Чтобы осмотреть, даже бегло, все достопримечательности этой выставки, потребовались бы многие месяцы, если не годы.
Я не стану описывать подробно все то, что – я здесь видел; упомяну лишь о двух, наиболее меня поразивших диковинках – это о «Марсианской усыпальнице» и «Панораме мира».
«Марсианская усыпальница» находилась в огромном дворце, все залы которого были уставлены гробницами, с заключенными в них телами марсиан. Но эти тела не были трупами, это были тела лишь на время умерших, или, вернее, – уснувших, марсиан. Уже несколько тысячелетий тому назад марсиане открыли способ приостанавливать на произвольно долгий срок жизнь в живом организме и потом в любой момент воскрешать этот организм снова. Таким образом, прерывая жизнь на те или другие сроки, явилась возможность продолжить ее чуть не на произвольно долгое время. После этого открытия нашлось много охотников, пожелавших быть усыпленными на десятки, сотни и даже тысячи лет, с условием, чтобы потом, в указанный ими срок, их разбудили, и они могли бы жить снова.
Подвергающегося усыплению обыкновенно поят каким-то особым составом, и когда он засыпает и в его теле совершенно замирают все жизненные отправления, это неподвижное, замершее тело опускают в особого рода жидкость, которая обладает свойством при малейшем сотрясении мгновенно обращаться в кристалл, подобно воде, с температурой ниже 0°, так что тело усыпленного оказывается внутри этого кристалла и делается совершенно недоступным никаким внешним влияниям атмосферы, вследствие чего может сохраняться, как какой-нибудь консерв, совершенно не тронутым бесконечно долгое время. На кристалле делают надпись, – кто такой, когда усыплен и когда его следует разбудить, а затем ставят в усыпальницу. Чтобы вызвать вновь к жизни консервированный таким образом организм, кристалл особым образом разбивают, причем, он рассыпается на мельчайшие кусочки, а освободившееся тело, после известных совершенных над нам манипуляций, воскресает.
«Панорама мира» находилась также в особом здании, вернее – в огромной обсерватории.
Уже давно-давно, еще в то время, когда наша Европа переживала ледниковый период, марсиане изобрели особого рода телефотограф, который дает возможность на свертке ткани, постоянно развертывающемся, непрерывно получать изображения той планеты, на которую этот прибор направлен, и фотографировать ее. Громадные кипы подобных свертков с изображениями, в которых заключаются истории в лицах всех солнечных планет, хранятся, расположенные в хронологическом порядке, в особых книгохранилищах, и всякий желающий во всякое время может видеть любое событие, совершавшееся/ например, на нашей Земле, за сотни и тысячи лет тому назад. Для этого соответствующий свиток навертывают на вращающийся вал и смотрят на изображения на нем через особые оптические приборы.
Рацио, бывший нашим проводником, показал нам несколько таких живых картин из истории нашей земной планеты. Я видел, таким образом, в этом оригинальном кинематоскопе пещерных людей, ведущих борьбу с дикими, допотопными животными; видел кочевые племена, населявшие в доисторические времена нашу нынешнюю Европу; видел затем египетских фараонов, окруженных многочисленными толпами свиты и войска, во время смотра; видел царя Давида; видел греков в сражении при Фермопилах; Юлия Цезаря, поражаемого Брутом; Наполеона во время Бородинской битвы и прочее, и прочее. Словно на огромной сцене театра, исторические события, одно за другим, развертывались перед моим глазом.
Более трех недель употребили мы с Либерией на осмотр и изучение разных чудес, находившихся на выставке на Озере Солнца, но, разумеется, не осмотрели и десятой доли того, на что стоило бы взглянуть. Я так увлекся всем мною виденным, что стал почти совершенно позабывать о том, кто я, и что мое пребывание здесь, на Марсе, только временное. К окружающим меня марсианам я привык настолько, что стал смотреть на них так же, как смотрел бы на людей, – их безобразие уже перестало мне казаться безобразием, напротив, они казались мне очень милыми, ловкими и даже грациозными. Словом, я чувствовал себя здесь как нельзя лучше, и все мои желания были направлены к тому, чтобы побольше видеть, побольше знать.
Но вот в одно прекрасное время Рацио сообщил мне, что Пакс желает переговорить о чем-то со мной.
– Что вам угодно? – спросил я, подойдя к телефону.
