.
Вадим впервые был в квартире такого известного писателя, он смущался и больше слушал. Иногда в комнату заглядывала жена писателя – Анастасия Петровна. Вадиму пришлось несколько раз про себя повторить ее имя-отчество, чтобы не забыть. Грузная, большая и широкая в кости женщина со светлыми кудряшками на голове с неодобрением поглядывала на бутылку и, вставив в разговор две-три незначительные реплики, выходила. Один раз взяла рюмку мужа и демонстративно вылила содержимое в тарелку, потом поглядела на Ушкова – он был у них своим человеком, потому что писал книгу о творчестве Татаринова, – и сказала густым недовольным голосом:
– Не вздумай, Коля, за второй бежать – из дому выгоню!
– Тасенька, никто не собирается злоупотреблять, – мягко урезонил ее муж. – Ты нам лучше вскипяти чайку и подай айвового варенья. – Он перевел взгляд на гостей. – Тасенька у меня мастерица насчет разного варенья…
– Завтра же будешь меня ругать, что вовремя не остановила, – проворчала жена и вышла.
– Колюня, давай твою, – прошептал Тимофей Александрович.
Он залпом выпил и неожиданно громко запел: «Ох, туманы мои, растуманы…» Пропев один куплет, хитро улыбнулся в бороду и громко сказал:
– Талант для писателя – это, конечно, великое дело, но если у него еще и умница жена, то ему повезло вдвойне. Что бы я делал без своей Тасюни?
– И умнице жене надоедает, когда муж тянется к рюмке, – ворчливо заметила из прихожей Анастасия Петровна.
– Тасенька, завтра с утра сажусь за машинку! И стучу до обеда.
– Знаю я тебя… – Жена заглянула в комнату, окинула взглядом стол и строго уставилась на гостей: – Больше ни капли. А то прогоню я вас отсюда!
– Тасенька! – В мягком ласковом голосе Татаринова появились металлические нотки. – Не буди во мне зверя! – Он вздернул бороду, приосанился. – Ты знаешь, я в гневе страшен… – И весело рассмеялся: – Никто меня в этом доме не боится!..
– Лучше почитал бы новую главу из романа, – помягче сказала Анастасия Петровна. – Про Меншикова.
– Тащи ее сюда! – распорядился Тимофей Александрович. – Двадцать страничек, не больше, а то мои парни заснут.
– Ну что вы, Тимофей Александрович! – горячо запротестовал Николай. – Мы с удовольствием…
По пути сюда Николай говорил, что лишь бы старик не заставил их сегодня слушать новые главы, есть у него такая дурная привычка – вслух читать знакомым свои романы…
Слушая в течение часа монотонный голос Татаринова, Вадим изо всех сил старался не отвлекаться, но мысли все время уносились прочь. Все-таки крупные вещи предпочтительнее читать в другой обстановке и без публики. Борода Татаринова смешно шевелилась, он старался читать с выражением, но голос его все равно усыплял… И вот здесь, в светлой небольшой комнате, Вадим поклялся про себя никогда вслух не читать свои произведения. Это такая тоска, даже не верилось, что по времена Достоевского и Белинского писатели собирались у кого-нибудь и ночи напролет читали друг другу свои книги…
Петр Первый, стрельцы, царевна Софья, Меншиков – все это скользило мимо его сознания не задерживаясь. Вадим боялся, что Татаринов, когда закончит, естественно, захочет выслушать их мнение, а он вряд ли чего путного скажет…
Выручил Ушков, он детально разобрал главу – вот что значит критик! – похвалил писателя за сочный язык, сделал несколько дельных замечаний по тексту. А Вадим так и промолчал.
– Лучше Тимофея никто сейчас не пишет на исторические темы, – заметила Анастасия Петровна. Подавая на стол чай с вареньем, она ухитрилась убрать бутылку.
– Тася! – строго сказал Татаринов. – На посошок.
Пробормотав про себя что-то нелестное то ли в адрес мужа, то ли гостей, она принесла бутылку – там было ровно на три рюмки. Муж подозрительно посмотрел на нее, но ничего не сказал.
– Я прочел твою повесть, у тебя несомненный талант, Вадим, – на прощание обнадежил Казакова известный писатель. – Я буду на приемной комиссии и обязательно выступлю, а вторую рекомендацию возьми у Вити Воробьева, я ему уже говорил о тебе.
Воробьева Вадим знал – это тот самый талантливый писатель, с которым он познакомился на даче у Вики Савицкой.
– Ты писатель от бога, – говорил Татаринов, провожая их до дверей. – Да ты не качай головой, я истину говорю! Талант, Вадик, я за версту чую. Книжка твоя будет издаваться и переиздаваться.
– Ты, Вадим, не слушай его, – встряла Анастасия Петровна. – Он просто добрый сегодня…
– Тася! – сделал грозное лицо Тимофей Александрович. – Умолкни!
– Тише, дурачок, – понизив голос, сказала жена. – Внучку разбудишь!
– Я выступлю на комиссии, Вадим, тебя примут, – говорил тот. – Пусть только попробуют не принять!..
Вадима на приемной комиссии прокатили, Татаринова в этот день не было там, он уехал в Приозерск на дачу… Это было потом, в марте, а сейчас Вадим и Николай бодро шагали по ночному Кировскому проспекту и оживленно разговаривали. Уличные лампочки светили вполсилы, с темного неба сыпался голубоватый в свете фонарей мелкий снег, редкие машины оставляли на асфальте блестящие следы шин. Снег тут же их припорашивал.
– Кажется, ты понравился Тасюне, – говорил Николай. – Хорошо, что ничего своего не читал: она только муженька способна слушать. Другие ее раздражают. Кстати, и он других писателей не слушает.
– Я никак не мог сосредоточиться…
– Молодец, что промолчал, иначе в Тасюне нажил бы вечного врага, – рассмеялся Николай. – Она считает своего Тимофея гением.
– Тасюня, Тасюня! – сказал Вадим. – Ну ее к черту, как относится ко мне Татаринов?
– Не скажи, дружище! – возразил Ушков. – В этом доме все зависит от Тасюни: скажет дать тебе рекомендацию – он даст, скажет, ты дерьмо, – он поверит. Татаринов всю жизнь своей жене в рот смотрит. Что она скажет, то он и делает. Это все знают.
– Я не знал, – вздохнул Вадим.
– Ты еще многого не знаешь… Будь бы у тебя литературный папа или мама, тебя бы с одной книжкой под аплодисменты приняли в Союз. Читал повестуху Богусловского?
– Не смог, – ответил Вадим. – Как только можно такую ерунду печатать! Откровенное подражательство Хемингуэю: он сказал, она сказала, назойливый, примитивный так называемый подтекст. Это пародия, а не литература.
– А ты обратил внимание, что повесть сопровождена вступлением известной писательницы?
– Ну и что?
– Богусловского, еще не дожидаясь выхода книжки, приняли по журнальной повести в Союз писателей, потому что известная писательница – его «крестная мама».
– А я, выходит, бедный сирота: у меня ни «папы», ни «мамы» нет, – усмехнулся Вадим.
– Женись на дочери известного писателя или главного редактора журнала… Ты ведь знал Володю Маркина? Он бросил свою жену, уехал в Москву и благополучно женился на дочке редактора толстого журнала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100