– Несчастье! – ответил Пакс. – Мой сын Экспериментус, переселившийся в ваше земное тело, внезапно заболел. Болезнь очень серьезная. Его можно спасти только под одним условием, если ваше «я» снова немедленно же возвратится в свое тело; иначе ваше земное тело умрет, дух моего сына отойдет в область неизвестного, а вы останетесь среди нас навсегда.
Это известие было для меня ударом грома среди безоблачного неба! Как ни интересна была жизнь среди обитателей Марса, но я все-таки находился тут только из любопытства, я был только гостем здесь, и мне никогда и в голову не приходило оставаться тут навсегда. Там, на Земле, остались все мои привязанности, все мои привычки, вся моя любовь. Я предпочитал лучше жить вместе с людьми, чем оставаться чужим среди благоденствующих марсиан. Я вспомнил, наконец, о своей возлюбленной, оставшейся на Земле, и жгучий стыд и страх овладели мной. Как я мог позабыть о ней?! Как я мог хоть одну минуту не думать о ней?! Боже мой! Что, если в самом деле мне придется остаться здесь навсегда, навечно с ней разлученным, и она даже никогда и не узнает о моем удивительном превращении?! О, мне казалось, что я схожу с ума! Мы только тогда познаем всю силу любви, когда рискуем потерять любимое существо. Но при обыкновенных условиях человек, по крайней мере, борется, старается устранить препятствия, мешающие ему соединиться с любимым человеком, проявляет иногда геройские подвиги, выказывая всю силу своей энергии, своего ума, своей ловкости. Но что значили бы весь мой ум, вся моя энергия, все мои силы и способности, если бы мое земное тело погибло, а я остался бы на Марсе? Если бы даже допустить, что Роша, или кто-нибудь другой на Земле, пожелали поменяться со мной моим марсианским телом, и я снова имел бы возможность попасть на Землю, то разве моя возлюбленная узнала бы меня в моем новом теле? Разве она могла бы меня любить так же, как раньше? Без сомнения, нет! Ведь любят не за одно «я», не за одну душу, а и за тело. Разве может иметь какую-либо прелесть для молодой девушки юная душа в дряхлом старческом теле?
Мое положение было поистине трагическим. «Скорее, скорее! Авось, еще успею!» – вот все, на что я мог теперь надеяться.
Мой страх был дотого велик, что я, позабыв всякую деликатность, чуть не силою тащил Либерию ехать со мною в обратный путь, так как один я не сумел бы ориентироваться и найти более прямую и скорую дорогу к жилищам Паксов. Юная марсианка беспрекословно повиновалась моему желанию, но при всем своем смятении и страхе я не мог не заметить, что она была очень расстроена и опечалена. «Бедняга, – думалось мне, – она ведь тоже рискует потерять своего единственного брата». Однако мне почему-то казалось, что она далеко не с той стремительностью спешит с нашим возвращением, как этого хотелось мне. Впрочем, нужно сказать и то, что при моем положении каждая секунда должна была мне казаться целою вечностью! Рацио, бывший с нами, заметив мое беспокойство и тревогу, стал успокаивать меня, говоря, что если мы отправимся в обратный путь по подземной железной дороге, вагоны которой приводятся в движение сжатым воздухом, то через какие-нибудь час-полтора будем уже на месте. Он довел нас до подземного вокзала, где мы сели в пулеобразный, герметически закупоривающийся вагон. Так как во время пути приток свежего воздуха снаружи в эти вагоны был невозможен, то в них находились особые резервуары с жидким воздухом, благодаря которому пассажиры в вагонах могли вполне обходиться без наружного свежего воздуха.
Поезд тронулся. Но несмотря на страшный толчок, который должен был получиться в начале полета вагона по трубе, этого толчка я почти не заметил. Точно так же остановки и толчки на узловых линиях, которые неизбежно должны были встречаться нам на пути, еле-еле ощущались, – дотого устройство этих дорог было совершенно.
Мы оба почти всю дорогу молчали. Я предоставляю судить самому читателю о той тревоге и опасениях, которые происходили в это время в моей душе.
Что, если мы опоздаем? Шутка сказать! Ведь вся моя судьба висела на волоске из-за какой-нибудь одной промедленной минуты, и я мог остаться навсегда здесь чужим, среди чуждых мне существ, с которыми у меня решительно ничего общего не было, да, как мне казалось, никогда и не могло быть.
Но вот прошло полтора часа, показавшихся мне целою вечностью, и кондуктор объявил, что мы у цели нашего путешествия.
Либерия, всю дорогу мрачно молчавшая, встала и повела меня за собой. Вскоре мы очутились в воде, на дне моря, и тотчас же начали подниматься на поверхность, работая своими членами. Вынырнув из воды, я увидал, что мы находимся подле самой обсерватории Пакса, откуда я начал свое странствование по Марсу. Мы проникли в преддверие, находившееся внизу башни, у поверхности воды. Тут оказалась подъемная машина, ведшая на верх обсерватории. Либерия указала мне, как ее следует приводить в движение, и, подавая мне для пожатия свой хобот, сказала:
– Прощайте, Не-Он! Я чувствую себя не в силах присутствовать при вашем возвращении на Землю. Вы меня никогда более не увидите, – но знайте, что я буду постоянно наблюдать за вами отсюда, когда вы будете жить на Земле. Вспоминайте иногда меня!.. Я… Я… – голос ее прервался, – я полюбила вас! Да, я вас люблю! – почти с рыданием вскричала она, и не успел я опомниться от изумления, услыша такое совершенно неожиданное признание, как юная марсианка быстро повернулась, нырнула в воду и исчезла под ее волнами.
Я был поражен и несколько минут стоял, как окаменелый. В моей душе поднялся целый вихрь разнообразных мыслей и ощущений. Прежде всего я почувствовал, что с моих глаз спала точно какая-то пелена: я увидел, что я здесь, на Марсе, был уж вовсе не так одинок, как мне это почему-то казалось. Во время нашего путешествия с Либерией мне ни разу и в голову не забредала мысль о возможности любви между нами, – считал я это невероятным не потому, что Либерия, на наш, земной, взгляд, была безобразна, – совсем нет! Я успел уже, как сказал раньше, не только привыкнуть к этому, но даже стал находить и понимать своеобразную красоту в безобразии марсианского тела, – оно мне не казалось, уже отвратительным, напротив, – не менее привлекательным, чем и человеческое тело. К Либерии же я стал даже чувствовать какое-то бессознательное влечение. Не забредала же в голову мне мысль о возможности любви между нами потому, что просто как-то не представлялось к этому повода. И вдруг ее внезапное признание в момент разлуки навсегда, ее грустный, кроткий глаз, полный слезы, когда она говорила это признание, и ее быстрое исчезновение сильно смутили мое сердце. Я понял теперь, почему после рокового известия Пакса, так меня напугавшего и встревожившего, Либерия казалась все время столь грустной и молчаливой. Очевидно, в ее душе в это время происходила страшная драма. По-видимому, психика женщин, как на Земле, так и на Марсе, одна и та же: как те, так и другие любят все необычайное, все выходящее из ряда обыденной жизни, все так или иначе интересное. А я, без сомнения, попав на Марс при столь исключительных условиях, был в данное время самым интересным субъектом в глазах юной марсианки; неудивительно поэтому, что, находясь со мной все время нашего, путешествия в общении и близости, она увлеклась мной и полюбила меня. Любовь эта зародилась и свила себе гнездо в ее сердце совершенно бессознательно: она совсем не думала о тех последствиях, какие могут выйти из этого. Известие от Пакса о болезни моего alter ego на Земле раскрыло ей глаза, и она ясно увидела, на каком рискованном основании покоилась ее любовь ко мне: свое счастье она могла бы купить, в лучшем случае, только потерею навсегда своего единственного, горячо любимого брата. И это сознание должно было страшно ее мучить и угнетать.
Я не знал, что мне было делать? Броситься за ней следом? Но где я мог отыскать ее под волнами безбрежного моря? Местность мне была незнакома, и я легко мог совершенно затеряться. Да и к чему? Ведь если бы я сознательно решил остаться на Марсе и, таким образом, пожертвовал бы чисто из эгоистических побуждений ее братом, разве она простила бы мне это?
Мне ничего более не оставалось, как нажать кнопку и подняться на верх обсерватории, что я и сделал, хотя уже далеко не с той торопливостью, с какой стремился сюда раньше.
Наверху меня поджидали уже г-н и г-жа Пакс.
– А где же Либерия? – обратилась ко мне мать юной марсианки.
– Она почему-то не захотела присутствовать при моей вторичной метаморфозе, – ответил я, сильно смущенный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13